Леонид Гомберг

Дина Рубина. На солнечной стороне улицы

Казалось, бесконечный разговор о необратимости времен давно потерял всякий смысл. Но внутренняя напряженность нового романа Дины Рубиной, насыщенность текста деталями, их группировка и освещение, ширина контекстного поля — столь осязаемы и привлекательны, что веришь, будто он все еще актуален. Более того, создается впечатление, что у романа нет аналогов ни в близлежащих пластах современной литературы, ни в творчестве самой писательницы. Потом — вчитавшись, перечитав — понимаешь, что все эти переполненные тайники на самом деле закладывались в прежних книгах Рубиной: в израильских романах, недавних путевых очерках и “рассказах о любви”, в отдаленной уже ташкентской повести начала 90-х “Камера наезжает”.

Традиционное для сюжетов Рубиной непременное соединение женских линий, как выстрел дуплетом — заочные соперницы, сводные сестры судьбы, автор и ее alter ego: малознакомые в общем-то люди идут по жизни параллельными курсами, пересекаясь в неких значимых, подчас совершенно неожиданных точках — и финал с непредсказуемыми последствиями, но, если вдуматься, совершенно закономерными; просто считали мы, как вдруг выясняется, не в той системе координат.

В романе десятки эпизодических персонажей — какой-то Гольдрей Айзик Аронович, какая-то “чернявая Сенькина подруга Марина”, какие-то “бабка Соня”, “зять Рашид”, “трудяга Саркисян” и еще многие-многие другие. И все они, появившиеся лишь на миг в неком эпизоде и исчезнув навсегда, оставляют неизгладимый след своих неповторимых личностей… Это редкий дар — подмечать своих эпизодических героев краем глаза и рассказывать о них в нескольких словах, но так, чтобы смысл даже простого упоминания становился уместным оттенком на обширном полотне времени и места.

Время в романе Рубиной многомерно, оно обладает не только протяженностью, но и объемом. Странный пассаж: он “опасался, что выпадет из ее времени (курсив Д. Рубиной), и тогда кто-нибудь займет его место…” — хорошо описывает ситуацию.

В таком времени мгновение гибели Стаса, первого учителя и первого любовника главной героини романа Веры Щегловой, растягивается на многие дни и даже десятилетия, — от ташкентского пригорода Янгиюля через Бангкок и Веллингтон; и уже после “окончательного знака” в Германии — последнее “прощай” в горах Чимгана: воспоминание о “густом черном облаке, низком, как похоронный шатер…”.

“…Облако стало носиться над их головами, роняя панические короткие молнии, — картинно, будто и вправду там, верхом на облаке, сидел некто яростный и азартный, натягивал свой лук и целился, и промазывал, и опять натягивал тетиву, и рычал, и бесился, зверея все больше от неудачи”, — вспоминала потом Вера.

Обитатель облака, всадник-кентавр, ее до поры не выясненный детский образ, затем в результате магических трансформаций воплотившийся в друга Стаса с его богатырским торсом и нелепо больными ногами, — “когда она сама стала всадницей, и они обоюдослиянным кентавром неслись по зеленому полю ее детского сна…”. Кентавр в романе — не просто мифическое существо, и не важно, что у него там ниже пояса — больные ноги или круп коня. Кентавр — необузданная, неземная сила любви и творчества, сродни дурману конопляных полей Чимгана или грозовому облаку с его пляской смерти. Это символ соприкосновения двух миров, реального и мнимого, — метафизической двуосновы человеческой природы — призрак “охотника за гашишем”, обнаженного всадника, который, как безумный, носится средь поля конопли — так из анаши добывают готовый к употреблению наркотик, известный как “пластилин” — видение, с детских лет застрявшее в воображении Веры, словно фрагмент сладостного кошмара. “Это было такое потрясение, — вспоминала она много лет спустя, — багровое солнце, заливающее вершины снежных гор, блеск потного человеческого тела, единого, слитного с телом животного: полуконь-получеловек!”

Сюжет романа построен на обочине некой криминальной истории, где-то подслушанной или вычитанной, а возможно, и придуманной. Небывалая по масштабам система наркотрафика, созданная в Советской Империи эпохи застоя неизвестной авантюристкой по кличке Артистка, находится, кажется, в центре какого-то иного повествования, грандиозного фантасмагорического действа с погонями, арестами и убийствами — всем тем, что сегодня так будоражит воображение наших читателей и зрителей. События книги соприкасаются с этой криминальной основой всего несколькими точками, а по большому счету, лишь одной — незавершенным убийством спившегося интеллектуала Миши Лифшица, отчима главной героини романа художницы Веры Щегловой и мужа Артистки.

Но не все так просто. Это банальное недоубийство на почве ревности хранит неразгаданную тайну вечности, изначальный порок Творения, который гениально сформулирован в Бытии как “склонность мыслей сердца только зло во всякое время” (Б. 6;5). Не зря же Вера до последней возможности откладывает окончательный разговор с отчимом, не в силах вынести ужасающей простоты его слов.

“…Бизнес становился особенно опасным, — рассказывал дядя Миша падчерице, — она знала, что в любую минуту угры (т.е. угрозыск. — Л.Г.) могут на нее выйти… Ей надо было сесть на чуток, отсидеться, заодно проучить меня… вот и все! Она не собиралась так уж меня калечить… Это у нее случайно, в процессе получилось… Я ведь не сопротивлялся — удивился очень… Известный феномен: покорность жертвы… Артистизм ее подвел, азарт… актерское вдохновение накатило…”. (Курсив Д. Рубиной.)

В романе присутствует важная для всего творчества Дины Рубиной тема — становление крупного художника в нетрадиционных обстоятельствах быта, в данном случае судьба заброшенной девчонки из далекой азиатской провинции, казалось бы, конченной не только для высокого творчества и больших идей, но и просто для нормальной жизни. В чем суть “артистизма” героев? Так ли уж непомерно далеки друг от друга мать — криминальная артистка Катя — и дочь — выдающийся художник Вера Щеглова? Не связаны ли они глубочайшим одиночеством, творческим эгоцентризмом, азартом борьбы за существование и дикой необузданностью побед? Во всяком случае, характерный “эпизод из детства” с участием “автора”, когда во время дворовых игр маленькая Дина, кажется, совершенно добровольно (не под воздействием ли гипноза?) отдает маленькой Вере свои любимые игрушки, говорит о родстве матери и дочери не только по крови. Да и сама Вера однажды с ужасом поняла, что могла бы “запросто убить” свою соперницу “и даже знала как: вот как мать зарезала дядю Мишу, — крепко сжав рукоятку ножа, с сильным замахом погрузить его в яремную ямку…”.

И вроде бы ничто не мешает девочке пойти по стопам Артистки. Ничто, кроме главного, — Б-жьего промысла. Что кроме Промысла могло бы так выстроить на игровом поле жизни фишки случайных событий, чтобы на пути Веры Щегловой последовательно — ниоткуда, иной раз из рыночной грязи — всякий раз в нужное время возникал мужчина и буквально на своих плечах подсаживал ее на следующую ступень пьедестала. Скажете — талант. Ну да — талант. А разве талант не промысел Б-жий?

Фабула нового романа Рубиной построена мастерски: чреда событий в жизни матери и дочери Щегловых следуют то последовательно, то параллельно, то вообще идут в одной связке, как альпинисты при штурме вершины. Точкой отправления становится день возвращения матери из тюрьмы после пятилетнего заключения, к которому ее приговорил суд за тяжелое ранение, причиненное кухонным ножом своему мужу, и ее встреча с двадцатилетней дочерью. Рассказ оборачивается в прошлое, неуклонно поднимаясь в будущее, таким образом, процесс и результат смотрятся рядом, а оттого особенно наглядно и живо. Кажущийся хронологический и событийный хаос выстраивается в пугающую гармонию музыкального многоголосья. Пародийную модель такой “схемы” Рубина демонстрирует буквально на третьей странице текста. Не успели еще мать и дочь обменяться “любезностями” после пятилетней разлуки, как автор вторгается в ткань повествования блистательным эссе о хоровом пении, в котором ей довелось поучаствовать “в альтах, во втором ряду” в своем ташкентском детстве на “районном конкурсе школьных коллективов”. Эта коротенькая интермедия с притчей о Хоре Нашего Детства, старательно воспевавшем “генеральную линию”, — глобальная метафора уже несколько подзабытой сказочной страны Совдепии.

Дина Рубина — мастер интермедий.

В романе многие из них посвящены рассказам “очевидцев” о быстро меняющемся Ташкенте второй половины прошлого века, одной из загадочных страниц той призрачной эпохи. Кажется, что эти воспоминания друзей и родных особенно дороги писателю. Да она и не скрывает своей ностальгии по ушедшим годам. Те, кто прожил всю жизнь в одном и том же городе, вряд ли поймут ее до конца. Для коренных москвичей перемены тоже, конечно, не лишены особого смысла. Москва изменилась, наверно, больше чем любой другой город прежней “одной шестой части суши”. Но эти перемены происходили (и происходят!) прямо на глазах и вызывают не ностальгию, а скорее досаду: мол, мы никуда не уезжали, а все равно оказались на чужбине. Иное дело ташкентцы Рубиной, оказавшиеся в разных концах мира. Время для них не то чтобы замерло, оно продолжило свой бег “вхолостую” с некоего момента их отъезда, и город в их воображении живет прежней “патриархальной” жизнью живых воспоминаний.

Кажется, что героям повестей и романов Рубиной последних полутора десятилетий вообще необходим экзотический антураж — Израиль, Испания, Средняя Азия. В самом деле, яркий фон хорошо оттеняет наши бледные северные лица и способствует формированию сочной палитры повествования.

Вообще тема “похищенной страны детства” — естественна и понятна в постсоветской литературе, и даже шире — в постсоветском сознании россиян, а тем более эмигрантов с их тщетной попыткой осознания новой реальности и, стало быть, бурного расцвета грез о реальности ушедшей. Мы читаем об этом в книгах и газетах, по десять раз в день слышим по радио и наблюдаем по телевидению: как говаривал Юрий Левитанский, прежде было лучше, потому что девки были моложе. Но в романе дело приобретает глобальный и даже отчасти мистический характер, особенно когда речь заходит о прежних ташкентцах, которые “нигде не теряются”, о так называемых “колониальных белых” — “особом типе людей, всегда готовых к неизведанному, гибких, покладистых к обстоятельствам, и — рисковых…”. Эти “вечные караванщики на привалах Великого Шелкового пути” по сей день остаются носителями и хранителями призрачных ценностей того Ташкента, навсегда ушедшего города, оставшегося разве что в их красочных воспоминаниях посреди нескончаемой дороги ниоткуда в никуда. В самом деле, “страшен миг обнаружения себя в бездонных водах времени”! Солнечная сторона улицы теперь безлюдна… Писатель и ее герои смотрят на оставленный мир с противоположной, тенистой стороны.

Странно, не правда ли, что Дину Рубину, хорошо знакомую с мусульманской средой не только по прошлому Ташкенту, где она родилась и выросла, но и по нынешнему Иерусалиму, где она живет теперь, совершенно не волнует пресловутое противостояние цивилизаций. Во всяком случае, в романе на это нет и намека. Просто она знает настоящую цену этой идее. В книге немало светлых образов, как бы сейчас сказали, советских людей узбекской национальности, спасающих своих бледнолицых собратьев от голодной смерти, иногда ценой немалых жертв.

Принципиальный конфликт романа имеет совершенно иной формат. И Дина Рубина с чуткостью большого художника принесла его в свою книгу из нашей повседневной жизни. “Артистка” и “убийца” Екатерина Щеглова — типичный герой нашего времени, и непрезентабельная внешность базарной торговки вряд ли способна кого-то обмануть. Выйдя из подполья, наложив макияж у модного визажиста, одевшись от дорогого кутюрье, усевшись в престижный авто, она стала диктовать нам свои вкусы и правила игры. Из презренного маргинала она превратилась в героя книжных и телевизионных сериалов, образец для подражания молодежи, властителя дум неокрепших и затуманенных умов. Артистка — носитель исторически обреченной, но вечно живой языческой идеи, которая сегодня переживает время своего возрождения и подъема. Она не хочет считаться и тем более делиться с другими, не готова к компромиссам, вообще не способна считать за равного “иного”, не похожего на себя. “Выгрызть глотку посягателю — наиглавнейший ее рефлекс” — вот суть ее жизненного кредо. На глобальном уровне такая позиция чревата войнами, геноцидом, террором. Другое дело — Михаил Лифшиц: его отличает умение прислушаться к чужому мнению, поддержать в трудную минуту оступившегося, признать права другого, не похожего на тебя человека. Если кто-то считает все это прерогативой так называемой иудео-христианской цивилизации, — ради Бога, не будем спорить. Конфликт едва не завершается гибелью последнего, и его медленное умирание от нанесенной раны оптимизма не добавляет. В романе Дины Рубиной возможная надежда таится разве что в мощной личности его падчерицы Веры Щегловой — человеке редкой духовной силы, кажется, единственно способной противостоять торжеству нынешней безраздельной власти криминальных “артистов”.

Такова “расстановка сил”; а вот за кем будущее, — пусть решает читатель.

Леонид Гомберг