Евгений Бажанов

Вознесенные на Олимп

Об авторе | Бажанов Евгений Петрович — доктор исторических наук, профессор, заслуженный деятель науки России, почетный доктор Народного университета (г. Пекин, КНР), член ряда международных академий. Родился в 1946 году в городе Львове (УССР). Окончил Московский государственный институт международных отношений, Дипломатическую академию МИД СССР. В 1970—1985 годах работал в центральном аппарате МИД СССР, в Сингапуре, США, Китае. С 1985 по 1991 год — ответственный сотрудник Международного отдела ЦК КПСС. С 1991 года и в настоящее время — проректор по науке и международным связям Дипломатической академии МИД России. Автор двадцати семи монографий и около тысячи статей по проблемам международных отношений, внешней политике и внутреннему положению России, США, Китая, Северной и Южной Кореи, Японии, государств АСЕАН, Европы, Ближнего и Среднего Востока. Труды опубликованы в двадцати двух странах мира, некоторые из них удостоены международных премий.

“Знамя” публикует первую часть книги, над которой автор продолжает работать.

В тот памятный день посол пригласил меня в кабинет и срывающимся от волнения голосом объявил:

— Тебя отзывают в аппарат ЦК партии!

Информация была неожиданной, и я задал нелепый в данных обстоятельствах вопрос:

— А отказаться можно?

Чрезвычайный и Полномочный угрожающим тоном изрек:

— Ты в своем уме! ЦК — это не мясной магазин, куда тебя берут продавцом.

Всю глубину своей оплошности я осознал позднее, попав в Аппарат. И дело не только в том, что работники ЦК считали себя обитателями Олимпа. Людям, пригласившим меня в отдел, занимавшийся международными делами, пришлось яростно сражаться за мою кандидатуру. В то время (1985 год) кадровыми вопросами командовал Е.К. Лигачев, который спустил указание оказывать доверие исключительно лицам с богатым опытом партийной работы. Иначе говоря, профессиональным бойцам за светлое будущее. С точки зрения Егора Кузьмича, несмотря ни на какую перестройку, непозволительно было разбавлять голубую аппаратную кровь суррогатом. Ему представлялось опасным пускать чужаков, неизвестно с какими мыслями в голове, в главный храм КПСС. Лигачеву пытались возражать: международные дела, мол, особые, там требуются страноведы со знанием иностранных языков — в обкомах и райкомах таких не сыщешь, вот и приходится черпать кадры в МИДе, в советских посольствах за рубежом. Егор Кузьмич через полпредов в Отделе оргпартработы разъяснял, как искать выход из положения.

Предлагаемый путь выглядел до гениальности простым. Надо было заприметить политически зрелых студентов МГИМО или МГУ и “вести” их. Вначале обеспечить длительную загранкомандировку. Затем, по возвращении ребят из-за кордона, направить их в горком или райком, прокатать лет пять-шесть в горячем партийном цеху, и если они не подкачают, проявят себя, то открыть им, закаленным как сталь, врата в святая святых — в аппарат ЦК КПСС.

При всем своем блеске план, однако, имел минусы. Во-первых, кто эти люди, которым вменялось в обязанность “вести” молодняк на протяжении десяти-пятнадцати лет? Бессмертные и бессменные аппаратчики? Во-вторых, можно ли представить себе специалиста, скажем, по Японии, который согласился бы забросить профессиональные занятия и надолго переключиться на проведение заводских партсобраний и вручение переходящих знамен лучшим производственным коллективам. Причем без гарантии попасть потом в ЦК на японское направление!

В моем случае лигачевцев удалось перехитрить. Я был принят в отдел как человек, который якобы долгие годы совмещал профессиональные обязанности с выполнением партийных поручений. И тем не менее, уже трудясь в ЦК КПСС, я вынужден был порой краснеть за свое малопартийное прошлое.

Весть о предстоящем моем повышении разнеслась по посольству с быстротой молнии. Многие успели прослышать о ней раньше меня. Начали распространять информацию ответственные и технические работники в Москве — и те, кто принимал решение о моем вознесении на Олимп, и те, кто печатал его на машинке, регистрировал и передавал за рубеж, в посольство.

У дипломатов излюбленная тема — кадровые перестановки: кого повысят, кого куда и вместо кого переведут. Судачество об этом способно сцементировать на целый вечер любую дипломатическую компанию. Перевод в ЦК давал привлекательную пищу для пересудов. Ведь не только цековцы ощущали себя небожителями, таковыми их считали многие.

ЦК был вершиной, капитанским мостиком, концентрацией знаний, ума, мудрости, а главное, власти в стране — штабом нации. Даже после шести лет плавания по штормящему океану перестройки, потрепанный, изломанный и разваливавшийся каркас ЦК продолжал вызывать у определенной части общества веру в чудодейственные силы его аппарата. Некоторые из моих друзей вопрошали:

— Да что вы там, в ЦК, куда смотрите? Почему нет сахара и сигарет? Когда наведете порядок?

Один дипломат, узнав о ликвидации всемогущего Отдела загранкадров, воскликнул:

— Но кто же будет руководить посольствами и их парткомами! Мы потеряем ориентиры!

Увы, эти наивные люди не осознавали, что никаких ориентиров никогда и не было. Вернее, были, но такие, как в известном анекдоте. Вызывают космонавтов в ЦК и говорят, что им предстоит полет на Солнце. “Но мы сгорим!” — ужасаются разведчики безвоздушного пространства. Инструктор ЦК с важностью, томным голосом, упиваясь собственной прозорливостью, разъясняет: “Не волнуйтесь, товарищи, ЦК все предусмотрел, полетите ночью!”. В 1985 году подобное святотатство исключалось на сто процентов.

Узнав, что меня берут “в инстанцию”, некоторые коллеги то ли от зависти, то ли от страха, то ли от стеснения стали избегать встречи со мной или с супругой. Разговаривали с нами односложно, воздерживаясь от собственных суждений, а тем более от споров. Более прагматичные принялись выклянчивать разные одолжения. Одни просили похлопотать о переводе на теплое место в центральном аппарате МИДа. Другие умоляли достать путевку в санаторий. Третьи сами вознамерились осыпать нас подарками. Прошу заметить, что все это происходило еще до того, как мы покинули посольство и я был возведен в сан сотрудника Аппарата.

Но вот сборы закончены, и мы с женой двинулись на Родину. В поезде дальнего следования я был главной фигурой. Ссылаясь на присутствие “товарища из ЦК”, начальник поезда требовал “зеленую улицу” для нашего состава, на станциях — дефицитных продуктов в вагон-ресторан. В соответствии с моим желанием звучала музыка по местной радиосистеме. Прослышав от проводников о важной птице, пассажиры-иностранцы стали одолевать меня просьбами — насчет гостиницы в Москве, транзитных билетов в Европу, экскурсии в кремлевскую квартиру Ленина.

Столица встретила нас интенсивными дебатами. Московские знакомые и сослуживцы интересовались, кто и за какие такие подвиги способствовал моему карьерному рывку. Доходили и слухи о том, что меня поносят за спиной как реакционера-консерватора, левого экстремиста, бездельника и глупца, который “берет все задом”. Это была классическая для эпохи “реального социализма” реакция на успех коллеги.

В здании ЦК, в отличие от подавляющего большинства других учреждений, поражала звенящая тишина и пустота коридоров. Здесь ответственным товарищам некогда болтаться по этажам и курить на лестничных площадках. Эту заповедь должен был усвоить новоиспеченный аппаратчик. Необходимо ежеминутно и даже ежесекундно делать вид, что ты страшно занят, горишь на работе и ничто другое тебя не интересует.

Заканчивать трудовой день в 18:00 считалось кощунством. На час-другой, а еще лучше и на третий стоило задержаться в офисе. А уж затем с усталой и озабоченной физиономией можно было не спеша двинуться к выходу.

Особым шиком было прибыть на службу в субботу, а еще лучше в воскресенье. Пусть всего минут на десять, но показаться, повертеться перед шефом. Наиболее смышленые специально копили документы, чтобы доложить о них руководству именно в выходной день. Отметиться и — на волю. Если лично добраться до Старой площади не представлялось возможным, тогда использовался телефон. Были такие, кто ежечасно названивал дежурящему в кабинете заведующего отделом, справлялся, нет ли срочных дел, ЧП. Как правило, ничего не случалось, но зато звонивший фиксировался в журнале дежурного и тем самым получал дополнительный шанс вырасти в глазах начальства и коллег.

На самом деле не только в выходные, но и в будние дни в сверхрвении аппаратчиков не было никакой потребности. Обычно, соблюдая ритуал позднего ухода со службы, они занимались в рабочее время личными делами. Один высокопоставленный функционер дни напролет пропадал на теннисном корте либо у подруг. К концу “смены” он, однако, подкатывал к Старой площади и часов до десяти гарцевал вокруг еще большего начальства, а заодно изгалялся над подчиненными, не давая им отправиться к семьям.

Запершись в кабинетах, сотрудники дремали, играли в шахматы, разгадывали кроссворды и поджидали вызова на ковер. Жены аппаратчиков всегда подчеркивали, что их мужья “вкалывают” сутки напролет.

Другая заповедь заключалась в том, чтобы держаться со всеми не-цековцами на расстоянии и обращаться с ними как с младшими и незначительными. В первый же день меня проинструктировали: посетители, пусть даже твои ближайшие друзья, попав в штаб партии, должны чувствовать свою ничтожность, трепетать. А посему никакого панибратства ни с кем. Говорить с посторонними полагалось сухо, внушительно, назидательно, в повелительном наклонении. Командовать, а не разговаривать.

Конечно, практиковались и другие формы общения с внешним миром. В частности, человека можно было вызвать для отчета, и тогда он открывал рот, разумеется, для оправданий. Особенно хвалить за проделанную работу не рекомендовалось. Две-три поощрительные реплики, а далее следовало акцентировать внимание на упущениях и ошибках, ориентировать на взятие новых вершин в строительстве светлого будущего.

Некий сотрудник Отдела загранкадров на протяжении многих лет вообще предпочитал исключительно запугивать членов КПСС из нижестоящих организаций. Является к нему молодой человек, собирающийся в загранкомандировку, и слышит:

— Как отдохнул?

— Хорошо, был в Сочи, — бодро рапортует посетитель, польщенный отеческой заботой вышестоящей инстанции. И тут же попадается на крючок.

— А позвольте узнать, где вы хранили партбилет?

— С собой возил.

— С собой? — рычит, вскакивая из-за стола, ответработник. — Да вы что, спятили? Это же святотатство!

Далее кандидат на загранпоездку узнает, что партбилет перед отбытием на отдых надо было сдать в родной райком КПСС на хранение, в крайнем случае передать в сочинский горком. Далее аппаратчик любопытствует:

— Вы не ставили вопрос о снятии вас с поездки в связи с молодостью?

На это и ответить-то нечего...

Был в нашем отделе сотрудник, который вызывал специалистов из нижестоящих организаций для приведения в порядок своего досье или перевода выступлений на иностранный язык. Другой питал слабость к сексотам и, выслушав их информацию, звонил на работу нарушителя партийной дисциплины и предлагал его наказать.

Лигачев и иже с ним не очень поощряли появление посторонних в партийном штабе. Однажды Секретариат ЦК разослал циркуляр, в котором с возмущением констатировалось, что по цековским зданиям болтается слишком много чужаков и их число — о позор! — за перестроечные годы возросло. Они наносили штабу прямой материальный ущерб, съедая в буфетах дефицитные продукты и скупая в киосках дефицитные книги. На Старой площади развернулось соревнование за сокращение потока посетителей.

Одновременно начальство не поощряло и выходы ответсотрудников во внешний мир. С превеликой неохотой реагировали аппаратчики на приглашения, а если и откликались, то вели себя “внизу” с царским достоинством. Представитель ЦК мог снизойти, например, до участия в теоретической конференции, но выступать там на равных с другими категорически отказывался. Сидел молча, с непроницаемым видом. Открывал рот лишь для того, чтобы резюмировать, подвести черту, разъяснить, дать установку.

Как и все советские люди, цековцы питали страсть к вылазкам иного рода — за кордон. Ездили почем зря: и в качестве ученых, и под видом мастеров циркового искусства, и простыми инженерами. Благо, заставить низовые организации включить себя в состав делегации не представляло никакого труда. В данном вопросе Лигачев сыграл роль весьма положительную: он наложил запрет на праздношатание партийцев по заграницам.

Под одну гребенку стали стричь всех — и тех, кто отправлялся в дальние страны проветриться и прикупить шмоток, и тех, для кого поездка была продиктована профессиональной целесообразностью. Моего приятеля-японоведа не пустили в Токио на важные и нужные переговоры. На записке, поданной на имя Лигачева секретарем ЦК и заведующим Международным отделом Добрыниным, Егор Кузьмич начертал: “Сколько раз предупреждал, не посылать ответработников в подобные поездки!”. Добрынин объяснил, что речь идет о сотруднике не Международного, а Идеологического отдела и на записке, кроме моей, стоит подпись руководителя этого отдела.

Третья, тоже очень важная заповедь, заключалась в скрытности. Она была настолько развита в аппарате, что первое время шокировала. Но постепенно человек привыкал и даже получал определенное удовольствие, преподнося окружающим очередной сюрприз. В аппарате я попал под начало сотрудника, производившего впечатление весьма откровенного, открытого, честного. Да он, наверное, таковым и был, но, как и все, играл по аппаратным правилам. В четверг вызывает он меня, дает задания, указывает, что сделать и куда пойти на следующей неделе, через неделю, два месяца спустя. Обсуждает график отпусков, наотрез отказываясь разрешить мне отдохнуть в октябре (предстоит, мол, масса дел). А на следующее утро узнаю, что он уже больше в отделе не работает, уезжает послом. Коллектив тепло его провожает. Все произносят речи, и я в том числе. Хвалю бывшего начальника за искренность, и он не видит здесь подвоха.

Следующий начальник мог попросить посидеть у него в кабинете, подежурить у “вертушки” (телефон специальной кремлевской связи). Я, говорит, выйду ненадолго. Вернулся он через неделю. Оказывается, выходил, чтобы отправиться в Западную Европу. В другой раз спрашивает, нет ли у меня знакомых в таком-то советском посольстве за рубежом — друг туда едет. Проходит два дня, и уезжает он сам.

Чем выше партийный уровень, тем монументальнее скрытность. Подразделение, в котором я начал трудиться в аппарате, называлось лаконично “Отдел ЦК”. Это всегда всех путало.

— Вы откуда? — спрашивает меня врач номенклатурной поликлиники.

— Из Отдела ЦК.

— А какого?

— Да просто Отдела.

— Но там же много отделов!

— Они все пишутся с маленькой буквы, только наш один-единственный с большой. Потому что это и есть его название.

Ситуация глупейшая. Представляете, вы спрашиваете, в каком магазине человек работает, а он отвечает: в Магазине. Или приятель предлагает вам встретиться у Перекрестка. На самом деле Отдел имел имя собственное: “Отдел по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран”. Но какой-то очень умный человек решил, что разглашать название негоже, и засекретил его.

Тайной из тайн являлось распределение обязанностей среди членов Политбюро. Попав в аппарат, я стал интересоваться, кто курирует наш отдел (Отдел). К моему изумлению, выяснилось, что ни один сотрудник среднего и низшего звена этого не знал (с представителями высшего звена беседовать на данную тему не довелось). В лучшем случае какой-нибудь аппаратный ветеран с двадцатилетним стажем неуверенно изрекал:

— Знаешь, нами руководит, наверное, Лигачев, от него порой идут поручения, а может, и сам Генсек.

Такая суперсекретность считалась у аппаратчиков вполне нормальной. Более того, и рядовые работники норовили окружить себя покровом таинственности. Один коллега горячо возмущался тем, что на наших дверях висели таблички с фамилиями.

— Это же рай для шпионов, — твердил он. — Приходи и переписывай имена.

Я пытался спорить:

— Но ведь фамилию “Горбачев” заграница знает, почему же твою нельзя? Представь, приезжаешь ты в Америку, заходишь в штаб-квартиру республиканской партии и видишь там на двери табличку “Мистер Смит”. Неужели это нанесет вред США?

Переубедить бдительного товарища не удалось. Он даже на пятом году перестройки, в условиях развитой гласности, многопартийности и парламентаризма, обозвал (за глаза) секретаря ЦК ренегатом за то, что тот в беседе с делегацией зарубежной компартии сообщил:

— Аппарат теперь не будет заниматься государственными делами, управлять экономикой.

— С такими секретарями,— сетовал коллега, — иностранной разведке и шустрить не надо, все выкладывается на блюдечке с голубой каемочкой.

Дай упомянутому партийцу бо?льшую власть, он засекретил бы даже то, что в СССР есть демократия, Верховный Совет, альтернативные выборы.

Впрочем, этого сторонника запретов можно понять. Партийная “демократия”, которую он знал на протяжении десятилетий, действительно осуществлялась в условиях полной тайны. Приведу забавный эпизод. Сразу после избрания высших органов на ХХVII съезде КПСС (февраль-март 1986 года) мне поручили дежурить в приемной секретаря ЦК и заведующего нашим отделом К.Е. Русакова. Момент выдался наиответственнейший, поэтому инструктировал меня лично первый замзав отдела.

— Ясно, — рассуждал он, — что Русаков уходит, но неизвестно, кого избрали вместо него. Если будут звонить, ты отвечай, что слушает дежурный по приемной отдела.

В кулуарах сотрудники шушукались по поводу кандидатуры нового шефа. Назывались фамилии новоиспеченных cекретарей ЦК А.Н. Яковлева и М.В. Зимянина. Выбор выглядел логичным — оба имели опыт деятельности в сфере международных отношений. Накануне дежурства я решил заглянуть в приемную, задать несколько технических вопросов помощнику Русакова. Подошел к двери и с удивлением обнаружил, что на ней появилась табличка, которая гласила, что отныне кабинет принадлежит Медведеву В.А.

Чудеса в тот памятный день продолжали происходить и дальше. Раздается звонок, в трубке женский голос:

— Говорит телефонистка товарища Горбачева. Михаил Сергеевич просит соединить его с Александром Николаевичем Яковлевым.

— Здесь нет Александра Николаевича!

— Как нет?! Это же Отдел ЦК?

До сих пор не могу уразуметь, кто и как делил наверху портфели.

Заповедь номер четыре предписывала аппаратчику изображать из себя кристально-чистого партийца, беззаветного и бескомпромиссного борца за счастье трудового народа. В кабинете полезно было иметь полное собрание сочинений В.И. Ленина, пару-тройку работ Маркса, ну и, конечно, труды живых классиков (сначала Л.И. Брежнева, в 1985-1989 годах М.С. Горбачева). Все это на виду, так, чтобы человек, входящий в кабинет, мог немедленно “запеленговать” маркcистско-ленинскую библиотеку. Еще лучше продемонстрировать, что вы ею пользуетесь. Томик стоило держать рядом с собой на столе, открытым.

Неплохо было читать Ленина на собрании и на виду у всех жирно подчеркивать гениальные мысли. Один коллега так увлекался демонстративным чтением произведений вождя, что штудировал его труды даже в переполненных вагонах метрополитена.

В почете были цитаты из Ленина. Секретари ЦК, поручая консультантам подготовить очередной доклад, требовали подкреплять основные тезисы ленинскими откровениями. И те, не испытывая ни малейших угрызений совести, выдергивали из контекста несколько подходящих по звучанию фраз. С помощью манипуляций в одном случае благословлялись рыночные механизмы в экономике, в другом они начисто отвергались. Восхвалялись либо поносились (в зависимости от заказа сверху) сотрудничество с иностранным капиталом, демократия на производстве, разделение партийных и государственных функций. Когда консультанты не справлялись, недобирали перлов, секретарь ЦK самолично доставал с книжной полки томик вождя и извлекал оттуда ладно звучащую мысль.

Преданность великому делу доказывалась и с помощью различной символики. Каждый начальник, помимо настенного портрета Ленина, хранил в кабинете и бюст основателя Советского государства. Одни предпочитали размером побольше, другие, напротив, видели шик в максимальной миниатюризации облика Владимира Ильича. Варьировались в зависимости от вкуса хозяина материал и цвет бюста: от стали до мрамора — от белого до матово-зеленого. Как правило, держали одного-двух Лениных, но имели место и исключения. Секретарь ЦК Демичев собрал целую коллекцию ленинских бюстов. В его кабинете их было, наверное, больше, чем в музее Ленина.

Большое значение придавалось произнесению здравиц в честь пролетариата. Даже на внутренних совещаниях опытный аппаратчик величал пролетариат самым передовым, совестливым, стойким, умным классом. При этом на практике партиец всеми способами старался отгородиться от рабочих и уж во всяком случае не пропустить их к спецпайкам и спецдачам. Максимум усилий прилагалось к тому, чтобы никто из отпрысков никогда, ни на один день не стал рабочим. В то время как высокопоставленные папы лобызались с партизанами из африканских саванн и грозили увесистым кулаком империализму, их детки десятилетиями представляли Советский Союз в Париже и Нью-Йорке, Бонне и Риме. Один такой начальник, всю сознательную жизнь раздувавший меха “холодной войны”, умудрился пристроить на загнивающий Запад всех детей, а также племянника и брата с семьями. Да и сами пролетарские вожди предпочитали наведываться в разлагающиеся страны.

Б.Н. Пономарев, например, будучи секретарем ЦК и заведующим Международным отделом, не только не любил заглядывать в прогрессивные развивающиеся страны, но даже руку их посланцам избегал подавать. Зато в странах декадентского Запада он не просто наитеплейшим образом приветствовал тамошних богатеев, но и не брезговал клянчить у них подачки. Как-то Пономарев гостил в Сан-Франциско и на приеме познакомился с армянином, эмигрантом из СССР. Недолго думая, попросил его купить для дочки бриллиантовые серьги. Что и было сделано.

Несколько лет спустя Пономарев вновь прибывает в Калифорнию, на сей раз в Лос-Анджелес. На военном аэродроме его приветствуют местные “тузы”, советские дипломаты. Хотел поучаствовать во встрече и вышеупомянутый эмигрант, но его и на пушечный выстрел не подпустили к столь высокой особе. И просчитались, ибо не успел Борис Николаевич ступить на землю Калифорнии, как тут же воскликнул:

— А где мой друг М.?

Столько лет прошло, а надо же, запал в душу! Отыскали эмигранта и доставили в гостиницу. В холле у сановной двери толпилась многочисленная свита, а за дверью, охраняемой надменными сотрудниками КГБ, видный деятель международного коммунистического движения тайно совещался с эмигрантом. Полчаса, час беседуют — никак не закруглятся. Наконец армянин, нагруженный коробками, выходит. Пономарев щедро одарил его из партийного подарочного фонда черной икрой, коньяком, крабами и прочими деликатесами. При этом, будучи сторонником взаимовыгодного сотрудничества с американцами, Пономарев попросил собеседника докупить бриллианты для двух дочерей.

А помощник Пономарева вызвал к себе дипломатов и велел приобрести для зятя секретаря ЦК полный комплект запчастей к “Мерседесу”. Поскольку комплект стоил дорого, последовал резонный вопрос:

— Где взять деньги?

— Да что вы, в самом деле! — возмущенно отпарировал помощник. — Возьмите из казны.

С первого раза одолеть “мерседесовский” барьер верному ленинцу не удалось. Дипломаты слукавили, заявив, что на западе США у “Мерседеса” нет отделений, заполучить запчасти не представляется возможным. Но помощник выцарапал весь комплект на востоке США — с помощью Генконсульства СССР в Нью-Йорке и за его счет.

Пока же решались проблемы отечественных автолюбителей, Пономарев поручил генеральному консулу в Сан-Франциско подыскать сувенирчики для товарищей по Политбюро. И среди возможных сувениров упомянул “альбомчики всякие”.

Дипломат приобрел дорогие фотоальбомы с видами США, сувенирные винные бутылки (в форме машин, ламп), сервизы. Пономарев принял, но посетовал, что маловато, хорошо бы еще. Однако наступило воскресенье, лос-анджелесские магазины не работали, а сановник со свитой уже изготовился лететь в Нью-Йорк.

— Вы закупите вещицы в понедельник и доставьте их в Нью-Йорк с курьером, — сказал он генконсулу.

Так и сделали. Курьеру, а им был я, приобрели авиабилеты за восемьсот долларов (туда и обратно), выплатили суточные. И летал я, чтобы передать Пономареву сувениры, которыми были забиты тысячи нью-йоркских лавок. В Нью-Йорке секретарь окунулся в не менее важные государственные заботы. Пригласил на конфиденциальную беседу сотрудницу МИД СССР, прибывшую за океан в краткосрочную командировку. Дама впала в состояние эйфории.

— Я — ведущий в Советском Союзе специалист по международному женскому движению, — пояснила она. — Борис Николаевич, видимо, хочет посоветоваться по моей тематике.

Действительно, хотел посоветоваться, но совсем по иному вопросу. Представитель высшего политического руководства державы поставил перед ведущим “женоведом” совершенно конкретные задачи: во-первых, найти ванночку для внучки, “но хорошую, не такую, как у нас”, во-вторых, подобрать туфли для супруги и дочерей по контурам их подошв. В-третьих, достать швейцарское масло для смазки ручных часов.

Удивил Пономарев и историей с подарком для Л.И. Брежнева. К приезду Бориса Николаевича мы купили модные на западе США настенные часы из красного дерева. Когда принесли часы Пономареву, он сморщился и изрек:

— У нас же другое электричество!

Я посмел возразить:

— Борис Николаевич! Эти часы работают на батарейках!

— Ну и что? Напряжение же другое!

Здесь ко мне присоединились помощники Пономарева, стали растолковывать шефу разницу между часами электрическими и на батарейках.

Не убедили. Часы пришлось возвратить в генконсульство, где они провалялись на складе, а затем бесследно исчезли.

В честь Б.Н. Пономарева был устроен официальный ужин. Гость решил похвалить развлекательный парк Диснейленд, но не смог произнести это мудреное слово. Следующим держал речь представитель местных властей. Ему изменил такт (возможно, под воздействием горячительных напитков), и он заявил:

— Удивительное дело, в СССР на носу выборы в Верховный Совет, национальный парламент, а кандидат в депутаты господин Пономарев, вместо того чтобы вести предвыборную кампанию, агитировать избирателей в свою пользу, уехал в США. Как же так? Мы, в Соединенных Штатах, в жаркую пору выборов и на день отлучиться не можем!

Все сконфузились, наступила напряженная тишина. Но Борис Николаевич отпарировал:

— А мы верим нашим избирателям, верим в их сознательность!

Б.Н. Пономарев не являл собой исключение из правил. Материальные достижения империализма уважали и другие бескомпромиссные бойцы за светлое будущее. Л.И. Брежнева в Калифорнии в 1973 году одарили дорогой охотничьей винтовкой с оптическим прицелом. Спустя некоторое время генконсул в Сан-Франциско получает задание от члена Политбюро ЦК КПСС, первого секретаря ЦК Компартии Украины Щербицкого “устроить” ему такого же пугача. Дипломат выцыганил у бизнесмена-армянина, который облагодетельствовал Брежнева, еще одну единицу стрелкового оружия, и она отправилась на берега Днепра. Но в древнем Киеве экспонат недооценили. Щербицкий потребовал такую же, как у Брежнева, винтовку.

Бизнесмен, решив не спорить с вожаком украинских коммунистов, заглянувшим в зубы “дареному коню”, сказал:

— Ладно, куплю ему что-нибудь совсем сногсшибательное. А где прежнее ружье? Он его вернул?

Генконсул отрицательно покачал головой.

На этом поставки охотничьего инвентаря для членов ленинского ЦК не закончились. В Сан-Франциско прибыл кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, министр культуры П.Н. Демичев. Кульминационным моментом визита должна была стать встреча с губернатором. Но тут последовало приглашение от уже упоминавшегося бизнесмена-армянина. Филантропа заблаговременно предупредили, что Петр Нилович тоже видный охотник и хотел бы улучшить свою экипировку. Демичев недолго думая отменил рандеву с губернатором и в окружении огромной свиты ринулся на виллу бизнесмена за подарком. Винтовка была отличной, гость широко улыбался, но его смущала одна деталь.

— А патроны к оружию полагаются?

Хозяин намек понял и немедленно ответствовал:

— Петр Нилович, завтра патроны будут.

В довершение истории с ружьями надо добавить, что щедрый на подарки человек был невозвращенцем, и органы КГБ числили его в “черных списках” как агента ЦРУ и ФБР, врага советского народа. Членов политического руководства страны эта информация не смущала. Гуляя с благодетелем по его вилле, Демичев решил уточнить:

— А вы как попали в Америку?

— Оказался во время войны в плену и не вернулся домой, подался сюда.

— И правильно сделали, — заметил Петр Нилович, — иначе до сих пор сидели бы в тюрьме.

Залетал в Америку (еще будучи партийным лидером города Сочи) и член ЦК КПСС, первый секретарь Краснодарского крайкома КПСС С.Ф. Медунов. Как и другие крупные политические деятели, он ужасался линчеванием негров, страданиями трудового народа под гнетом капитала. О чем и поведал в путевых заметках, опубликованных в краевой прессе. Правда, партийный вожак не упомянул в них о том, что возил с собой мешочек с металлическими рублями. Перед прыжком через океан он собрал городской актив, чтобы поговорить об Америке.

— В США, — проинформировал Сергей Федорович, — очень ценят наши металлические рубли, особенно юбилейные. За каждый, говорят, дают по пятнадцать долларов.

Любимец Л.И. Брежнева предложил присутствующим раскошелиться и сдать имеющиеся в наличии рублевые монеты. Начальник КГБ пожертвовал три рубля, подсобил парочкой монет и главный милиционер города. Некоторые обещали донести экспортный товар позднее. История тривиальная, но весьма показательная. Представьте себе, крупный политический лидер, чуть было не угодивший в Политбюро, намеревался, во-первых, спекулировать валютой и не скрывал противозаконных планов даже от правоохранительных органов, а во-вторых, наивно верил, что за наш рубль американцы выложат ему пятнадцать долларов.

Кристально-чистый коммунист Медунов, закончив рабочий день, возвращается домой, где, как у Корейко из “Золотого теленка”, у него начинается вторая и настоящая жизнь. Секретарь крайкома погружается в аферы — от больших до микроскопических, не брезгуя ничем.

Одинаковый почерк и в центре, и на местах, по вертикалям и горизонталям власти — Пономарев, Демичев, Медунов. Маститый аппаратчик, брызжа слюной на трибуне, требует покончить с непристойностью и моральным разложением молодежи, а после собрания этот блюститель нравов смотрит в закрытом для прочих зале порнографический заграничный фильм. С утра до вечера поносили партийцы последними словами газетенку “Московские новости” и антисоветчика Солженицына. Но когда в цековских книжных киосках продавали упомянутую газету или произведения Солженицына, марксисты-ленинцы выстраивались в очередь. Готовы были битый час в ней томиться.

Перейдем к не менее важной, чем предыдущие, заповеди аппаратчика. Он должен изображать скромность. На дверях всех сотрудников — идентичные таблички: фамилия и инициалы. Никаких должностей и рангов, все одинаковы. У “шишек” — тех, что покрупнее, за стандартной дверью, в приемной, сидела, правда, секретарша, но она, как правило, не мешала доступу сотрудников к телу шефа. Не было указания должностей и в информационных списках сотрудников, все по алфавиту — и члены Политбюро, и стенографистки. Для всех была одна спецстоловая. Участки земли под дачи аппаратчикам не раздавали, выездных продаж почти никогда не устраивали. В кабинетах стояла довольно примитивная мебель, на столах допотопные лампы. Канцпринадлежности закупались в основном отечественные и весьма прескверные. Бумага для справок использовалась желтая, низкой категории.

За “простым, как правда” фасадом скрывались, однако, другие реалии. Члены Политбюро и Секретариата ЦК имели, в общем, все, что пожелает душа. Перепадало и деятелям рангом пониже: пайки, пансионаты, персональная машина, санаторий, карьерная “зеленая улица” деткам.

При этом многие в ЦК считали, что никаких таких привилегий у аппаратчиков нет. Один из родственников Пономарева любил причитать:

— Какие это привилегии, посмотрели бы, как в США правящий класс живет!

Жил он там в самом деле лучше, но и другим жить давал. Советский правящий класс лишил людей элементарного, обеспечив себе неплохой минимум. В Соединенных Штатах бедняк имел такое же право купить особняк или “Мерседес”, как и миллионер. Заработай деньги и приобретай. В СССР путь даже к элементарным удобствам, более-менее качественным товарам открывала должность и только должность. Лучше всего партийная.

С очередной заповедью я познакомился буквально на следующий день после перехода в ЦК. Заместитель заведующего отделом созвал совещание и попросил подчиненных высказать суждения по актуальному вопросу международной политики. Коллеги один за другим брали слово, но, к моему удивлению, говорили примерно одно и то же. Причем их аргументы звучали не очень убедительно. Когда пришла моя очередь выступать, я изложил свою особую точку зрения. Начальник не стал подводить итоги совещания и отпустил всех, кроме меня.

— Тебя я задержал, чтобы разъяснить, что исполнителю не следует умничать, — сказал он. — Надо проводить в жизнь линию. А разрабатываем ее мы, члены ЦК.

Оказалось, что участники совещания, в соответствии с устоявшейся традицией, говорили только то, что хотел услышать шеф. Я же, по неопытности, выступил с отличной от его позицией. Впоследствии мне не раз напоминали, что рядовой сотрудник должен вести досье, копить информацию, а вот делать выводы и высказывать суждения могло только начальство.

Непреложным принципом поведения партийного функционера была недоверчивость. В каждом человеке, встречавшемся на жизненном пути, он подозревал предателя, жулика, вора, проходимца. Вызывают в ЦК ученого — по профессиональному вопросу. Перед его визитом разворачивается доскональное изучение “объекта”. Звонят директору НИИ, где он работает, секретарю парткома, расспрашивают коллег, ну и главное — запрашивают мнение органов. Вот откуда проистекала беззаветная любовь партийцев к чекистам. Те защищали партию от народа, не щадя сил душили оппозицию, снабжали КПСС информацией о стране и ее жителях.

Как-то меня направили в инспекционную поездку с опытным аппаратным “волком”. Схема общения с “низами” была у него отточена до совершенства. Сначала происходила встреча с “первым”, который давал характеристику местному активу. Через час вельможа из центра беседовал со “вторым” и наводил у него справки о “первом”. Далее следовал тет-а-тет с “третьим”, который “клепал” на “первого” и “второго”. Опрашивались остальные ответственные работники обкома. Каждый докладывал о каждом. Следующими исповедовались шофера, официантки, курьеры. Кому-то задавали вопросы прямо в лоб, с другими проводился зондаж невзначай, в ходе дружеского обмена репликами.

— А что, Василий, — обращался инспектирующий к подвозившему нас водителю “первого”, — запарился, небось, на такой службе, жинка шефа, поди, на рынок тебя гоняет за покупками?

— Бывает, — нехотя признается Василий, — а то приходится и дочь с мужем за город вывозить. Так ведь жизнь есть жизнь.

— Это правильно, — поддакивает московский детектив.

Когда все обо всех были уже допрошены, ревизор пригласил в отведенный ему обкомовский кабинет главного местного чекиста. Крепкое мужское рукопожатие. Прямой и честный взгляд в глаза друг другу. Благодарность от имени ЦК за “добрую службу”. И просьба предоставить объективочки на провинциальную номенклатуру. Существует, мол, такая необходимость.

Та же “необходимость” влекла аппаратчиков смыкаться в мафиозные группы взаимно доверяющих лиц. Назначение Николая Николаевича из, скажем, Забайкалья на крупный пост в центральный аппарат неизменно означало, что за ним потянется длинный шлейф. Смотришь, месяца два спустя вокруг выдвиженца запестрели земляки — однокурсники, свояки, друзья по рыбалке. Меняется технический состав — секретарши, курьеры, буфетчицы. Единственный критерий выдвижения — личная преданность боссу.

Даже самые демократичные лидеры следовали данному правилу. Когда А.Н. Яковлев возглавил в ЦК внешнеполитическое направление, он немедленно окружил себя теми, с кем был связан старыми узами. Его доверенные лица попали на ключевые посты в Международном и Идеологическом отделах, в пресс-группу М.С. Горбачева. При рассмотрении кандидатуры на работу в аппарат кадровику задавался вопрос:

— Наш человек или нет?

Сотрудник, курировавший МГИМО, стремился иметь в элитарном учебном заведении преданную гвардию. Что было нетрудно. Во-первых, ЦК утверждал мгимовскую номенклатуру, во-вторых, институтское начальство зависело от ЦК в повседневной деятельности и почитало за честь дружить с куратором. Цековец помогал с поездками за границу, в ответ от него принимали списки молодых людей, которых надлежало зачислить в студенческие ряды.

Куратор советской науки использовал подотчетные ему НИИ для присвоения научных степеней себе, близким, друзьям и знакомым. Инструктор по торговле энергично шарил начальственной рукой по закромам складов с импортной одеждой. В операциях по принципу “ты — мне, я — тебе” не было ничего экстраординарного. Таким образом функционировало все наше общество тотального дефицита. Но смею предположить, что именно ЦК принадлежала главенствующая роль в процессе загнивания. Штаб партии выступал рулевым, задающим тон нижестоящим звеньям. Недаром ведь говорят, что рыба с головы гниет! Если секретарь ЦК расставлял людей, руководствуясь личными выгодами, и требовал от осчастливленных не только мелких услуг, но и крупных нарушений закона, то возникал, естественно, эффект цепной реакции. Беззаконие, кумовство, коррупция кругами расходились по державе.

Стремление к надежному окружению свойственно и иностранным политикам. Американский президент или английский премьер-министр тоже предпочитают видеть рядом проверенных людей и единомышленников. Беда только в том, что в ЦК и в СССР в целом игра никогда не шла по цивилизованным правилам. Мафия, бравшая верх, ничем не лимитировалась (ни временем, ни полномочиями) и творила все, что желала. В том числе всячески “топила” другие группировки.

Рекорды недоверчивости, как и во многих других вопросах, ставил все тот же Пономарев. Один из советских послов попросил секретаря ЦК презентовать ему свой очередной труд. Пономарев начертал на титульном листе: “На память”. Кому и от кого, решил на всякий случай не упоминать: вдруг посол проштрафится, будет у него обыск, найдут книгу, и тень падет на видного деятеля международного коммунистического и рабочего движения. Осторожность, в общем-то, нелишняя. Ведь так оно и бывало не только в далекие годы пономаревской молодости, но и в более позднюю — брежневскую эпоху.

Когда туляк писатель Анатолий Кузнецов остался в Англии в 70-х годах, М.А. Суслов вызвал на ковер первого секретаря Тульского обкома И.X. Юнака. Оконфузился, мол, снимать будем. А Юнак, не будь дураком, отвечает:

— Характеристику на выезд я предателю не подписывал и не подписал бы ни за что на свете. Уехал Кузнецов, воспользовавшись моим отпуском, добро получил от заместителя, “второго”.

Резонно, подумал справедливый Суслов, и убрал “второго” с должности.

Следующая заповедь требовала от аппаратчика неукоснительного почитания старших по должности и позволяла ему допускать откровенное хамство по отношению к нижестоящим. Секретарь ЦК Добрынин при звонке Горбачева или Лигачева очень терялся. Однажды Добрынин, схватив трубку спецтелефона и услышав спецголос с самого верха, прервал разговор с венгерским послом и выпроводил его в коридор. Лишь сорок минут спустя послу дружественного государства позволили вернуться в кабинет “перестроечного” секретаря ЦК КПСС.

Если так можно было поступить с венгерским послом, то что говорить об обращении с отдельской “мелкой рыбешкой” — консультантами и референтами! Один заместитель заведующего отделом проделывал трюк “а ля Добрынин” практически ежедневно, а то и несколько раз в день. Соберет совещание, а тут звонок. Ну, хорошо еще от жены, с ней можно и при людях посудачить. А то любовница или приятель. Замзав небрежным взмахом руки повелевал участникам совещания убраться вон. Они стояли у стола секретарши и ждали, когда погаснет красная лампочка. Это означало, что начальник положил трубку и можно возвращаться в его кабинет.

Боссы рангом пониже (заведующие секторами, например) из кабинета сотрудников не удаляли. Они, просто забыв, что находятся на работе, надолго, не извиняясь, погружались в телефонное общение. Мой начальник на протяжении одного совещания умудрялся пять-шесть раз поговорить с женой о ее личных делах. Кроме того, звонила дочка и шеф помогал ей с английским переводом, решением математических задач. В результате пустяковое пятиминутное совещание вырастало в марафонское мероприятие.

В то же время, когда подчиненные разговаривали по телефону, он, не обращая на это внимания, начинал давать указания. Волей-неволей приходилось прерывать разговор и извиняться перед человеком на другом конце провода. Начальнику ничего не стоило сорвать встречу подчиненного с посетителем. Характерный пример: я принимаю иностранного дипломата, его визит предварительно согласован с руководством, и вдруг раздается звонок. Начальник требует немедленно прибыть к нему. Напоминаю о визитере, однако слышу:

— Дело срочное!

Извинившись перед посетителем, захожу к боссу. Он читает “Правду”. Предлагает сесть и минут десять говорит, что надо бы подготовить справочку.

— К какому времени?

— Не торопись, к концу следующей недели.

Я возвращаюсь к дипломату. Только открываю рот, как вновь звонок. Приглашает на совещание. А как же гость? Следует указание извиниться и продолжить встречу в другое время.

Кстати, еще кое-что о телефонном этикете в ЦК. Телефоны там были разные. У самых больших шишек телефонные аппараты заполняли весь стол. Трудно было запомнить предназначение каждого аппарата и во время дежурства не перепутать, по какому звонит Горбачев. Генсеку надо было представляться по полной форме, когда звонил иной телефон, — ждать, пока абонент подаст голос.

Чиновник считался большим человеком, если обладал “вертушкой”. Она служила (да и сейчас служит) водоразделом между элитой и простыми смертными. Перед тем как войти в контакт с коллегой или с человеком из внешнего мира, аппаратчик обязательно заглядывал в “вертушечную” книжицу, чтобы знать, чего тот стоит, каков его социальный статус и, соответственно, как с ним себя вести.

Престиж “вертушки” достиг таких высот, что ею можно было и не владеть, а лишь иметь к ней доступ. “Вертушкой” шефа пользовались не только мы, его подчиненные, но и друзья из других учреждений, даже пенсионеры. Предположим, надо пробить банкетный зал в ресторане “Прага” для личного юбилея. Звонишь по “вертушке” в управление Мосгорисполкома, курирующее общественное питание, и тебе всегда постараются помочь. Или, например, надо узнать у дежурного депутатского зала “Шереметьево-II”, когда прилетает высокая делегация из, скажем, Франции. По обычному аппарату вы вряд ли добьетесь вразумительного ответа. На звонок по “вертушке” вам обстоятельно все доложат.

Еще одной особенностью партийного этикета было нежелание здороваться с подчиненными. Секретарь ЦК В.А. Медведев, перемещаясь по коридору, смотрел на них стеклянным взором. Заведующий отделом В.М. Фалин имел вид человека, явно находящегося в ином измерении. Кстати, ныне Медведев — простой сотрудник “Горбачев-фонда” и весьма приветлив в обиходе. Подобным образом вели себя начальники средней и даже мелкой руки.

Иногда вдруг тебя неожиданно удостаивали вниманием. Заведующий группой экономических консультантов, с которым мы друг друга знать не знали и никогда, естественно, не здоровались, приглашает меня зайти к нему в кабинет. Обхаживает, как кавказский тамада гостя. Оказывается, ему поручено подготовить записку в Политбюро по экономическому развитию стран Азии. Сам он этого сделать не может, ибо профан в азиатских делах. Просит потрудиться меня. После того как записка была составлена, подписана, рассмотрена и одобрена членами Политбюро, он в мгновение ока остыл ко мне и перестал даже узнавать.

Иной читатель, возможно, пожмет плечами и скажет, что в подобном поведении нет ничего особенного. Но я человек, видимо, испорченный длительным пребыванием за рубежом, где и приобрел скверную привычку здороваться. Учреждение, где я работал, находилось в тихом квартале, жители которого имели обыкновение приветствовать любого встречного. Ну, а уж поздороваться с соседом, продавцом в магазине, почтальоном, дворником, мусорщиком являлось непреложным законом. Так ведет себя большинство американцев.

Приведенные примеры можно считать цветочками по сравнению с тем, что замзав нашего отдела, забывая порой фамилии подчиненных, подзывал их свистом. Другой заместитель ввел систему записи сотрудников на прием. И вместо того чтобы за пять минут решить срочный вопрос, приходилось несколько часов, а то и целый день ожидать вызова. Справедливости ради следует признать, что за перестроечные годы уровень внутриаппаратного хамства все-таки снизился.

Обратимся теперь к заповеди, которая заключается в железобетонной преданности организации. Не столь уж важно дело, которому ты служишь, главное — твоя фирма, твой рыцарский орден. Все помыслы были обращены к тому, чтобы орден процветал и властвовал. Кормил тебя и одевал, наделял полномочиями и престижем.

С особой болезненностью воспринимали в аппарате посягательства на престиж партии. Критик немедленно объявлялся контрой, жидом, агентом ЦРУ, шизофреником. Не по нутру были партработникам любые попытки подорвать власть КПСС. Руководящая и направляющая роль партии была константой, и ставить ее под сомнение считалось кощунством. В первые два года перестройки, пока курс верхов еще до конца не прояснился, в аппарате существовало глубокое убеждение, что по-прежнему все направлено исключительно на дальнейшее укрепление позиций партии коммунистов.

Партком ЦК КПСС так и озаглавил тему теоретических семинаров для аппарата на 1986 год: “О путях и методах повышения роли КПСС в советском обществе”. Предложения Горбачева о разделении функций партийных и государственных органов, об активизации деятельности Советов всех ступеней воспринимались именно как направленные на цементирование фундамента партийной власти. КПСС не следует марать руки мелочами, влезать во все проблемы, разъясняло начальство. Партия должна прочерчивать генеральный курс, а всякие там горсоветы пусть исполняют директивы и несут ответственность.

Тот факт, что все большее число граждан выражало (в том числе на выборах) отрицательное отношение к КПСС, наиболее стойких аппаратчиков вовсе не смущал. Голосуют за Ельцина? Неудивительно, половина населения — это потомки недобитых в Гражданскую войну представителей эксплуататорских классов. Неубедительно? Другой аргумент: людьми манипулирует кучка сторонников Ельцина, опирающаяся на ЦРУ. Были и такие партийцы, которые просто не утруждали себя поисками доводов. Один из этой когорты вопил с утра до вечера в своем кабинете: “Горбачев, каков предатель! Замечательную партию загубил!”.

Особняком от остальных стояла заповедь аппаратчиков, которая была не нормой поведения, а особенностью мировосприятия. Речь идет о зависти. Чрезвычайно честолюбивый, “карьерный”, но бездарный, скучный, неинтересный партработник завидовал всему и вся. Моего коллегу бесило, например, то, что мне часто звонили друзья, в то время как его телефон, как правило, молчал. Еще тяжелее переносил он визиты ко мне разных людей.

Ревность коллег вызывали мои служебные контакты. Я заметил, что один сотрудник на приемах в иностранных посольствах, в столовой, на улице повсюду неотступно следит за мной, стараясь выведать мои связи. Как выяснилось, им двигала отнюдь не страсть к доносительству, а все та же элементарная зависть к “популярности” других.

Особенно больно ранили аппаратчиков контакты сослуживцев с иностранцами. Когда мне прислали из сингапурского посольства букет цветов (для жены, к 8 Марта), коллеги оторопели. Один был настолько уязвлен, что в течение месяца поносил на чем свет стоит упомянутое посольство и представляемое им государство.

Я пришел в аппарат человеком, вообще-то уже хорошо осознавшим всю деликатность проблемы общения с чужеземцами. В течение многих лет работал в советских представительствах за границей, а там постоянно находишься между молотом и наковальней. Завел широкие связи с местной публикой — по тебе ударит молот (КГБ). Не сумел наладить солидный круг знакомств — попадаешь на раскаленную поверхность наковальни (руководства). Несмотря, однако, на солидный опыт лавирования, я скоро понял, что в аппарате зависть достигла такого высокого накала, что контактов с иностранцами по возможности лучше либо избегать, либо маскировать их от коллег. На первых порах, правда, я все-таки пытался действовать открыто. Пришел как-то к начальнику, доложил, что на прием желает прибыть гость из курируемой страны. Шеф скривился и сказал:

— Я думаю, что сотруднику столь уважаемого ведомства, как наше, не следует опускаться до встреч с кем попало!

— Но это высокопоставленный дипломат!

— Не забывай, мы не Совмин, не Верховный Совет, мы — ЦК!!!

В дальнейшем начальник под разными предлогами продолжал “оберегать” меня от встреч с иностранцами. Зато когда гости высказывали желание встретиться с ним, он забывал о субординации.

Грудью ограждал меня шеф от поездок за кордон. Однажды, получив из МИДа сообщение, что меня приглашают на конференцию за рубеж, он попросил переслать ему текст приглашения. Секретарь отдела через пару часов проинформировал, что письмо по поводу меня получено и под расписку вручено шефу. Я стал ждать. Прошло две недели, а начальник не только о бумаге не заикается, но вообще избегает меня. В конце концов поймал его в коридоре и поинтересовался приглашением.

— Да, да, вчера вот принесли, — смущенно пробормотал он.

Проиграв первый раунд, начальник начал второй. Чтобы сорвать мероприятие, требовалось совсем немного усилий. Достаточно было направить человека по ложному следу. На следующий день шеф предложил пойти с приглашением к замзаву, который нас не курировал и меня абсолютно не знал. Очевидно было, что откажет в поездке. Так оно и вышло.

Но то, что я не поехал на конференцию, — лишь полдела. Заведующий отдельского секретариата так расстроился из-за моей популярности за рубежом, что решил отомстить. Загнал меня работать на очередной съезд КПСС — раздавать вместе с девушками-машинистками материалы делегатам.

Предметом острой зависти на Старой площади мог стать костюм. У товарищей возникали вопросы: где достал, на какие деньги приобрел? Считалось, что партийный работник, который приходит на работу в модном костюме, расфуфырился, потерял скромность. Соответственно машина, тем более дача воспринимались с раздражением. Жена сослуживца, увидев у меня дома телевизор с большим экраном, воскликнула:

— Ой, где же вы такой экранище оторвали?!

С самым же большим неудовольствием воспринимались успехи коллег на интеллектуальном поприще. Умных в аппарате не терпели. Вплоть до 1987 года в ЦК шельмовали на партийных и профсоюзных собраниях, вызывали “на ковер” тех, кто публиковался в печати. Партком ЦК поименно осуждал плодовитых “писак”, выступление в прессе объявлялось вне закона. Парткомовский функционер гневно разъяснял, что, если у ответственного сотрудника хватает времени писать статьи, значит, он недорабатывает, не все силы отдает делу партии. Кроме того, продолжал он уже совсем в духе Оруэлла, люди сочиняют опусы, сидя в служебных кабинетах, на казенных креслах и орудуя аппаратными перьями. И опираются при этом на знания, информацию, кругозор, полученные благодаря работе в ЦК.

После горячих стычек между “пишущими” и “непишущими” партком уточнил, что публиковаться все-таки можно, но ограниченно, так, чтобы суммы гонораров значительно отставали от уровня зарплаты. Секретарь ЦК Добрынин предложил еще более гибкую формулу: “Пусть люди пишут столько, сколько позволяет их партийная совесть!”.

Аппаратная возня по поводу публикаций была особенно абсурдна на фоне того, что Брежнев, а затем Горбачев и даже такой “святой” человек, как Лигачев, пекли, словно пироги, не то что статьи — книги, и это не мешало им отдавать родной партии самих себя до последней частицы энергии. И только в 1988—1989 годах, когда КПСС стала терять позиции, сверху бросили клич: “Партийцам выступать, писать, идти в народ!”.

На финальной стадии перестройки часто можно было услышать сетования по поводу того, что углубление кризиса в стране вызвано развалом старой системы управления и отсутствием новой. В аппаратной среде уточняли: раньше руководила партия, теперь ее отстранили от практических дел, а достойной замены не нашлось. Советы — областные, городские, районные — оказались беспомощными. В этой связи многие партийцы обвиняли верхи в поспешном сокращении штатов ЦК, обкомов, горкомов и райкомов. Звучали призывы восстановить статус-кво “ради пользы дела”.

Разумеется, подобные разговоры диктовались прежде всего ностальгией по “старым добрым временам”, когда партаппарат безраздельно властвовал над запуганной и замолкшей страной. Вместе с тем доля истины в стонах по поводу причин дезорганизации, безусловно, присутствовала. Система была уродливой, несуразной, неразумной, несправедливой. Но худо-бедно, а она все-таки функционировала. Одни слушались КПСС из чувства страха, другие воспринимали систему как данное раз и навсегда, реальность, по законам которой только и можно жить. Третьи искренне верили властям и провозглашаемым принципам. Те же, которые все-таки бунтовали, получали по рукам, попадали в опалу, а то и за решетку. Иррациональные общества не в диковинку, они существовали на земле тысячелетиями, сохраняются и поныне. Наступает, однако, момент, когда нелепая пирамида рушится, и неуютное человеческое общежитие разлетается вдребезги. Причины могут быть разные: внутренние и внешние, экономические и политические и т.п.

Не раз случались пертурбации и на русской земле. Вспомним смутные времена конца ХVI — начала ХVII столетия. Прервалась династия, сломался стержень, на котором держались жизнь общества, его законы, традиции, привычки. В начале ХХ века происходит еще большее сотрясение общественного каркаса, в итоге — всеобщий хаос, Гражданская война. Ценой огромных усилий и жертв страсти удалось погасить, кое-как подлатать социальную ткань. Она отличалась недоброкачественностью и со временем начала рваться, пока не пришла в полную негодность. Экономический застой и одряхление государства, разложение его правящей верхушки заставили новое руководство взяться за ремонт бытия. Партаппарат сопротивлялся — и чем дальше, тем отчаяннее. Ведь его отодвинули на обочину, он сделался объектом насмешек и презрения. Идеологический, политический и экономический фундамент государства ослаб, заколебалось все здание.

А ведь еще недавно партийное государство казалось незыблемым. Партаппарат являл собой суперправительство, которое только одно и было в состоянии управлять выплавленной в горниле Гражданской войны уникальной системой. Страна жила решениями ЦК, которыми забиты необъятные партийные архивы. Создание этих документов и их проталкивание через руководящие органы было главнейшим и важнейшим содержанием аппаратной деятельности.

Без постановления ЦК люди не могли ступить и шага, с оным они пускались в любую авантюру. По решению ЦК вводились войска в Афганистан, а наряду с этим, по столь же высочайшему повелению, Министерству торговли предписывалось отпустить несколько дорожных сумок для ЦК ВЛКСМ, которому позволялось подарить их кубинским друзьям. В соответствии с аналогичными постановлениями открывались выставки мягкой игрушки, сколачивались в африканских саваннах подпольные “революционные” движения, принимались на работу на Старую площадь уборщицы, утверждалась повестка дня советско-американских переговоров по стратегическим вооружениям, появлялись на свет “народные” артисты СССР, поворачивались вспять реки. Ни одна делегация не могла отправиться за кордон, не будучи благословлена номером цековского документа. Без него аэрофлотчики не принимали в “Шереметьево-II” иностранные лайнеры с гостями, водители не доставляли их в город, а чекисты не охраняли от террористов, повара не потчевали русскими щами, гостиничные боссы не заботились о ночлеге.

Несмышленые чужеземцы, слабо разбиравшиеся в лабиринтах реального социализма, подчас требовали невозможного. И возникали обиды. Приезжает, скажем, крупный бизнесмен по внешнеторговой линии и, уже находясь в Москве, звонит секретарю ЦК, которого когда-то развлекал в Лос-Анджелесе. Прими, мол, сегодня. А тот сегодня никак не может, ибо надо заготовить соответствующее постановление. Дело же сие непростое, требующее времени и усилий. Но об этом позже. Пока же отметим, что благодаря постановлению все развивалось по накатанному сценарию. Копии документа рассылали исполнителям: в Министерство иностранных дел, уголовный розыск, управление метрополитена, Библиотеку имени В.И. Ленина. Адресатом могла быть любая организация Советского Союза. Исполнители, как правило, не возражали, более того, всякие там министерства, управления и ассоциации сами зачастую являлись инициаторами решений, организовывали их подготовку и прохождение через “инстанцию” (в советском истеблишменте именно так трепетно величали ЦК КПСС).

Благословение Старой площади позволяло надеяться на успешное осуществление мероприятия. Конечно, магистральные задумки высшего политико-идеологического органа державы, например о создании продовольственного изобилия или преодолении жилищного дефицита, были абсолютно нереальны, а потому не выполнялись. Но указы попроще, поприземленнее и понезатейливее играли незаменимую роль в функционировании системы.

Когда система стала приходить в расстройство, возникли дополнительные проблемы. Ученый из НИИ жаловался мне в 1990 году: “Раньше, когда выезд за кордон оформлял ЦК, все шло четко и по плану, теперь же академические бюрократы вконец запутали дела, ОВИР их не слушается, КГБ тем более, таможня на три буквы посылает. Чтобы поехать за границу, приходится подвергаться мукам ада”.

Постановления ЦК институциально выполняли роль советского права. Как в Англии суды руководствуются прецедентами из прошлого, так в нашей стране политическая элита отталкивалась в практической деятельности от принятых прежде решений. Правительство такого-то государства просит построить атомную электростанцию. Как быть? Аппаратчик лезет в архив и выцарапывает оттуда постановление десятилетней давности. Оно гласит, что упомянутой стране по соображениям, которые приводятся, поставлять оборудование для атомных станций не следует. Содержание документа с обязательным указанием его номера доводилось до руководства, и просьба иностранного правительства зачастую отвергалась.

Аппаратчикам такая система представлялась очень удобной и разумной. Издается, допустим, новая географическая карта с островами, являющимися объектом спора между двумя азиатскими государствами. Чьи они? Ученые спорят до хрипоты, приводя в защиту своих позиций веские аргументы. А спорить незачем. Достаем из архива очередное решение, где черным по белому пятнадцать лет назад было указано, как обозначать упомянутые острова на карте.

Постановления от имени ЦК формально принимались на заседаниях Политбюро, менее важные — на Секретариате. Но по сути дела они там просто штамповались. Даже в горбачевские времена члены этих “великих хуралов” не читали большинства бумаг, которые они утверждали как постановления (“высочайших указов”). Готовил документы, нередко на свой вкус, аппарат, он же контролировал их исполнение, он же только и хранил в памяти их содержание, да и сам факт существования решений. Весь комплекс священнодействий, связанных с постановлениями, и являлся основным и любимым времяпрепровождением обитателей Старой площади. Данному занятию отдавались лучшие годы жизни сотен и сотен здоровых, в расцвете сил людей.

Как же появлялось на свет очередное постановление? Сначала рождалась Идея. Скажем, заместитель заведующего международным отделом знакомится с депешами из загранучреждений СССР и наталкивается на сообщение, что в некотором царстве-государстве шкодливая газетенка не совсем уважительно отозвалась о состоянии советской экономики. “Это уже не в первый раз, — мелькает мысль в компьютерном мозгу матерого функционера, — до этого шельмовали наше сельское хозяйство, теперь вот сферу обслуживания чернят — того и гляди, до партии, ее руководства доберутся”. Решение созревает мгновенно: необходимо скорректировать пропагандистскую линию в отношении распоясавшегося царства-государства. Последовательно давать отпор его выпадам и со своей стороны вскрывать язвы его бытия. Замзав трубит большой сбор, “на совет” приглашаются страновой сектор, консультанты, информационная служба, сектор культурных связей. Всех надо сконцентрировать на проблеме.

“Болванку” документа поручено подготовить страновикам. Они тоньше чувствуют нюансы гнусного поведения подшефного государства. Секторские силы брошены на защиту чести Родины. Следуют звонки в научно-исследовательские учреждения с “просьбой” (заданием) представить справки об обстановке в этой стране, о ее внешней политике, особенностях пропагандистской линии. Идентичные запросы летят по беспроволочному телеграфу в советские посольства, работающие в “нехорошем” государстве и в сопредельных землях. Одновременно начинают скрипеть перья секторских писак. Первый проект готов, но еще не успевают высохнуть на нем чернила, как накатываются волны извне затребованных материалов. Сотни и сотни страниц. Читать их внимательно времени, конечно, нет, но пробежать глазами стоит. Ибо начальство обязательно потребует вставить что-нибудь из научных и посольских разработок.

Вслед за очередным валом справок, телеграмм, записей бесед рождаются второй, третий, десятый варианты записки в ЦК и проекта постановления. Лишь затем материал попадет к завсектору. Как и всякий бюрократ, честно отрабатывающий хлеб, он должен внести личную лепту. Прежде всего заведующий переставляет местами абзацы. В обязательном порядке, иначе записка “не зазвучит”. Он берет в руки ножницы и нарезает из представленного варианта кучу полосок бумаги. Склеив абзацы по-своему, перепечатывает материал. И вновь загоняет его в сектор. Пусть эксперты посмотрят, внесут очередные поправки. Сделано и это. Перепечатанный в энный раз документ возвращается руководителю сектора. Теперь он вгрызается в стилистику, “однако” заменяет на “но”, “вместе с тем” на “в то же время”, “вышеназванные” на “вышеуказанные”, “представляется целесообразным” на “имело бы, вероятно, смысл”. Только к одиннадцати вечера уставший шеф покидает творческую лабораторию ЦК партии, чтобы вернуться к спящим уже детям и обеспокоенной жене.

Далее документ пускался в плавание по отделу. Считалось солидным показать его в двух-трех подразделениях. Неважно даже каких. Лишь бы показать. Так, проект решения по азиатской проблематике изучали специалисты по идеологическим аспектам взаимоотношений между восточноевропейскими социалистическими странами. Ничего принципиально нового и полезного они не вносили. Вклад, в лучшем случае, ограничивался предложениями об очередной перестановке местами пары абзацев, устранении наречия “очень” из одной фразы и добавлении слова “весьма” в другую. Иногда как неудачный характеризовался заголовок записки или рекомендовалось сократить материал до трех страниц (у начальства, мол, нет времени читать длинное “полотно”). Наконец, после того как примерно двадцать — двадцать пять высокооплачиваемых функционеров израсходовали на подготовку трехстраничной “болванки” пять-шесть сотен часов, документ приземлялся на столе замзава.

Согласно неписаному аппаратному закону замзав должен был забраковать материал или по крайней мере назвать его сырым. Отдавался приказ о разворачивании второго раунда подготовки записки. По велению зама созывали совещания с привлечением ученых. Направляли документ “на предложения и совет” в другие ведомства.

Рано или поздно бумага вновь попадала к заму. Поскольку к ней приложил руку столь широкий круг лиц разных возрастов, взглядов, знаний, она стала гораздо хуже, менее логична. Тем не менее замзав ее пропускал. Далее начинались согласования и поиски отдела-партнера, который выступил бы соавтором записки. Следовал новый изнурительный этап возни и беготни. Документ метался, как пинг-понговый шарик, обрастая сопроводиловками, на которые уходили килограммы бумаги.

Но вот текст обкатан, согласован и пересогласован. Наступала пора гонки на месте. Каждый отдел норовил заставить партнера подписать документ первым. На всякий случай. Параллельно шли торги о том, кому подписывать записку — заму или самому заведующему.

Подписанный в конце концов документ уходил в Общий отдел, и через какое-то время его вносили в повестку дня заседания Политбюро. Активность авторов записки достигала апогея. Заведующего приглашают на Политбюро, и требуется подготовить на всякий случай текст его выступления. Однако в девяносто девяти из ста случаев заведующему позволяли произнести лишь две-три фразы. Чаще всего решение принималось вообще без обсуждения. А ведь на составление текста для мифического выступления тоже уходили десятки часов. Бывало, что о созданном в муках тексте вообще забывали и он оседал мертвым грузом в архиве. А через некоторое время другое подразделение цековской бюрократии выпускало бумагу аналогичного содержания или на ту же тему, но совершенно иного содержания.

Попав на службу в аппарат ЦК, я первое время не переставал удивляться порядку подготовки материалов. Выходит записка о наших отношениях со странами Индокитая. В ней разносится в пух и прах американский империализм, изобличаются его козни против “братских” стран, содержится призыв крепить единство социалистического содружества в борьбе с Западом. На том же заседании Политбюро принимается постановление по другой записке, в которой признаются законные интересы США в Юго-Восточной Азии, позитивные подвижки в американских позициях. В третьем документе констатируются негативные моменты в политике индокитайских государств: чрезмерная жесткость их позиций, необходимость воздействия “на друзей”.

На следующем Политбюро одновременно одобряются два материала. В одном предлагается рекомендовать социалистическим странам Азии создавать рыночные механизмы в экономике, расширять сотрудничество с иностранным капиталом. В другом предписывается предостеречь “друзей” против увлечения рынком и связями с капиталистическими партнерами — это, мол, может поставить под угрозу завоевания социализма, открыть шлюзы подрывному влиянию из-за рубежа.

Лишь постепенно я уразумел, в чем причина неразберихи: разные люди пропихивали наверх свои записки, а начальство, будучи не в состоянии переварить безудержный шквал информации, “освящало” резолюциями все без разбору.

В результате получалась нелепица: с высоких трибун Горбачев говорил одно, а в документах ЦК провозглашались порой совсем иные идеи. В брежневские времена такое было бы немыслимо, ибо решения ЦК и провозглашались политикой. Горбачев изменил ситуацию и чем дальше, тем заметнее отходил в словах и делах от диктата функционеров. Тем не менее подготовка решений оставалась в I985—I989 годах по-прежнему основным занятием аппаратчиков.

Приведу такой пример. Когда Горбачев пришел к власти, в советско-китайских отношениях сохранялась напряженность. Аппаратчики, сделавшие карьеру на конфронтации с Китаем, продолжали смотреть на восточного соседа как на врага, старались вставлять палки в колеса процессу примирения СССР с КНР и делали все, чтобы убедить верхи в антисоветизме китайцев.

Советский посол в Пекине получал на Старой площади жесткие инструкции: информировать Москву обо всех антисоветских “выходках” китайцев, разоблачать их мнимое миролюбие, бичевать за пособничество империализму, вскрывать ревизионистский характер реформ в КНР. Отвечающие этим требованиям депеши посла аппаратчики немедленно рассылали “по большой разметке”, то есть всем членам высшего партийного и государственного руководства СССР. Не содержащим критику Китая сообщениям хода не давалось. А в Пекин (в личных письмах, через курьеров и другими путями) неслись грозные окрики: “прекратить проституирование”, “отличать слова от дел, зерна от плевел!” Предпринимались и акции “на опережение”.

Помню, перед визитом президента США Р. Рейгана в КНР в апреле 1984 года посол получил приказ “разделать китайцев за прием главы американского империализма”. Шеф возложил столь ответственное дело на меня. Я, однако, старался быть объективным, за что получил нагоняй. Посол лично переписывал телеграмму, вставлял в нее фразы о “постыдном пресмыкательстве китайских лидеров перед вояжером”, “о новом витке сговора между Пекином и Вашингтоном”. Я пытался возражать, убеждал чрезвычайного и полномочного, что китайцы вели себя достойно, не допускали антисоветских выпадов. Шеф разводил руками, поясняя, что он и сам это знает, но “инстанция” требует именно такой информации.

В случаях, когда посольство “недорабатывало” в критике Пекина, спецы на Старой площади добавляли жару. Уже будучи сотрудником аппарата, я получал задание подготовить справки о том, что Китай продолжает предъявлять СССР территориальные претензии, усиливает подрывную деятельность среди наших национальных меньшинств. Поскольку это была ложь, мне приходилось из головы выдумывать “факты” и фиксировать их на бумаге.

С приходом к власти Горбачева борьба между “ястребами” и “голубями” в китайском вопросе заметно обострилась и принимала все более причудливые формы. Вызывает меня как-то большой начальник и требует подготовить справку о том, что китайцы по-прежнему практикуют маоизм. Причем велено было не жалеть черных красок. Начинаю работать, и тут звонок. Требует к себе другой “мандарин”, получаю от него задание сделать материал, из которого было бы видно, что в Китае уже нет маоизма. В итоге пишу два в корне противоречащих друг другу документа — один обличающий, другой апологетический.

Вооружившись написанными мною справками, два начальника сходятся в кабинете и до хрипоты спорят о судьбе идей Мао Цзедуна. В таких баталиях подлог считался допустимым и даже вполне нравственным. Заспорили два шефа о реакции Пекина на бомбардировку американцами Ливии в 1986 году. Один говорит, что Китай ведет себя неплохо, второй категорически с этим не согласен, но фактов у него маловато. Кличет он своих подчиненных и велит: “Ищите доказательства!”. Нашли, но жидковатые. Взбешенный начальник приказывает звонить в КГБ, в Министерство обороны, в МИД и раздобывать компромат на бывших соратников по международному коммунистическому движению. Но и там аргументов — ноль. Тогда последовал конфиденциальный звонок в высшие эшелоны разведки с намеком, что надо китайцев “боднуть”. Те ловят мысль на лету. В резидентуры за рубежом отправлена депеша с таким примерно (по сути) текстом: “Не правда ли, что Пекин занимает гнусную позицию по ливийскому кризису?”.

И вот в Центр через эфир летят желаемые послания. Из Пекина сообщают, что там состоялась антиамериканская демонстрация арабских студентов, которую власти блокировали. А в Вашингтоне в те самые дни, когда американская авиация бомбила Триполи, сердечно принимали делегацию работников образования из КНР. Это уже что-то! Нашему шефу наплевать, что в ту же пору в США гостили десятки советских делегаций. Главное — “измочалить” Китай. Истина — это не та категория, которой должен оперировать боец партийного фронта.

Очень почетная, можно сказать, великая миссия аппаратчиков заключалась в подготовке речей и докладов для высших лидеров страны. Вот когда начиналась свистопляска! Под задание формировалась команда. Составлялось сорок ее вариантов. Вписывались одни фамилии, потом они вычеркивались и вписывались другие, которые тоже вычеркивались. Наконец утверждали список из пятнадцати человек — сотрудников аппарата и ряда ведомств. Их “забрасывали” на комфортабельную дачу с уютными апартаментами, изобилующей деликатесами едой, тишиной, чистым воздухом и охраной. А в докладе-то никаких секретов, и в округе, километров на пять, ни одной живой души.

Команда начинает вариант за вариантом “выпекать” доклад: 25-й, 44-й, 103-й. Все бы ничего, да только в конечный вариант доклада вошла разве что пара ничего не значащих фраз из подготовленного командой текста. Кто переписал доклад — непонятно. Зато потом огромное число лиц приписывало себе его авторство.

Цековцы считали своим долгом вмешиваться в деятельность подчиненных им коллективов. На китаеведческом направлении партийный штаб держал под контролем все: содержание издаваемых книг, тональность газетных статей, характер выступлений на синологических конференциях. Как-то шеф наткнулся в китайской печати на статью, в которой приводились добрые слова советского специалиста о КНР. Шел 1985 год, советско-китайские отношения еще не нормализовались, и шеф счел поступок специалиста предательским. На газете он наискось начертал жирными красными чернилами: “Найти и призвать к ответу!”. В другой раз из “штаба” позвонили на телевидение и потребовали не хвалить китайских гимнастов во время трансляций с первенства мира. По указанию ЦК сняли неоновые иероглифы с фронтона ресторана “Пекин”.

Наряду с запретами было еще много всякой мишуры, никчемной суеты. Куратор Министерства энергетики постоянно звонил подопечным и требовал безотлагательного предоставления всяческих справок-отчетов, в частности о частоте тока в сети, напряжении, количестве потребленной за истекшие сутки энергии. Зачем? Так велел его начальник, чтобы при случае продемонстрировать свою информированность вышестоящему руководителю.

В нашем отделе всякий раз, когда Горбачев произносил речь о необходимости развития внешнеэкономических связей, начиналась лихорадочная возня. Совещания созывали одно за другим. Выступавшие подчеркивали, что связи, о которых говорил Генеральный секретарь, действительно следует развивать. Но как? На этот вопрос ответа никто не знал. Начальник кричал: “Бегите к телефонам, звоните в Госплан, министерства, НИИ, бейте в колокола, заставляйте думать!”.

Для пущей важности в ЦК приглашались представители разных ведомств и организаций. От них требовали наладить активную работу в Азии и на Тихом океане и об исполнении докладывать. На Старую площадь стекались пухлые отчеты о проведенных конференциях, разосланных в азиатские столицы докладах Горбачева, делегациях друзей с Востока. О радиопередачах и статьях, плакатах и кинолентах, богослужениях и концертах. Никто эти отчеты не читал. Секретариат передавал их референту, тот забрасывал на стеллаж. И все. Точка. Если сверху требовали докладную, референт приводил по памяти пять-шесть фактов, что-то присочинял и тем удовлетворял начальство. Кстати, бывало, что один и тот же вопрос курировали сразу два, а то и три аппаратчика. Они соперничали друг с другом, запутывали и губили любое дело.

В США или Японии претендентов даже на самую скромную должность проверяют на соответствие ей по квалификации. В ЦК КПСС существовали другие критерии. И получалось, что чем послушнее, серее был человек, тем быстрее и легче возносился он по служебной лестнице.

Моим первым шефом был секретарь ЦК Русаков. В отделе его некоторые похваливали — толковый, знающий. У меня же с самого начала имелись на сей счет сомнения, которые быстро подтвердились.

Читаю телеграмму от советского посла в КНР, который сообщает, что Министерство обороны США пригласило на переговоры крупных китайских военачальников. На листочке, прикрепленном к тексту телеграммы, резолюция Русакова: “Хорошая поездка. Надо осуществить!”. Он, очевидно, решил, что приглашают кого-то из его подчиненных в некую хорошую страну. Беру в руки следующую депешу. Делегация общественных деятелей из США прибыла в Ханой, чтобы обсудить проблему пропавших без вести в ходе вьетнамской войны 1960—1970-х годов. Резюме Русакова: “Итак, формируется альянс!”. Вы поняли, что имел в виду секретарь? Я не понял.

П.Н. Демичев, будучи в Сан-Франциско в 1970-х годах, забрел на южнокорейскую выставку. Отношений тогда между Москвой и Сеулом не было и в помине, и его поступок выглядел невероятной крамолой. Дипломаты пытались отговорить министра культуры от этого визита, но не смогли. Петр Нилович думал, что осматривает экспозицию братской социалистической страны.

А.П. Кириленко впал в детство задолго до того, как Леонид Ильич согласился отправить его на заслуженный отдых. Все решил телефонный разговор. Кириленко позвонил Брежневу 1 июля, чтобы поздравить его с наступающим Новым годом.

Таковы были представители “старой гвардии”, доставшиеся Горбачеву в наследство от доперестроечного режима.

Ну, а каковы были новые, горбачевского призыва, партийные боссы? Руководитель Общего отдела ЦК КПСС Болдин назначил встречу высокопоставленной делегации компартии Китая на 9:00. Однако накануне вечером помощник Болдина велит привести китайцев в 8:30. Они обиделись, но прибыли к этому времени. Болдин задерживается. Китайцы все заметнее свирепеют. Появившийся лишь в 9 часов Болдин с места в карьер задает нелепые вопросы.

— Вы давно в СССР?

Удивленные, что пригласившая сторона не знает этого, китайцы отвечают:

— Прилетели вчера вечером.

— Где думаете побывать?

— Вы обещали показать нам Москву и Ленинград.

— Рекомендую посетить деревню. У нас великолепные колхозы, сильные, процветающие.

Разговор происходил в кризисном 1990 году. Гости недоуменно переглянулись. А Болдин продолжал: “Партия уверенно ведет народ к лучшей жизни. Трудящиеся поддерживают КПСС в качестве руководящей силы общества. Что касается перестройки, то ее цель — преодолеть некоторые узкие места в технологии. Ведь что получается: Япония и другие мелкие страны Юго-Восточной Азии кое в чем обскакали и СССР, и Китай”.

Советник посольства КНР повернулся ко мне и тихо спросил: “Товарищ Болдин шутит насчет Японии и других мелких стран Юго-Восточной Азии? Или он не очень разбирается в международных реалиях?”.

Таковы убеждения “правой руки” Горбачева.

С перестроечной идеологией не имели ничего общего и взгляды многих других приближенных зачинателя перемен в СССР.

Член Политбюро академик Фролов в неофициальной обстановке любил поносить собственный народ:

— Люди наши быдло, никакую демократию им давать нельзя. Надо держать их в узде.

Тот же Фролов похваливал Сталина: уж при нем-то порядок был! Посол СССР в США, ставший секретарем ЦК КПСС, относился к подчиненным примерно так, как Фролов к народу в целом. Однажды богатый эмигрант шепнул послу, что принес ему в подарок дорогое кольцо, но оставил его в кармане пальто.

— Где пальто? — с тревогой спросил будущий партийный вожак.

— В гардеробе.

— Вы с ума сошли! Мои же дипломаты сопрут!

В нашем отделе при мне сменились четыре зама, курирующие азиатские дела. Первый был классическим представителем брежневской школы партработника. Его кабинет был увешан портретами Ленина и Горбачева. Он постоянно публично клялся в любви к Горбачеву и поносил его в компании доверенных людей. Лениным восхищался: “Какой кладезь знаний труды Ленина! Я регулярно перечитываю Ильича и постоянно делаю для себя открытия. Мы все еще поверхностно, мало знаем наследие вождя!”.

И всякий раз, когда случался кризис в международных делах, зам в самом деле усаживался за Ленина и часами выискивал у Ильича рецепты разрешения современных противоречий. Собственно, Горбачев в первые три-четыре года пребывания у власти занимался тем же.

Следующий замзав отличался патологической трусостью и никогда не высказывал никаких мыслей. Молчал и дрожал. Следующий “босс” был человеком интеллектуальным, но малосведущим в международных, в том числе в азиатских, делах. Однако как искренний поборник перестройки он считал своим долгом постоянно генерировать идеи. Перед визитом советского лидера за рубеж или иностранного в СССР наш шеф развивал бешеную активность. Во все бумаги и бумажки, посвященные визиту, вставлял сочные словосочетания: “историческая встреча”, “эпохальное событие”, “переломный момент”, “судьбоносные переговоры”. Он загорелся фантасмагорическим проектом превращения территории СССР в 1988—1992 годах в главную транзитную артерию между странами бассейна Тихого океана и Европы. Помню, вызвал меня к себе. Вхожу и вижу незнакомого человека со сверкающими глазами.

— Знакомьтесь, — кричит срывающимся голосом замзав, — крупный ученый-транспортник. Предлагает проложить от китайской границы до западных рубежей СССР пластмассовые трубы и пустить по ним транзитные грузы.

Масса любопытной публики работала в аппарате ЦК. Знал я товарища, который никак не мог взять в толк, откуда в Стране Советов появились проститутки, воры, взяточники, наркоманы. “У нас же, — горячо убеждал он меня, — для этого нет социальной базы, эксплуатации человека человеком!”. Я попытался ему растолковать, что социальные язвы отсутствуют в тезисах ЦК КПСС, а в жизни они есть, и в обилии. Он смотрел на меня с сожалением и вынес суровый приговор: “Ты ничего не смыслишь в марксизме!”.

Другой коллега любил нещадно поносить Запад за декадентство. “Вот вы, — упрекал он меня, — поддерживаете гласность, а ведь дело кончится тем, что к нам потекут реки порнографии, разврата!” Позже я узнал, что он весьма уважал порнографические издания и имел целый гарем любовниц.

Идеологический “сдвиг”, впрочем, не был самой распространенной в аппарате болезнью. По-настоящему верили в замечательную социальную базу нашего общества лишь немногие. Преобладали иные “сдвиги”. Один из них — на Сталине. Как-то в столовой я оказался рядом с еще довольно молодым человеком, который сразу же завел сталинскую пластинку.

— Вот был вождь! Магазины ломились от продуктов. Воров не было. О пьянстве не слыхивали. Люди улыбались. А какие трактора выпускали!

Я напомнил о концлагерях и прочих прелестях сталинского режима.

— Да что вы! — последовало взволнованное разъяснение. — Разве непонятно, что он боролся с врагами! На момент революции 1917 года правящие классы составляли тридцать процентов населения. Часть уничтожили в Гражданскую, а потом добивали. Причем не забывайте, что нужно было выкорчевывать и следующие поколения врагов. Да и перестройку начали недобитые внучки? фабрикантов и помещиков. Они же устроили Чернобыль, потопили “Нахимов”, подарили империалистам Восточную Европу.

Однажды этот сталинист пригласил меня в гости. В его квартире поражала коллекция изображений Сталина в гипсе, керамике, масле, дереве. Хозяин беспрерывно произносил тосты за Сталина.

В 1986 году меня направили на офицерские курсы “Выстрел” в Солнечногорске. Вот где процветал сталинизм! Имя Сталина не сходило с уст обучавших нас офицеров. Один политработник чуть ли не с пеной у рта поносил Хрущева за то, что тот посмел бросить тень на священный облик вождя и сократить вооруженные силы (в число уволенных в запас попал отец политработника). Музей боевой славы курсов был заполнен изображениями Сталина.

Еще один “сдвиг” среди немалой части аппаратчиков — антисемитизм. Некоторые были “зациклены” исключительно на евреях, другие являли собой сплав антисемита-сталиниста. Те, кого повышали по службе, немедленно объявлялись евреями. Один аппаратчик дошел до того, что называл “жидами” практически всех руководящих деятелей КПСС. В число “обвиняемых” попали Пономарев, Шеварднадзе, Яковлев, Примаков, Капитонов. “Жидки, кругом жидки, — сетовал партиец, — как их палками ни бей, все равно лезут на теплые местечки”. Ему, как он ни старался, никак не удавалось вскрыть сионистские связи Горбачева. Пытался выйти на них через Яковлева. Тот, мол, сам еврей, плюс его купили на корню и завербовали сионистские организации в Канаде, где он служил послом СССР. “Яковлевская версия” связи Горбачева с сионизмом представлялась борцу за чистоту нации недостаточной. По его версии, и зять Михаила Сергеевича “типичный еврей”, а Раиса Максимовна — “татарская жидовка”.

В аппарате было довольно широко распространено мнение о семитском происхождении Попова, Собчака, Ельцина, Травкина, Афанасьева и других реформаторов. Считалось, что и в МИДе большинство замминистров и начальников управлений — сплошь евреи или полуевреи. Они обвинялись в разложении советского сельского хозяйства, разрушении отечественной промышленности.

Следующий “сдвиг” аппаратчиков — культ грубой силы и власти. “Командовать обществом должны мы, — увещевал один из них. — Не отдавать же бразды правления демократической своре! Она состоит из шизофреников, уголовников, дебилов и воров”. Упомянутый функционер с нескрываемой ностальгией вспоминал о временах, когда нецековцы разговаривали с ним стоя по стойке смирно и после каждого его слова брали под козырек.

Другой коллега признавался, что если бы у него был автомат, изрешетил бы пулями редактора “Огонька” Виталия Коротича и редактора “Московских новостей” Егора Яковлева. Потом пришил бы их покровителя Александра Яковлева. Последний, кстати, вызывал особую ярость как враг, оказавшийся в партийных рядах.

Были в аппарате и представители мирных “сдвигов” — пьяницы и жулики. До антиалкогольной кампании спиртное в широчайшем ассортименте продавалось в закрытых цековских гостиницах. Заехал в буфет “Октябрьской”, пропустил пару порций шотландского виски с чешским пивом — и на работу. А тут надо делегацию из братского Мозамбика принимать. Тосты, лобызания, коньяк, шампанское, снова пиво. Пили, конечно, не все, но процентный показатель алкашей был не на последнем месте в стране.

Когда перестали потчевать крепкими напитками в цековских домах отдыха и пансионатах, аппаратчики тайком, завернув бутылочку в несколько слоев бумаги, чтобы не звенела, и спрятав ее в глубину портфеля, приносили водку в номер. Тщательно зашторивались окна, включалось радио, чтобы заглушить бульканье при наливании в стакан, и быстро-быстро совершалось великое таинство. Пустая тара так же скрупулезно упаковывалась в портфель, комната проветривалась, а участники “преступления” забивали хмельной аромат чесноком.

В коридорах шушукались: главного редактора газеты “Правда” Афанасьева видели в обычном магазине стоящим в километровой очереди за коньяком. Михаил Сергеевич позвонил ему, чтобы поздравить с днем рождения.

— Выпиваете? — спросил Генеральный.

— Что вы!

— Да брось ты, что же это за застолье без чекушки! Праздновать, так праздновать!

Правда, тот же Горбачев на заседании Политбюро хвалил работников винно-водочной промышленности за срыв плана. Чем больше сорвете, тем сильнее, мол, отблагодарим.

С прекращением антиалкогольной кампании закоренелые бражники вновь ожили. В коридорах пьяные не валялись, но кое-кто покачивался. Случалось, храпели за столом, несли околесицу на совещаниях.

В 1990 году “поддавалы” нашего отдела, да и всего аппарата, приобрели неоспоримого вожака в лице нового члена Политбюро Янаева. Знавшие его по прежней работе советовали: все дела с Геной (так величали шефа за спиной) решай по утрам, после обеда он уже “хорош”, бесполезно заходить.

Секретарь ЦК Купцов поразил меня на ужине в честь зарубежной партийной делегации тем, что в течение трех часов говорил только на алкогольную тему в выражениях “поддать”, “набраться”. С той поры я стал присматриваться к Купцову, и выяснилось, что он не только любит поговорить о спиртном, но слова подкрепляет делами. В загранкомандировках коммунистический вожак дни напролет пил все, чем угощали хозяева, а ночами хлестал привезенное из дома.

Сталкивался я и с сошками, орудовавшими на нижних этажах воровской пирамиды. Начнем с “рядовых” буфетчиц. Как и их коллеги из общепита, они чувствовали себя “хозяйками тайги”. Могли отчитать партийного функционера, дать ему то или иное указание: куда ставить или не ставить портфель, какой банкнотой расплачиваться, за который стол садиться. При этом обсчет, обвес и обмер производились с наглостью, свойственной едва ли не подавляющему большинству тружеников прилавка Страны Советов.

Буфетчицы могли и одарить приглянувшегося аппаратчика дефицитом, отоварить сверх нормы. Всем хотелось принести колбаски из настоящего мяса жене и детям, поэтому клянчили у буфетчиц порции побольше и просили бумагу, чтобы завернуть покупку.

Большую власть на Старой площади имели сотрудники, распоряжавшиеся обеспечением железнодорожными и авиабилетами. В цековской железнодорожной кассе сидели два дюжих молодца, которые молча выдавали бумажку (бронь), с 1990 года платную. С бумажкой нужно было следовать к соседнему окошку, где и происходило обилечивание. Спрашивается, зачем нужны были упомянутые два бездельника? Они получали солидные зарплаты, пользовались многочисленными аппаратными льготами, а уходя на покой, одаривались специальными пенсиями как ответработники. Разве не могла выдавать бумажку-бронь сама кассирша?

Работники, ведавшие выдачей авиаброни за кордон, вообще восседали в солидных кабинетах с “вертушками”. Неплохой “навар” они получали от бронирования “левых” билетов для неноменклатурных людей.

“Бронировщики” сидели по двое в комнате и друг друга побаивались, поэтому объяснялись с посетителями эзоповым языком, мимикой предлагали выйти в коридор. Там они на ходу бросали: “Сделаю. Жди звонка”. И делали. За сувениры. Однажды я отвалил за авиабилет две пачки импортного чая и бутылку виски, но этого показалось мало и пришлось добавить еще одного “вискаря”.

Подобные мелкие, а то и не очень, махинации совершали джентльмены и дамочки, ответственные за путевки, проживание и питание в цековской гостинице, стройматериалы, служебные автомобили и многое, многое другое. С одной стороны, в ЦК льготы были расписаны по должностям, с другой — для своих людей из правил делались внушительные исключения. Рядовой сотрудник нашего отдела повсюду разъезжал на казенной машине, отоваривался дефицитом высшей категории, жил в отличной квартире и пользовался госдачей благодаря умению находить ключ к сердцам распределителей. Он, в частности, водил иностранные делегации в специальную, сотую секцию ГУМа, где заодно приобретал и для себя импортные вещи, которые обменивал потом на различные цековские привилегии.

Попытки действовать без хитростей, так сказать, по закону, натыкались на бюрократическую стену. Распорядитель, ведающий стройматериалами, выставил меня за дверь за то, что я посмел войти к нему без вызова! Начальник “по квартирам” объяснил, что в ЦК жилплощадь выделяют исключительно остро нуждающимся, прозябающим в коммунальных или аварийных квартирах, хотя кое-кто ухитрялся поменять за годы службы на благо КПСС пять-шесть квартир, “ухватить” жилплощадь для детей и даже более отдаленных родственников.

До этого я описывал особенности и причуды партаппарата, теперь попытаюсь в хронологическом порядке восстановить эволюцию поведения партийного воинства в условиях перестройки.

Появление Горбачева у руля власти весной 1985 года большинством функционеров было встречено с воодушевлением. Молодой, энергичный, а главное, выдвиженец Андропова, чьи хорошие начинания уже успел притормозить его предшественник Черненко. С особым трепетом от нового Генерального ждали чистки кадров. Надоели взяточники, пьяницы, бездельники и развратники, из-за которых, как представлялось, страна погружалась в трясину болезненных проблем.

Социализм необходимо было очистить от гнойников, дать ему второе дыхание. Ну и, конечно, устранение коррумпированных элементов открывало путь к рычагам власти засидевшемуся на вторых ролях молодняку.

Горбачев не обманул ожиданий, взял в руки косу и начал срезать сорняковую траву. В газетах замелькали сообщения об освобождении от занимаемых должностей тузов различных мастей. Одних отправляли на заслуженный отдых в соответствии с собственным желанием, по состоянию здоровья и в качестве выходного пособия награждали очередным орденом, а также пожизненными привилегиями: дачей, пайком, спецмедуходом.

Член Политбюро Романов после эвакуации из высокопоставленного кабинета продолжал ездить на партийные средства отдыхать за рубеж, прихватывая с собой не только членов семьи, но и обслуживающий персонал. На дачном участке Русакова можно было проводить два футбольных матча одновременно, а на омывающей дачу Москва-реке находился причал с принадлежащим ему катером. Пономарева черный автомобиль продолжал доставлять на Старую площадь, в кабинет, выделенный видному борцу за мир для написания мемуаров.

Не всем, конечно, повезло в такой степени. Кое-кто уходил в политическое небытие без собственного желания. Льгот в таком случае выпадало поменьше. Хотя товарищ мог подсуетиться и выхлопотать недостающие удовольствия через бывших соратников. С явными штрафниками, опозорившими светлое имя КПСС, обходились круче: исключали из партийных рядов, изгоняли из кормушечного рая. Впрочем, изгоев было немного, Михаил Сергеевич не одобрял сверхкрутизны в подходе к живым людям, проявлял коммунистический гуманизм.

Тем не менее очень скоро армия спецпенсионеров значительно пополнилась. Появились первые недовольные горбачевской политикой аппаратчики. Разгуливая по территории загородных цековских дач или забивая козла, они бурчали и шипели: “Мальчишка, пацан, такими кадрами разбрасывается! Неужели не понимает, что без нашего опыта ни одно дело не сладится! Молокососы, которых Генеральный ставит на руководящие посты, не тянут и не волокут”. Мужьям подкудахтывали супружницы. В спецполиклинике стал невольным свидетелем любопытного монолога: пожилая тетя с очень простым лицом, но в импортных нарядах разговаривала вслух сама с собой: “Какой мерзавец убрал из МИДа Громыко? Это же опытнейший и достойнейший дипломат! А на его место взял чурку из Тбилиси или Еревана! Срамота-то какая! Прямо коровам насмех! Или Капитонов. Человек на кадрах собаку съел, а его подлецы возьми и замени на Егорку Лигачева. Тот в Москве еще как следует ориентироваться не научился! На горком опять же сопляка посадили какого-то Ельцина, дружка Лигачева. Это же издевательство над москвичами! А министров какая-то гадина тасует словно карты!”.

Еще долго тетя честила злодеев, а в заключение в сердцах резюмировала: “В общем, что там говорить, трудно, очень трудно приходится Михаилу Сергеевичу Горбачеву в таких условиях, с такими людьми!”.

Реплика сразила. То ли тетя была не в ладах с логикой, то ли пока не прозрела от традиционной русской веры в хорошего царя, обманываемого ближайшим окружением. А может, лукавила, ведь эпоха гласности тогда еще не наступила и приходилось прикрывать крамольные речи присяганием в верности “императору”. Видимо, играли определенную роль все три фактора. К началу 1986 года аппарат все больше насупливался, задумываясь о переменах и стараясь понять их суть и цели. Новый вождь запустил в оборот термин “перестройка”, требовалась его расшифровка и соответствующая корректировка линии поведения. В ЦК и партийных штабах на местах гадали и метались. Знакомый обкомовский работник так сформулировал квинтэссенцию перестройки: “Быть ближе к людям”. Другой поучал: “Если хочешь выполнять замыслы партии, делай акцент на человеческий фактор”. Для очень многих речь прежде всего шла о подъеме дисциплины.

Лучшие умы аппарата предлагали восстановить успевшие полюбиться андроповские облавы на городских улицах. Человек, ничего не подозревая, входит в кинотеатр, а его раз — за грудки, требуют доказать, что он не верблюд и не прогульщик, что отдыхает на законном основании. Подобные операции вмиг помогли запугать и приструнить людей.

“Народ заждался порядка, — настойчиво повторяли в кабинетах Старой площади. — Смотрите, чуть ли не на каждом грузовике портрет Сталина. Люди голосуют за сильного хозяина!” От имени народа и во имя его сокровенных интересов предлагалось беспощадно сажать прогульщиков, несунов, хапуг, бездельников. Большинство лидеров, включая будущих отцов российско-советской демократии Ельцина и Шеварднадзе, горели лихорадкой административно-командного наведения порядка в обществе.

Борис Николаевич, совершая лихие кавалерийские наскоки в магазины, наводил порядок в городе, жестко наказывая секретарей райкомов, директоров овощных баз, начальников ГАИ и прочих нехороших руководителей. Эдуард Амвросиевич разрывал гордиевы узлы мидовских мафиозных структур, беспощадно топтал семейные муравейники в попытке довести внешнеполитическое ведомство до сталинских образцов дисциплины и послушания. Секретариат ЦК и Политбюро после долгих летаргических брежневско-черненковских лет вновь стали приобретать черты ленинско-сталинского мозга и меча нации.

“Перестраивались” не только основные отделы, но и Управление делами ЦК. И люди старались. Возводили еще более комфортабельные дома отдыха, обогащали меню в столовой, разнообразили ассортимент кулинарных изделий, прибирали к рукам новые санатории, вводили дополнительные услуги в цековском комбинате бытового обслуживания.

А руководство КПСС между тем нацеливало ответработников на претворение в жизнь планов по ускорению развития производительных сил страны. На совещаниях нам разъясняли: “При Брежневе драгоценная валюта бездумно транжирилась на приобретение потребительских товаров — продовольствия, одежды и даже такой глупой роскоши как французские духи. Все это моментально “сгорало”, а народ требовал очередной партии импортных инъекций. Мы отныне пойдем другим путем. За границей будет закупаться не ширпотреб, а техника. Внедрим ее, наладим производство у себя дома и сразу заживем богаче”.

В аппарате наступило прозрение: корень вопроса в преодолении технического отставания от Запада путем правильного использования ресурсов, включая валютные. КПСС здесь предназначалась особая — организационная и направляющая — роль.

Перестроечный ветер постепенно наполнял паруса внешнеполитического корабля. На Старой площади без сердечных приступов встретили исчезновение с капитанского мостика МИД СССР Громыко. По коридорам гуляли забавные истории о бывшем министре. Вот одна из них: якобы в ходе острой дискуссии с высокопоставленным представителем Вашингтона Громыко вскочил, подошел к окну, раздвинул штору и воскликнул: “Точно так же, как солнце на небе сегодня поднимается в зенит, коммунизм неизбежно сменит капитализм”. Или: Громыко записывал телефонный номер коллеги из США. Тот произнес семь цифр. Советский министр удивленно отреагировал: “У американцев такие длинные номера?! В СССР они четырехзначные!”. Андрей Андреевич всю свою сознательную жизнь пользовался лишь “вертушкой”, в которой номера действительно состояли из четырех цифр. На Старой площади, однако, никак не могли одобрить его замену на Шеварднадзе. Горбачева начинает заносить, возмущался партийный люд.

Тем не менее внешнюю политику Горбачева на первых порах в штабе партии принимали. Она развивалась в русле привычных канонов и при этом выгодно отличалась от недавнего прошлого динамизмом, наступательностью.

На аппаратных собраниях Генерального превозносили, говорили, например, что высшая политическая мудрость Михаила Сергеевича заключается в том, что классовому противнику он говорит одно, а друзьям — другое. Но время шло, менялась ситуация внутри СССР, разряжалась атмосфера на мировой арене, эволюционировали и подходы Генсека. Аппаратные “волки” с тревогой стали замечать, что советский руководитель все реже давал “классовые оценки” явлениям международной жизни. Из его лексикона выпадали такие испытанные временем фразы как “империализм”, “американская политика разбоя и агрессии”, “антагонистические противоречия между миром труда и миром капитала” и т.д. Не нравилось, что лидер слишком часто встречается с западными руководителями, многовато им улыбается, чересчур гибок в отношении с потенциальными противниками.

Открыто Горбачева пока не критиковали. Ограничивались намеками и недовольными репликами в адрес его окружения. Горбачев продолжал говорить о дальнейшем укреплении роли КПСС, и это было главное. Партия, как и прежде, вмешивалась во все дела общества…