Наталья Рубанова

Мишель Уэльбек. Возможность острова

470 с лишним страниц о любви

Широкая пресса, гарантированная любому творению этого француза, не миновала и его романа “Возможность острова”: именно за фантастичный научно-фантастический текст Мишеля Уэльбека и удостоили не так давно премии “Интералье”. Однако кое-что журналисты, строча буковки да поглядывая на количество знаков с пробелами, пропустили. Что же?

470 с лишним страниц о любви. О закономерной, разъедающей душу ненависти к высшим приматам; презрение под микроскопом. О вечном, неизбывном страхе смерти и его преодолении бессмертием, заключенном в ДНК Homo Sapiens’a. Об узаконенной инквизиторской жестокости и невежестве “соли земли”. О некоей секте элохимитов, пытающихся достичь бессмертия и — в далеком будущем — достигающих-таки. Т.н. моральный аспект не в счет: “вынужденное” умерщвление одной из адепток “оправдано”. Ученый сравнивает жертву с “морозным узором на стекле”, “прелестной временной комбинацией молекул”, не более — в сущности, от ее жизни не будет никакого толка, смерть же принесет пользу… “Возможность острова” — пытка прокрустовыми критериями, на ложе которых та же любовь умещается лишь в футляр фашизма: молодость, красота, сила. А еще — игра: “Когда искренне любишь, единственный шанс выжить — это скрывать свои чувства от любимой женщины, в любых обстоятельствах напускать на себя легкое безразличие. Как это просто — и как печально! Этот факт сам по себе — обвинительный приговор человеку!…” — констатирует главный герой.

Даниэль, преуспевающий актер комического жанра, весьма известная персона, циник (“В день, когда мой сын покончил с собой, я сделал себе яичницу с помидорами… Не вижу никакой трагедии в том, что он умер; без таких людей прекрасно можно обойтись”), не лишенный сентиментальности, всеми кривдами хочет оправдать личное земное присутствие: чье-то еще его не особенно занимает. Чем, если не “продажными” — можно и без кавычек — скетчами, главный мотив которых — востребованные публичкой сцены насилия и банальное порно?

А любовью.

Что ж, поначалу удается: Изабель — умная, щедрой души (и тела), состоятельная француженка. Однако не настолько не-женщина, чтобы остаться одной на излете более чем успешной “глянцевой” карьеры. И все идет очень неплохо — Даниэль, очарованный ее умом и красотой (именно в таком порядке, хотя Изабель действительно красива), чувствует себя влюбленным и, несмотря на постоянную рефлексию, счастлив.

Нет, в романе и не пахнет дежурным “И умерли в один день”. Первой покончит с собой Изабель, подсевшая к тому времени на морфий; завещав все имущество элохимитской церкви в обмен на future-бессмертие, она не забыла позаботиться о собаке — чудесном добром Фоксе, который, словно ребенок после развода, жил то у одного, то у другого “родителя”. Вторым уйдет из того, что называется “жизнь”, Даниэль: физическое увядание, новая любовь — любовь к не обремененной опытом (разве что эротическим) особе вдвое младше по имени Эстер, окончательно его растопчет: “Ничего не осталось, // Не вернется мечта, // надвигается старость, // Впереди — пустота…”. В записях одного из нео-Даниэлей постоянно сквозит непонимание предка, бросавшего все ради того, чтобы прикоснуться к Эстер… в итоге бросившей Даниэля ради всего (действие разворачивается то в наши дни, то в далеком будущем — через 2000 лет).

Однако наиболее существенные моменты в романе “Возможность острова” — вовсе не фейерверк страстей главного героя, жестоко переживающего неизбежное старение, а под конец постоянно муссирующего тему потенциальной сексуальной невостребованности: “За всю жизнь меня не интересовало ничего, кроме собственного члена, теперь мой член умер, и я собирался последовать за ним, пережить тот же роковой упадок, и поделом…”. И даже не попытка объяснения учения Элохим — вечные поиски бессмертия. Гораздо важнее то, сколь скрупулезно-безжалостно препарирует Уэльбек Двуногое Прямоходящее: “Францию накрыла волна сильных холодов, каждое утро на тротуарах находили замерзших бомжей”; “Каждый год летом во Франции начинался сезон отпусков, и каждый год в больницах и домах для престарелых множество стариков умирали от отсутствия ухода; но никто уже давно не возмущался, в известном смысле это вошло в обычай, превратилось во вполне естественный способ решить статистическую проблему…”; “Любая форма жестокости, циничного эгоизма и насилия принималась на ура…” etc.

Острым опытом, который ставит писатель на Даниэле1 и последнем, Даниэле25, является “двойная” трагическая гибель Фокса: один из глубинных смыслов этого, щедрого на жесткий натурализм, текста. Главный герой — как человек (1), так и неочеловек (25) — приходит, наконец, к тому, что именно собака является наиболее важным и нужным ему существом, и что именно ее следует любить со всей чистотой и бескорыстием альтруизма. Альтруизма, невозможного при общении ни с полярным, ни с одинаково заряженным полом. Даниэль25 сожалеет лишь о том, что “стал причиной гибели Фокса, единственно известного мне существа, заслужившего право жить дальше, ибо в глазах его иногда зажигалась искра, предвещавшая пришествие Грядущих”. Более того: Даниэль1 любил Фокса больше, чем он любил Изабель и Эстер, сам того не осознавая, что, впрочем, неудивительно: окончательно запутавшийся, растерзанный богачок, лишившийся абсолютно всех духовных подпорок: верил ли он в собственное воскресение, убивая физическую оболочку?

Умышленно раздавленный неким рабочим-троглодитом Фокс в случае человека Даниэля1 (причина убийства — тупая социальная зависть) и последний, воскрешенный Фокс, зверски убитый дикарями в случае неочеловека Даниэля25 — ноукомментсный смертный приговор нынешнему виду: “Теперь я точно знал, что изведал любовь, потому что изведал страдание… Мое одиночество было безысходно”. Стоит отметить, что положить конец всей этой безысходности — страданиям, на которые обречены люди, — Уэльбек предлагает весьма радикальным способом: освободить себя от потомства, ведь боль и печаль не уйдут, “пока женщины будут рождать детей”. Животный механизм репродукции, заложенный в любой самке, — вот корень людских бед. Точнее, “бед роботов” — Даниэль25 с горечью констатирует: “Подобно им (людям, — Н.Р.), мы были всего лишь разумными механизмами. Но, в отличие от них, сознавали, что мы — не более чем механизмы”.

Эти-то самые “механизмы” и превратят через 2000 лет остатки расы в чудовищных примитивов (“карикатурные отходы человечества”): т.е. “отходы” вернутся, так сказать, к “истокам”. Итак, дикари: злые, жестокие, ограниченные — лишь клинический идиот не увидит в них замаскированных современников: “бедных, злых, любимых”.

Отношение к старикам как к “отработанному материалу” характерно как для древних сообществ варваров, так и для большинства современных “цивилизованных” варваров. Уэльбек называет войну против стариков (sic!) “смертельным поединком, имеющим целью уничтожить наименее жизнеспособного индивида”, что и делается, собственно, в большинстве домов престарелых третьего тысячелетия.

На чашах весов — изолгавшееся общество потребления XXI-го с его перверзивным культом силы и жестокости, на другой — те же дикари с теми же культами: словно и не было этих двух тысяч лет… НЕ-естественный отбор, предполагающий выживание сильнейших и чудовищнейших. Однако механизм самоуничтожения, запущенный человечеством, не напрасен — таких людей, как замечает между строк Уэльбек, не должно быть.

Последний нео-Даниэль, как и все его предки, имеющие ДНК Даниэля1, по понятным причинам не испытывает сострадания к людям (= дикарям). Неолюди (“механизмы”, гораздо лучше “оснащенные” как физически, так и умственно; “усовершенствованная обезьяна” — так называет себя Даниэль25), читая записи предшественников, так скажем, недопонимали деяния далеких предков. А самой загадочной “опцией” оставалась для них пресловутая любовь. Неолюди — промежуточная форма между людьми и Грядущими, пришествие которых и является основным мотивом “войны против человечества”, — объясняли ее рождение в основном страхом одиночества и силой либидо. Однако на самом деле они уже не понимали, что представляет собой это чувство. И именно Фокс открыл Даниэлю25 “опцию любви”. И именно благодаря четвероногому созданию двуногое обрело способность любить и поверило… в возможность острова: быть может, он и существует, кто знает?…

Однако Даниэль-неочеловек впитал в себя слишком много от Даниэля-человека. Именно поэтому “№ 25” и решается уйти из замкнутого пространства, считавшегося наиболее оптимальным для поддержания жизни промежуточного вида. Итак, Даниэль25 покидает безопасный мирок, сим доказав несостоятельность “великого эксперимента”. Однако ему уже не обрести бессмертия, как не обрести и счастья: страдание заключается уже в самом факте существования. Быть может, думает он, Грядущие и смогут познать радость — “иное имя вечно длящегося удовольствия”. Но кто они и когда придут? Да и придут ли?..

Роман вдребезги разбивает “великий гуманистический миф человечества”, ибо если Homo Sapiens (?) не изменится (что маловероятно), счастье ожидает его лишь за горизонтом. Вот он, совсем близко… Упс.