Юрий Петкевич

«Здравствуйте, господин буйвол»

Десять лет прошло, как умер Валентин Юшкевич. До сих пор, пожалуй, его имя известно узкому кругу любителей живописи, а его работы преимущественно находятся в частных коллекциях. Когда я впервые увидел изданный Музеем наивного искусства в Москве альбом с репродукциями картин Юшкевича, обрадовался необычайно. Это было ни на кого не похоже — Юшкевич оказался абсолютно самобытен. Такое бывает только с наивными художниками, и это направление начинает цениться очень высоко — именно из-за неподражаемости. Понять эту живопись не так и просто — для этого надо самому быть тонким ценителем и обладать изощренным художественным вкусом. “Наив” создают те, кто остается самим собой и, “переживая жизнь”, не стареет. Их исстрадавшееся сердце болит, и при соединении этой боли с детской радостью возникает настоящее искусство. В нем сохранены непосредственность восприятия, чистота и искренность: впечатление такое, словно прикоснулся к чему-то очень дорогому — из самого раннего детства.

В альбоме Музея наивного искусства напечатана фотография художника. Широкое улыбающееся лицо, а на груди крест. Валентин Юшкевич оказался священником, понятно, откуда у него такая радость на лице и в то же время печаль. Потом я узнал, что он служил в церкви при кладбище, и мне невольно подумалось: “наш человек”, — такой художник, как он, неспроста служил на кладбище. Может быть, и трудно объяснить, но я это почувствовал отчетливо. И еще я на фотографии увидел будто родственника. У каждого народа есть свои характерные черты, свое определенное выражение доброты на лице. У белорусов эта доброта — особенная, она — веселая, а когда видишь ее, почему-то становится грустно.

Мне удалось познакомиться с коллекционерами, собирающими Юшкевича; его работы не пропали, они уже одеты в дорогие рамы, и хочется выразить благодарность людям, которые сохранили замечательные картины, поняли, что это такое, что все не так просто, как может кому-то показаться. А можно было пройти мимо и не заметить; не так просто открыть художника — вот этот первый момент восприятия сравним с детским восторгом перед неизведанным; у каждого зрителя есть такой шанс познать самого себя через другого человека, которому свыше дано больше. Смысл настоящей живописи в том, что каждый раз, когда смотришь на картину, она все больше “дает”, ее энергия не иссякает; вглядываясь в картину, замечаешь, как на ней многое меняется, и находишь детали, которых раньше не увидел… И, глядя на живопись Юшкевича, не устаешь, не свыкаешься с ней, а, наоборот, находишь в ее простых мотивах что-то такое, ради чего все существует.

На каждой картине — солнце, а на одной — даже два солнца. Так рисуют дети — у них обязательно должно быть солнце. Но у Юшкевича солнце — прежде всего символ. И когда пытаешься его разгадать, когда начинаешь сознавать тайну, — почему обязательно на каждой картине солнце, — почему-то становится жутковато, будто этот белый, желтый или красный кружочек подглядывает за мной. У Юшкевича, кажется, солнце — не что иное, как напоминание о другой жизни, о “том свете” — и тут не обойтись без воспоминания о страхе перед Господом, что придет час Страшного суда. Это нельзя забывать, и мы молимся каждое утро своему Ангелу Хранителю: “… и молися за мя ко Господу, да утвердит мя в страсе Своем…”, и в молитве святаго Иоанна Златоуста: “…Господи, всели в мя корень благих, страх Твой в сердце мое…”.

И тут же, где-то рядом соседствует радость. Названия картин говорят сами за себя: “Игра солнца на море”, “Игра солнца на Пасху”, “Пасхальная игра солнца на море”. А что на земле? Странные непонятные звери, птицы; узнать можно только леопардов и лебедей или же из названий картин: “Ястреб над озером”, “Снежный барс”, “Здравствуйте, господин буйвол” (вспомните: “Здравствуйте, господин Гоген”), “Нарисовал жираф сам себя”, “Рысь и крокодил на лоне природы”, “Самая древняя птица — Археоптерикс”.

Для наивной живописи характерна тщательная разработка каждой детали, а здесь — широко кистью туда-сюда, следы кисти не приглажены, но цвет у работ получился необычайно тонкий, изысканный, прозрачный, на что можно сказать: не такая уж это и наивная живопись. Очень часто профессионализм приводит к тому, что у художника становится “набитой” рука, даже у хороших художников, и виртуозность в исполнении — от раза к разу повторяемая — уже ничего не означает, кроме какой-то фальши, и уйти от нее невозможно. Если ты уж попался на сладкую приманку дешевого успеха, вырваться очень трудно, почти невозможно. Искренность или же правда важнее всего, и она есть в самом начале или же в самом конце, когда очень большие художники имеют в своих руках такую большую силу, что ни к чему им “набивать руку”. Об этом, исследуя творчество Юшкевича, написал Дмитрий Сорокин в своем эссе “Благодатное призвание”: “Представьте себе художника, который нанес на влажный кусок картона, четко и методично, все необходимые для воплощения замысла краски. Процесс длился около 5—9 часов в смиренном, но счастливом труде — где-то имеются художественные огрехи, на первый взгляд, но они оставлены, как есть. Казалось, можно было нарисовать значительно лучше, точнее разместить интересные детали, ярче выделить удачные находки, если художественно разбирать результат. Только разбирать объективно невозможно, пред вами не живопись как таковая — написанное недавно изображение, а древний, если не доисторический жест воли, пергамент, фреска, еще только замысел мира, готовность стать чем-то, но именно этим, ибо вы понимаете, что при всем анализе вещи в ней невозможно ничего изменить. К ней неприменимо слово “совершенство” — таковое понятие еще не состоялось, с такими мерками вы не пойдете дальше праздного любопытства обывателя — перед вами нерукотворный образ тайны, написанный вполне реалистическими приемами, но к реальности имеющий мало отношения, потому что реальность еще не стала собой, в картине только готовность нашей воли воплотиться в сущность”.

Хочется рассказать более подробно о самом Валентине Юшкевиче, о его жизни. В свое время Валентин Серапионович написал автобиографию, написал какой-то странной вязью, отчего эти листочки приобретают художественную ценность. Никто лучше самого Юшкевича не напишет о его жизни, а я чувствую бессилие передать словами его краски, и вы сейчас почувствуете, какие у него настоящие слова. Я даже не решился исправить ошибки или описки; мне кажется, ничего нельзя трогать — что когда-то было написано таким большим художником.

Я, Валентин Серапионович Юшкевич, родился 24-го августа 1936 года в семье крестьян. До 1943 г. наша семья проживала в селе Снитово, Брестской области, Ивановского района. Вскоре мы переехали на новое место жительства — село Дубновичи, Пинского района, Брестской области, где мой отец — Серапион Петрович, купил новый дом возле реки Бобрик.

В возрасте трех лет, я лишился отца — умер от несчастного случая. Все заботы о семье легли на мою мать — Анну Давидовну. Любил в детстве погулять по живописным местам, послушать журчание реки Бобрик, побродить по окрестным лугам и лесам.

И вдруг это радостное детство неожиданно изчезает. Начались постоянные тревоги, печали — двухгодичное пребывание в немецком плену со своей матерью и сестрой.

Однажды германская военщина, вооруженная хорошей военной техникой и большой жестокостью, окружила село Дубновичи и через два часа около двухсот домов и церквушка исчезли, оставив груды обгоревших развалин.

Людям, оставшимся в живых, был предъявлен немцами выбор: или плен, или расстрел. Все единодушно сказали, что плен.

И вот мы на земле Германской, окруженные лесом. Около двух тысяч пленных живут в картонных бараках.

Начались ежедневные налеты, бомбили днем и ночью. Холод в бараках от зимних морозов, очень скудное питание, постоянные наблюдения патрулей, страх быть убитым в любую минуту, смерть сестры Александры — подорвалась на мине.

Но Бог судил пожить еще мне, пережить голод и все невзгоды.

И вот вдруг мрачный 1945 год становится солнечным. Нас освобождают от немецких оков английские войска.

Едут в родные места все радостные. Англичане приглашают нас в свою богатую страну, но все единогласно — нет, домой, домой, домой.

Едем и мы домой с матерью радостные. Едем к прежнему месту жительства — село Снитово, так как село Дубновичи оставалось в разрушенном состоянии.

Начался второй период моей жизни — постоянные труды и хлопоты. Окончив семилетку, больше учиться не мог, так как десятилетка находилась в районном центре, до которого добираться мне было не под силу, особенно зимой, да и расстояние семь километров.

В один год была сильная засуха. В хлебе насущном остро нуждался каждый жилец села. Я решил поехать на заработки в Ставропольский край, где проработал три года в строительной бригаде. Сначала работал подсобным рабочим, затем помочником мастера и год мастером-штукатуром.

Возвратившись домой, подумал: надо что-то решить о своей дальнейшей жизни, о своей более приличной профессии. Меня очень интересовало пение и я предпринял поступить в Московскую консерваторию на вокальное отделение. Все окружающие советовали, даже председатель колхоза для более твердой почвы, решил сам направить меня, как от организации.

Однажды сказал я матери, что через две недели уеду учиться. Куда и на кого, спросила с большим удивлением мать? Наш колхоз посылает меня учиться в Московскую консерваторию на вокальное отделение, ответил я. Там певцов много и похлеще тебя, так что и без тебя обойдутся, ишь какой самовольный, сказала до предела взволнованная мать.

Вот что, сын мой, я предлагаю для тебя вот что: поезжай в Семинарию Духовную, как бы тебе сан подошел, желаю видеть тебя священником. Будеш служить Богу и людям. Я буду довольна, не огорчай мое и без того разбитое сердце, как запоешь в церкви — будешь как артист.

Мой крестный отец — восьмидесятилетний протоиерей Роман, написал характеристику и, вручая ее мне, благословил в путь.

Отбросив все возражения и сомнения, я открываю дверь Минской Духовной Семинарии, где меня ожидали вступительные экзамены и четырехгодичное обучение.

В стенах Семинарии изучаю многие предметы, много читаю, присутствую на церковных службах, встречаюсь с интересными людьми.

После окончания Семинарии был направлен в Московскую Духовную Академию. Постоянные лекции, посещение богослужений, участие в церковных хорах, уроки для игры на рояле.

Впереди открывается новый горизонт; начинался трудный, тридцатилетний, ответственный, пастырский путь, соединенный с семейными обязанностями и увлечением искусством.

В начале 1965 года я вступил в семейную жизнь: женился, имею сына. 15 февраля был рукоположен во диакона, а в июне во священника. После окончания Академии в 1966 г. был направлен на пастырское служение в Предтеченскую церковь, что на Красной Пресне. Через год был переведен в Николо-Архангельскую церковь, в которой служил два года.

В конце 1969 г. был переведен в Скорбященскую церковь, что на Калитниковском кладбище, в которой прослужил двадцать пять лет.

За свое тридцатилетнее служение церкви был удостоен Патриарших наград: награжден золотым крестом, саном протоиерея, крестом с украшением, орденом преподобного Сергия Радонежского, орденом святого благоверного князя Даниила Московского. Во время моего пастырского служения в 1980 году, как-то случайно во мне обнаружили дар к живописи, которую я усовершенствую вот уже 15-ть лет, учусь в общении с природой и духом видения своего мира.

Меня однажды пригласили причастить на дому больного. Я записываю адрес, проезд. Как вы пишете хорошо, полагаю у вас есть не раскрытые наклонности к художеству, отметил пожилой мужчина, художник-педагог. Да что, Вы, рисовать я не смогу, таланта у меня нет, ответил я.

А, вы, батюшка, попробуйте, учеными ведь не рождаются, а лишь постепенно становятся — рассуждал Сергей Александрович.

Однажды, придя домой, я все же взял кисть и начал рисовать. Через некоторое время смотрю: да, что-то получается. Мое творчество с каждым днем (днем) становится все лучше и лучше. (Невольно придется здесь прокомментировать текст. Почему слово “днем” повторяется два раза и второй раз в скобках? Я сначала это повторение принял за ошибку, но потом оказалось, что это не так — Юшкевич специально повторил “днем”.

В жизни людей бывают неожиданности. Человеку присуще радоваться и беспокоиться. Радуется ученый, сделав большое открытие в области науки. Радуется композитор, создав музыку, которая умиляет, радует людей. Радуется писатель, ученый, художник, достиг больших высот творчеством и все мировые звезды-певцы, великие полководцы, которые никогда не будут забыты. Все это требует больших трудов, целеустремленности, большой любви к своему делу, к своей профессии.

Искусство всегда обновляло и укрепляло меня во всех жизненных трудностях. С кистью в руке я видел и вижу всю красоту досуга.

Работал я сначала только по памяти, по воображению. Никогда не писал природу с натуры. Рисовал я акварелью на бумаге, гуашью на картоне и бумаге. Маслом писал на холсте и на дереве. Впоследствии появилась способность писать портреты.

Однажды увидел в газете портрет Жуковского, появилось желание скопировать его — ведь он отец русской авиации. Также и живописца Рафаэля, писателей Гоголя и Пушкина, даже двух американских президентов. Рисовал на разные темы, рисовал много. Юмор облегчает жизнь человека и он всем нравится, поэтому и мне приходится рисовать на тему — добрый юмор. Любые краски и материалы для моего творчества были хороши и все шло в дело. Не плохо получалось на материале для женского платья. Материал натягивался на подрамник и дня через четыре получалось новое творение.

Перед началом работы лист бумаги или картона обливаю водой. Затем закрашиваю весь лист краской любого цвета, что намного облегчает процесс работы. На листе бумаги чутьем размещаю все по своим местам. Одновременно все изменяю, дополняю, покуда не возникнет нужный эффект.

Были выставки: первая выставка в Знаменском храме на улице Разина “Да будет мир с вами”, на которой были представлены шестьдесят работ. Вторая выставка: “Красоту мира сохраним”. Третья выставка: “Дыхание селений райских”. Четвертая выставка: “Недописанные строки, не прозвучавшие имена”.

В каждой из них были выставлены по 5—7 моих работ. Несколько моих работ были выставлены на ВДНХ, несколько — в Царицыно и в галерее “Дар”. В Сибири, Франции, Германии есть мои работы. Были также благодарности и награды за художество. Был награжден дипломом крестом-мощевиком. Достиг отметки: “Член союза художников”.

В настоящее время нахожусь на заслуженном отдыхе и занимаюсь творчеством. Прошу прощения, может быть что-нибудь не сказал, не уточнил. Но если моя персональная выставка когда-нибудь и состоится, тогда буду рад объяснить все подробно о моей творческой деятельности и о всех выставленных работах.

Еще сохранился листочек с названиями для своей персональной выставки. К названиям работ и выставок Юшкевич относился обстоятельно или же можно сказать иначе — перед словом благоговел, и названия выставок об этом свидетельствуют: “О Тебе радуется благодатная всякая тварь”, “Видение иного мира”, “Второе призвание”, “Весна моей жизни”, “Радость моей жизни — творчество”, “Благодатное призвание”.

Некоторые из этих названий, возможно, представятся расхожими или же банальными — например: “Весна моей жизни”, но если учесть, что Юшкевич стал заниматься живописью на склоне лет и ее он называет “весной своей жизни”, то это выражение приобретает особую пронзительность.

Может показаться, что после войны, когда Юшкевич поступил в духовную семинарию, а потом в академию и начал служить в церкви, его жизнь стала вполне благоприятной — и почему бы не порисовать в свободное время, если это доставляет удовольствие. Но это не так… О будничной жизни Юшкевича можно узнать только по рассказам знавших его людей, и то, что я услышал о нем, возможно, происходило на самом деле по-другому, как-то иначе. В рассказах всегда что-то искажается, но из того, что знаю, — возникает особенная судьба художника, как у всякого большого мастера — неизменно трагическая. И, может, произошел прорыв в живописи — когда очень хотелось поворота в жизни к светлому.

Как всегда, все начинается с женщины. Юшкевич женился на женщине, которая никак не могла его понять. Впрочем, когда женился, он сам не знал, что будет заниматься живописью. А когда стал рисовать, жена, как рассказывают, в его акварели заворачивала селедку. Их сын вырос огромный — весил 120 кг; Юшкевич каждый день покупал ему сорок сосисок. В другой раз мне уже рассказывали, будто он весил 190 кг, и Юшкевич покупал ему каждый день не сорок, а семьдесят сосисок и сорок пирожков. Жизнь представляется все более фантастической, как у Рабле, перерастает в какой-то миф, что, впрочем, неизбежно. Кстати, сам Юшкевич никому на это не жаловался и никогда не рассказывал о своих тяготах. Очень часто сын в четыре—пять утра будил папу и просил его спеть. Юшкевич просыпался и пел своему несчастному сыночку, у которого в развитии что-то происходило ненормальное. Как-то жене Юшкевича сделалось плохо, а батюшка не знал — проживая в Москве! — как вызвать “скорую”, по какому номеру. А жене сделалось еще хуже, и тогда огромный их сын со словами: “Не умирай, мама!” бросился обнимать ее, и, когда приехала “скорая”, невозможно было его оттащить от матери, он буквально лежал на ней — 190 кг; когда его все же оттащили в сторону, оказалось — бедная женщина умерла.

После похорон сын взял топор и стал все крушить в квартире; наконец, несчастного увезли в психиатрическую больницу. Кстати, никто сейчас ничего не знает о его судьбе — где он, жив ли? После буйства сына квартиру затопило — Юшкевичу некуда было деться, и он ушел ночевать к своей прихожанке, которая впоследствии стала его второй женой. Ее звали Валентина, и про них говорили только так: Валентин и Валентина. И вот с ней несколько последних лет Юшкевич прожил счастливо, у них было полное взаимопонимание, он целиком, выйдя на пенсию, отдался любимому занятию. На картине “И скажут немало мы книг прочитали, но нет еще книги про нашу любовь” Юшкевич изобразил себя в виде льва (по гороскопу) рядом со своей Валентиной. Но небо тревожное, с мрачной синей тучей, а сквозь нее пробивается желтое солнышко. Вскоре Юшкевич написал картину об Отечественной войне 1812 года. Она оказалась одной из последних его работ. Юшкевич показал на ней лишь одного убитого солдата — да со стороны войска русского — и поставил под ним свою подпись, как будто это он сам. Валентина уговорила его перерисовать этого солдата на сторону Наполеона, но и это не помогло — вскоре Юшкевич умер с кистью в руке. Вторая жена недолго его пережила, и никого из близких людей у этого замечательного художника не осталось.

Недавно батюшка приснился Алле Зайцевой, кандидату искусствоведения, которая первая оценила творчество Юшкевича, и она во сне спрашивает у Валентина Серапионовича:

— Какая тайна?

Юшкевич улыбнулся и ответил:

— Все ТАМ будем…

И все же я хотел бы выделить из жизни Юшкевича войну. О той войне много было написано, сняты фильмы — и, может быть, из-за этих фильмов — предпочтение отдаешь рассказам ближних своих, которые пережили войну, и, когда эта боль кровная, — воспринимаешь все иначе.

В Белоруссии фашистами были “убиты” вместе с жителями около трехсот деревень, именно — “убиты”, так и говорили — другого слова не подберешь. И мальчик Юшкевич жил в такой деревне, только жителей не убили, а погнали в концлагерь. Я хотел, чтобы понять, представить, в каких условиях оказался Юшкевич, написать об этом подробнее. Мне показалось это очень важно, но потом я задумался, почему в творчестве Юшкевича и намека об этом нет, неужели ему не хотелось выразить свою боль. Если вспомнить известного белорусского художника Михаила Савицкого, пережившего концлагерь, то почти все его творчество посвящено этой ужасной теме. И я сейчас подумал: а может быть, не надо об этом вспоминать, хотя и забыть это нельзя, но в искусстве существует некая черта, которую нельзя переступать. Во всяком случае, Юшкевич не переступил ее, он только открыл нам свою душу — а там лебеди, солнышко, трава, цветочки, вспоминаешь милые сердцу родные места и узнаешь их, вспоминаешь свое раннее детство, а это самое что ни есть лучшее в каждом из нас. Этот человек что только не пережил, но остался маленьким и нежным, и, будучи священником на кладбище в большом городе, каждый день отпевая покойников, — а за все годы своей службы он ни разу не болел, не имел выходных и не брал отпусков — и, выходит, не мог съездить на свою родину. Каждый день отпевал покойников, приходил домой и рисовал солнышко, лебедей, речки, деревья; море, которого никогда не видел; айсберги — целая серия работ, совершенно фантастических: “Айсберги в океане”, “Индийский океан”, “Шторм в океане”, “Солнечная Австралия”, опять “Айсберги в океане”, “Далеко от родных берегов”, “Теплоход “Россия” взял курс на Соединенные Штаты Америки”, “Теплоход “Цветущий сад” — и что в них такого, задумаешься, почему эти картины так изумляют, радуют. Почему художник, у которого кисть не слушается — это видно в каждом мазочке, — этот художник достигает такого яркого постижения жизни, чего не удается художнику, который все знает и который все умеет, но пока он этого достигнет, как часто теряет самое главное, самое важное, без чего все умения, весь шик и блеск обнаруживают одну только пустоту. Я не свою высказываю мысль, а только повторяю, что в живописи, например, самое главное, самое дорогое, ради чего все это, все эти краски — это не сама живопись, и самая что ни есть совершенная техника может ничего не стоить. Можно нарисовать птицу в небе — вырисовать каждое перышко, со всем совершенным знанием анатомии, но она не полетит, она будет мертвая, а Юшкевич — какую-то закорючку размажет — и это птичка, и она летит, она живая. И дело, конечно, не в том, что она летит, живая, а в том, что еще больше птички: о чем он каждый день молился.

У Юшкевича есть картина “Темный квадрат (подражание Малевичу)”, на которой на черном фоне написан павлин. И вовсе тут не подражание, а выход из “черного квадрата”, который символизировал… ну, понятно что — и — понятно, что хочет сказать Юшкевич своим павлином на фоне черного, впрочем, не “черного”, а “темного” квадрата. Тема “черного квадрата” сейчас затерта до дыр, и, кажется, хоть как-то прикоснись к ней — сфальшивишь, но эта работа получилась у Юшкевича с юмором, своя — никакой фальши, самое важное — нежелание ничего перечеркивать, и даже черный цвет несет в себе ту теплоту короткой летней ночи, когда поют птицы и когда все подчиняется в мире одной только любви.

Юшкевич много написал картин религиозного содержания: “Собор 12-ти апостолов”, “Моление о чаше Христово в саду Гефсиманском”, “Иисус Христос в лодке на море Тивериадском”, “Святая Троица”, “Нерукотворный образ Спасителя”, “Господь Саваоф на троне”, “Сподобившиеся коснутися Царя Христа”, “Великий молельщик”, “Видение иного мира”. Он сам называл их иконами, и, если присмотреться, канон соблюдается, но эти работы так непохожи на традиционно выполненную икону, что я, когда впервые увидел их, конечно, оценил качество живописи, но был уверен, что не смогу молиться на эти иконы. Прошло достаточно много времени, пока я “рассмотрел” их. Например, на одной из них, на иконе “Всеблаженная”, 1991 год, я не сразу разглядел Младенца. Представляете — на иконе не сразу разглядел Младенца! С каждым разом вглядываясь, я “узнавал” Богородицу и Младенца, и наконец я увидел Их, и сила этой работы “вошла” в меня.

Я не уверен, что духовенство будет “вглядываться” в эти иконы и они обретут свое место в церкви. Когда видишь работы современных иконописцев, как часто — иконы не живые, и хотя соблюден канон — это еще ничего не значит. Нужно еще что-то, — а мы знаем что, — и это больше, чем канон! В наше время, когда при современных технологиях можно дешево отпечатать миллионными тиражами — глянцевые, золоченые, тисненые, лакированные — всем понятные изображения, которые завоевали рынок, невольно вспоминается фильм Иоселиани “Да будет свет”; понятно, почему ослабевает вера, тут лучше заглянуть в себя — и с себя нужно начинать какую-то другую, новую жизнь.

Один из искусствоведов, пытаясь найти хоть какие-то аналогии в творчестве Юшкевича, ссылается, к примеру, на Жоржа Руо, но, мне кажется, это сравнение поверхностное. Навряд ли Юшкевич видел Руо, даже на репродукциях, у него другой подход, и в лучших своих иконах этот художник-священник, который не умел рисовать или же рисовал, как ребенок, восходит к древним мастерам, тоже не умеющим рисовать, — однако им удалось выразить столь многое, что сейчас мало кому удается. Приобретая, всегда что-то теряешь, и, мне кажется, мы потеряли больше, чем нашли, и уже не можем вернуться к тому, что утеряно. И к Истине ближе всего оказались те, кому, кажется, менее всего дано было судьбой.