Эдуард Зибницкий

Будет ли православие присутствовать в российской школе?

Об авторе | Зибницкий Эдуард Валентинович, публицист, сотрудник регионального выпуска еженедельника “Аргументы и факты”, преподаватель социологии культуры. Печатался в “Новом мире” и “Вестнике Русского христианского движения”. В “Знамени” см. его предыдущую статью “Наследие славянофилов и современная Россия” (№ 10, 2005). Живет в Пскове.

Православие в нашей стране находится в парадоксальной ситуации. С одной стороны, внешние знаки сближения Московской патриархии с государством, в связи с чем уже говорят о попытках незаконного насаждения государственной религии, об ущемлении неверующих (например, те же скандалы на выставках). С другой стороны, моральные и социальные нормы и институциональная система общества таковы, что сами верующие остаются своего рода маргиналами. Причем это относится не только к тем, кто сам погрузился в восторженно-изоляционистское сектантство, замечая во внешнем мире лишь явные признаки иудо-масонского заговора, — эти как раз отчасти попадают “в свою струю” с подъемом антизападного реваншизма. Нет, речь идет совсем о других ситуациях маргинальности. Скажем, такое нормальное желание, как дать своим детям христианское школьное образование, наталкивается на трудно преодолимые препоны именно институционального характера. В этом вопросе все оставлено на частную инициативу архиереев, приходского священства и иногда больших монастырей. В Пскове, например, с населением около двухсот тысяч человек и тридцатью открытыми храмами только одна православная школа на тридцать учеников, основанная знаменитым о. Павлом Адельгеймом, в которой из-за нехватки помещений одновременно занимаются только три класса. До последнего времени, правда, была еще платная “Классическая гимназия”, которая себя позиционировала как православная. Несколько лет назад она была ликвидирована дирекцией без всякого согласования с покровительствующей ей епархией. Дирекция перед самым закрытием успела собрать с родителей плату, но не расплатилась с учителями и вывезла все мало-мальски ценное имущество. Разразился скандал, в ходе которого обнаружилась масса финансовых нарушений. Общественность долго недоумевала, что же там было такого специфически “православного”, кроме эпизодических “внеклассных мероприятий”? Этот случай доказывает, что “конфессиональное” образование может быть весьма выгодным и не всегда честным бизнесом. Оба случая являются, пожалуй, крайними. Но показательными — именно своей случайностью. Школа о. Павла Адельгейма, в свою очередь, почти всегда находилась в опале и существовала скорей “вопреки”…

Итак, в большинстве своем дети из христианских семей учатся в государственных школах. Но проблема в том, что этот институт не ставит перед собой задачи христианского просвещения, да и не должен ставить, и уж тем более никак не может соответствовать таким ожиданиям. Скорее наоборот: страшны не столько сомнительные экспериментальные курсы, которые периодически пытались ввести на протяжении 90-х годов, сколько общий социальный и культурный климат в школе. Униженные нищенскими зарплатами учителя относятся к своей работе, мягко говоря, не без внутреннего раздражения и даже цинизма: хотим этого или не хотим, но зарплата — это знак статуса в обществе, и отсутствие уважения к профессии учителя исподволь разлагает школу. Упадок проявляется и в культурном, и в нравственном индифферентизме. Считается нормальным, например, если в фойе школы постоянно включенный телевизор настроен на попсовый “Муз-ТВ”. Или там же вывешиваются рекламные объявления, приглашающие школьниц на курсы манекенщиц, хотя еще неизвестно, какая карьера ждет курсисток. Или те же конкурсы “Мисс школа”, или дискотеки для первоклассников — все это проявления той тотальной пошлости, которую взрослые привнесли и в школу. В государственной школе отсутствует видение педагогического, дидактического пространства, школьного микромира, в котором вырастает будущий гражданин. Если педагогические чиновники твердят только о “конкурентоспособном” образовании, то ясно, на чем будет делаться акцент и каковы будут критерии. Опять “догонять и перегонять”, опять образование без Образа…

Уже забылись острые дебаты о преподавании сексуального “ликбеза” в школах, в коем многие православные увидели большую опасность. “Секс” в школу не пустили (существо вопроса мы сейчас не обсуждаем), так же как не пустили, по крайней мере в федеральном масштабе, “Основы православной культуры”. Теперь в Академии наук готовят курс “История мировых религий” — вместо “Основ…”. Странно, но православное сообщество уже особо не возмущается, хотя государство в этом случае опять покушается на очень деликатные сферы в сознании подрастающего поколения, в том числе детей из православных семей. Можно ли здесь полностью довериться государству? Не правильнее ли будет решить тот же вопрос о православном школьном образовании, так сказать, институционально, заключив со светским обществом некий разумный и справедливый конкордат? Но что такое православное образование? Ответ здесь не столь очевиден. То же самое, что было, плюс церковно-славянский язык и основы вероучения? Чтобы школьная столовая учитывала постные дни? Чтобы курс истории включал повествования о чудесах? Что, наконец, приемлемо для христиан, а что нет в той же “светской” российской школе? И насколько удачен опыт уже существующих православных гимназий и лицеев?

Все эти вопросы, между прочим, — не только внутренняя проблема Православной церкви, но одновременно проблема общенациональная. Отсутствие системного воспроизводства цельного христианского знания и культуры мышления означает путь к духовному невежеству, к маргинализации традиционной конфессии России, к возникновению самых фантастических радикальных явлений и идей, питательной основой для которых будет превратно, националистически понятое этно-“православие”. Историческая память народа, связанная с церковной традицией, станет уделом радикальной политики и темных страстей. А это уже грозит серьезными культурными и политическими последствиями структурного характера для всей страны. Наконец, общенациональной проблемой остается вопрос, на каких правах религия может присутствовать в образовательном поле России.

Школьная проблема была впервые поставлена на Западе практически сразу после Французской революции, в эпоху Реставрации. Тогда школа стала одной из точек противостояния между либералами и роялистами. Либералы требовали вывести школу из-под влияния римско-католической иерархии. Принцип светскости так и понимали: светское министерство, а не местный епископ должны руководить таким важным институтом как национальная школа, что, в свою очередь, не обязательно предполагает атеизм как мировоззренческую основу.

Таким образом, светскость — это независимость от церковной иерархии тех сфер, которые выходят за пределы собственно богослужения и канонов, она и есть отделение светских институтов (школа, армия, суд) от церкви. В более широком смысле светскость — это принцип, исключающий преобладание и привилегированное положение одной из религий в общественном пространстве. Это нейтральность по отношению к принадлежности индивида к одной из религиозных общин. Уже Кромвель отчасти выразил этот принцип, пусть ограниченно (он не распространялся на католиков), в армии парламента, в которой важна была преданность общему делу, а не вероисповедание офицера и солдата. Светскость как всеобщий принцип родилась в итоге кровопролитных войн в Европе между католиками и протестантами, а затем между консерваторами и либералами. Это чистое выражение общественного договора, нулевой вариант, когда “ни нашим, ни вашим” становится наилучшим и единственно приемлемым вариантом для всех, что нашло в конечном счете отражение в запрете государственной идеологии, в принципе деидеологизации. Таким образом, и атеизм, и теизм должны находиться в равных условиях, в том числе в образовании.

Да, положительный, активный атеизм исключен из школьных программ. Между тем посыл, что истина познается только при помощи научного логического инструментария, а религиозная жизнь и ее содержание, соответственно, познаются при помощи культурологии или психологии, то есть внешних по отношению к ней дисциплин, — это тоже атеизм. И совершенно несправедливо, если атеизму отдается приоритет — в форме государственного финансирования и статуса стандарта образования.

Борьба за национальную школу еще не вполне завершена в странах Европы. Где-то религия присутствует в качестве обязательного предмета, где-то существуют альтернативные друг другу сети школ. В той же Франции, например, есть иезуитские школы, которые официально признаются государством. Все разнообразие исторических решений этого конфликта можно свести к трем вариантам. Первый: религия присутствует в школе как часть программы. Второй: религия присутствует как факультативный курс. Третий: школы под эгидой церкви существуют наряду с государственными, имея с ними равный статус.

Какой вариант подойдет для России? Некоторые, как диакон Андрей Кураев, выступают за первый вариант, обосновывая его необходимостью “аксеологической революции”, которая у него остроумно ассоциируется с переходом от барби к матрешке (у матрешки широкий таз, удобный для родов): “Основы православной культуры” должны массово внушать такие ценности, чтобы “мальчики хотели быть солдатами, а девочки хотели рожать” Между прочим, “виды народонаселения” России должны менее всего интересовать Церковь: рождение ребенка есть акт любви, а не геополитической безопасности. Но государство, возможно, охотно поддержит такой подход. Однако к чему это приведет? В школу придут восторженные миряне-неофиты, прошедшие курсы переподготовки, которые, скорее всего, принесут с собой целый комплекс великодержавных мечтаний, не имеющих никакого отношения ни к Евангелию, ни к семи Вселенским соборам. Или это будут вполне равнодушные “русисты” и “историки”, набирающие себе учебную нагрузку. Наконец, элементарное чувство справедливости и уважения к ближнему требует, чтобы любое распространение проповеди и передача христианского предания были только свободно допущенными, а не административно вынужденными. Ситуация, при которой миссионеры одерживают мнимые победы при помощи бумажных штыков бюрократии, унизительна для всех, кроме самой бюрократии, которая осуществляет свой проект, — а масштабному проекту в данном случае не хватает “духовной” компоненты. И неслучайно кое-где в провинции “Основы…” уже пытаются ввести как обязательный курс.

Правда, оговариваются, что речь идет не о Законе Божьем, а о “православной культуре”, традиционной культуре государствообразующей нации. С атеистической и государственной точек зрения так оно, возможно, и есть. Но это должно смущать в первую очередь саму Церковь. Христиан должно интересовать не насаждение определенного статус-кво в государстве, а миссия и передача христианского предания новым поколениям верующих. Миссия принципиально отличается от пропаганды или просто ознакомления с суммой каких-то знаний, и предметом ее является вероучение, а не культура. Для христиан вера первична, а культура вторична. Можно, конечно, начинать с конца и прийти к вере, а можно заблудиться и не пойти дальше свечного заводика. Да и само понятие “православная культура” принято, вероятно, не без некоторого лукавства. И как всякое лукавство, по существу своему оно разрушительно. Разнообразие культур — это фетиш современности, и вместо веры можно просто исповедовать то, что у каждого народа своя культура, и всякая культура имеет право на существование, но мы-то должны держаться “своих корней”, чтобы не ударить в грязь лицом на этой мировой ярмарке культур и идентичностей. Фетиш “православной культуры” поставят в почетный угол своего сознания и на том успокоятся. Это как раз и есть самая тонкая схоластика религиозного индифферентизма, которому вроде как объявили войну современные церкви Востока и Запада. В другом случае та же схоластика становится идеологией войны цивилизаций. Если православные осознают себя как “культура”, как “цивилизация” — недалеко до уточнения “исторических прав”, геополитики, границ, врагов и союзников, до всеобщей мобилизации, в том числе женщин детородного возраста. В этой суете и толкотне и Евангелие затопчут. И уже появился целый цех людей, которые начинают толковать, что есть “православная культура”, а что — нет, и человеком какой культуры должен быть православный — какую литературу, музыку, кино, живопись он должен любить, наконец, каких политических взглядов держаться. Начинается шельмование одних и раздувание химерических авторитетов. Однако, с точки зрения Церкви, никакой православной культуры нет и быть не может. Евангелие обращено к людям разных культур. В древности, когда появилось понятие ортодоксии, дефиницию проводили так: “православные и ариане”, “православные и несториане”, хотя и те и другие принадлежали к одной и той же культуре. И не было, например, никакого отождествления православия с культурой византийского эллинизма. Православие, или ортодоксия, испокон веку означало только одно — определенный троический и христологический догмат.* Поэтому здесь нужно выбрать ориентир — или святые отцы и Евангелие, или определенное геополитическое мышление. Тогда, возможно, и некоторые возражения со стороны правозащитников будут сняты.

Сейчас в церкви есть, конечно, понимание того, что в таком деликатном деле как преподавание вероучения, — под каким бы видом оно ни было, — лучше держаться факультативности. Здесь присутствует выбор, а значит, какая-то субъективная готовность, по крайней мере родителей. Тем более преподавать православие некому — священники заняты требами и заботами приходского быта, да и не все (мягко говоря) достаточно образованны. Но сама возможность присутствия в стенах государственной школы курса вероучения не противоречит принципу светскости. Государственное или, иначе, национальное образование есть функция народного суверенитета. Но как быть, если, скажем, французский народ состоит из католиков, гугенотов и почитателей Разума? Или если российская нация, как и любая современная нация, состоит из верующих, атеистов и агностиков (самая многочисленная и самая таинственная категория населения)? Должно ли образование быть атеистическим (трудно представить агностическое образование), при оговорке, что для верующих существуют воскресные школы? Но такой подход — это тоже своего рода дискриминация верующих, которым предоставляют развиваться в маргинальных условиях, ведь образование, по определению, едино и оно должно быть всеобъемлющим, современным и разносторонним. Дети христиан тоже имеют право на такое образование, и это соответствует современным правовым нормам. К тому же почему родители должны оплачивать содержание государственного образования в духе сциентизма, отвергающего другие основания веры, кроме психологических или социологических?

А у нас в стране проблема может быть поставлена именно таким образом. Дело в том, что современная российская школа формировалась в постепенном отходе от советского идеологического комплекса, но его элементы еще сохраняются — в подходах, в подаче фактов, в оценках. И здесь не уйти от “идеологических” боев, которые были начаты еще с установления власти большевиков. В частности, биология является ареной сражений уже давно — исключительно из-за вопроса о происхождении жизни и человека. Запад прошел долгий путь, преодолевая монополию библейского креационизма, как его понимали в XVIII—XIX веках. У нас дарвинизм традиционно вне конкуренции: это вполне стройная и разработанная научная гипотеза, которая заслуживает внимания. Для христианского школьника важно быть ознакомленным с христианскими комментариями к теории эволюции. Так, одни комментаторы говорят о том, что библейское повествование книги Бытия нужно понимать как эпически-метафорическое, как некую поэтическую схему, и древнееврейское “йом” можно понимать не только как “день”, но и как “период”, то есть макроэтап эволюции биосферы (палеонтологическая эра). Епископ Василий Родзянко считал, что, согласно законам падшей природы грехопадение ввергло человека в длинный путь эволюции, — миллионы лет уходят на возникновение человеческого сознания, на достижение полноты человеческой природы. Таким образом, епископ соглашался с Дарвином. Иные настаивают на буквальном понимании книги Бытия и приводят научно обоснованные доводы против теории первичного бульона, благотворности мутаций и т. д. Сделана попытка сформулировать геологические доказательства всемирного, то есть глобального, потопа (другие библейские комментаторы считают, что всемирный потоп носил региональный характер и покрывал только те местности, где обитало ранее человечество). В научном мире действительно есть серьезные возражения против теории эволюции в ее нынешнем виде. Думается, курс биологии, включающий упоминания о разных палеонтологических теориях и спорных моментах эволюционизма, — это вполне приемлемый вариант для всех, даже если дарвинизм сохранит свое традиционное доминирование.

История — это тоже “идеологический фронт”. В ней слишком много человеческих пристрастий, социальных стихий. И в исторической науке все больше подозревают произвол, — в ней трудно отделить миф от факта, правдивые источники от искаженных или слишком субъективных. Трудно разобраться — то ли нос у Клеопатры оказался слишком короток, то ли Римская империя проходит закономерные этапы своего развития. Однако преувеличивать субъективность в исторической науке не стоит: по крайней мере, есть сам объект исследования, в него входят как события, так и идеи, которые двигали вождями и массами. Достаточно знать то и другое, чтобы пытаться обобщать и оценивать.

Но некоторые нынешние школьные учебники унаследовали от марксизма и, шире, — от концепции линейного прогресса исторический детерминизм: прежде чем что-то произойдет, складываются объективные “предпосылки”, разбором которых и занимаются на уроках истории. Вот здесь и начинается сциентистский и позитивистский произвол, в котором нет места ничему внеисторическому и человеческому: все оценивается и характеризуется с точки зрения соответствия каким-то этапам развития, в том числе и реалии духовного опыта. Духовная и религиозная жизнь, между тем, имеет собственные основания и законы, не совпадающие с внутренней логикой развития общественных институтов и экономики.

Вполне уместным противовесом был бы акцент на человеческую волю и на уникальность исторических обстоятельств. Как писал Лев Шестов, отрицавший историческую необходимость, “от свечи Москва сгорела, а от двух свечек — Распутина и Ленина — сгорела Россия”. Христианство исторично — утверждали многие христианские мыслители. Что это значит? Оно готово рассматривать историю как неисчерпаемую глубину Промысла и арену свободной человеческой воли. И хотя история имеет цель, она внеположена истории. Таким образом, исторический агностицизм, точнее, историческая апофатика заложена в христианском сознании. Но это не значит, что история бессмысленна — просто смысл ее не столь банален, как “развитие по спирали” или, наоборот, как поэтапный духовный упадок и столбовая дорога к концу света (так у Рене Генона или Ницше). В истории есть место переплетению воль, плотскому (падшему) и духовному (свободному), есть место и откровению, и опыту. Поэтому любой подход — и через формации, и через цивилизации — оправдан. Правда, православные авторы о. Павел Флоренский и А.Ф. Лосев по-своему видели историю — как апостасию, отступление, обмирщение. Если принять их видение как православное, то да, подача истории в государственной школе для христианского просвещения неприемлема полностью. Как рассматривать Ренессанс, европейские революции XVIII—XIX веков, западную секуляризацию? Как рассматривать Февральскую революцию в России — как масонский заговор и безумие беспочвенной интеллигенции или как закономерную смену политической модели в европейской стране? А реформы Петра Великого — с точки зрения Феофана Прокоповича или Стефана Яворского? Наконец, прогресс или регресс лежит в основе истории? Как оценивать опыт христианского Средневековья? В случае с Россией — подчеркивать ли ее отличие от Запада, ее историческую самобытность или, напротив, рассматривать ее в паневропейском, средиземноморском контексте? Боюсь, что сами православные едва ли найдут здесь полное согласие. Так что лучше, если уж искать политкорректный подход к истории, остановиться на исторической апофатике и сделать акцент на человеческую волю, на человеческие мотивы, на мотивированную событийность. Вообще же национальная история должна быть едина для всех, и здесь необходим некий академический консенсус, который, кстати, предполагает большую работу и высокую коммуникативную и вербальную культуру.

Вот, скажем, в одном школьном учебнике истории довелось прочитать упоминание, весьма почтительное, об оптинских старцах (все-таки Оптина — часть русской истории, по крайней мере истории культуры). О преподобном Амвросии сказано, между прочим, что он обладал большим жизненным опытом, знанием психологии и природной проницательностью, чем и помогал приходящим к нему за советом. Очевидно, что это истолкование фактов абсолютно атеистическое. Оно исключает понятие благодати и силы веры, без которых старчество как явление по существу непонятно. Или, допустим, фраза: “за это (имярек) церковь причислила к лику святых”. Между тем известно, что к лику святых причисляют не просто за заслуги, а за определенные свидетельства, как то чудеса, нетление мощей. Иногда путают Церковь как мистический организм и иерархию, епископат, который в определенных исторических условиях оказывается замешан в стихиях мирской жизни. Для христианина здесь важна абсолютная точность, а для ученого-атеиста Церковь — это церковное начальство, как правило, зависимое от земной власти или сращенное с ним. На Западе кардиналы и епископы, скажем, были обычно выходцами из знатных семей, то есть и в классовом отношении сливались со светскими элитами. С точки зрения экклесиологии, однако, Церковь — это вся полнота разнообразия дарований и служений, а не политический или социальный институт. Или о крещении Руси: как пишет автор учебника для 5-го класса, князь Владимир понял, что одной военной силой славянские племена не объединить, и “решил призвать на помощь религию”. Выбор именно византийской веры в учебнике обуславливается тем, что греки не претендовали на земли славян. Конечно, в выборе веры часто руководствуются земными чувствами и побуждениями, и Владимир, вероятно, тоже не через высокие созерцания и философские поиски к этому пришел, но неверно сводить все исключительно к политическому расчету. Ну хотя бы… прекрасная гречанка, или вино (веселие Руси есть пити), или величественность византийского богослужения, что для варвара вообще психологически правдоподобно, присутствовали в этом очень личностном экзистенциальном акте, — если уж умалчивать о внезапной слепоте князя, которая, по преданию, и подтолкнула его окончательно к купели. И религию врага, особенно если он силен и удачлив, тоже можно принять — такое случалось. Нет же, обязательно надо все объяснять “научно”, но получается-то полунаучно, потому что всю сложность и загадочность жизни нельзя свести к адаптированной приземленной формуле. Получается опошление важного, прежде всего личного решения Владимира Святославича, и Православие опять становится геополитическим, государственным фактором, — ведь только это и может школьник вынести из такой подачи материала. А это уже по отношению к исторической религии России не нейтрально. Значит, и принцип светскости нарушен: приоритет отдается атеистическому сциентизму и вульгарной социологии.

Можно, конечно, спросить: а почему в государственной школе истолкование тех или иных исторических персоналий, фактов или понятий, связанных с верой, должно быть теистическим? Но и атеистическим оно не должно быть, согласно тем же принципам деидеологизации, запрета на обязательную государственную идеологию или религию. Выход тут был бы… только в политкорректности, то есть в корректных формулировках, которые бы правильно отражали позиции сторон, не навязывая их. Над государственными программами и учебниками надо коллегиально работать — так же, как корпят над законами: выверять и согласовывать каждое утверждение, оценку, соотношение приводимых источников. Здесь вопрос именно такта, вербальной культуры, социальной дипломатии. Для мировоззренческих кризисов и испытаний подходящее время — студенческие годы, но не детство, по крайней мере, взрослые не должны их специально провоцировать. Современная школа своей эклектикой и пережитками советчины именно провоцирует мировоззренческие деформации. Поэтому-то просто введение в расписание уроков Закона Божьего (факультативно) только усилит провокационность.

Сейчас, впрочем, и не стоит вопрос о введении в школу Закона Божьего, хотя на местах, не без покровительства центра, вводят “Основы православной культуры”. Между тем, религиоведы разрабатывают курс “История мировых религий”. Кто-то решил, что он будет способствовать толерантности, не в пример “Основам…”, — а проблема взаимоотношений с мусульманами стоит сегодня особенно остро. Для психики верующего ребенка такой курс — великая опасность. Христианство в нем предстает как одна из “мировых религий”, хотя само христианство не так себя рассматривает. И сам этот термин, почти общепринятый, абсолютно бессмыслен и ничего не прибавляет к пониманию сравнительного богословия, а также масштабов распространенности и исторической значимости той или иной религии. Тот же индуизм, равно как и конфуцианство, в Азии огромная сила, — и по численности приверженцев, и по международному культурному влиянию, хотя их и не называют “мировыми” (между прочим, те же индусы говорят на разных языках, и эти языковые группы вполне могли бы быть нациями). А иудаизм, который продолжает влиять на христианскую и исламскую мысль, так ли уж ограничен национальными или этническими рамками? Тем не менее мнимо глубокомысленный термин “мировые религии” (христианство, ислам, буддизм) до сих пор в ходу и показывает степень маразма и косности академического религиоведения.

И наконец, если курс “История мировых религий” начинается с анимизма и политеизма, то это прямая атеистическая пропаганда — получается, что нет никаких откровений, а есть эволюция человеческого “страха перед силами природы”. Да, научная проблема восстановления картины духовной истории человечества существует, и здесь возможны и неизбежны различные гипотезы. Но чем дальше в глубь веков, тем меньше достоверных источников. Наконец, источники вообще исчезают, даже в виде артефактов, либо артефакты не могут о чем-то однозначно свидетельствовать, — и остаются только предположения: а что было до? И получается, что первичность политеизма — не научный вывод на базе данных, а попытка логической реконструкции прошлого на основании принятого произвольно посыла. Опровергнуть утверждение, будто первична древняя вера в единого Бога, наука не может, хотя основания для гипотезы о первичности политеизма есть. И наконец сомнительно, что слив всех религий в один чан в рамках “Истории…” способствует толерантности. Но… о христианстве христианам должны рассказывать христиане, а не академики-религиоведы, вышедшие из советского научного атеизма.

И очень сомнительно, что абстрактный гуманизм может укрепить мир между христианами и мусульманами: для верующего сознания отвлеченные ценности, без опоры на откровение, не очень убедительны. По этому поводу острил еще Владимир Соловьев: “Человек произошел от обезьяны, да возлюбим друг друга!”. А холодное, методичное разъяснение различий — это вообще очень деликатное и рискованное дело. Поэтому не лучше ли вводить отдельные курсы религии для детей мусульман или для детей буддистов, а в едином “светском” корпусе необходимые знания преподносить в курсах политической географии или истории. Очевидно, что политический эффект от “Истории мировых религий” сомнителен, а вред для верующих детей — весьма вероятен, поскольку означает вторжение атеистического или сциентистского дискурса в весьма интимные сферы сознания ребенка. И непонятно, почему якобы влиятельная Православная церковь в России не пытается в этом вопросе отстоять интересы православной общины, православной семьи.

Более корректным шагом было бы введение факультативных курсов вероучения для христиан, для мусульман и для буддистов. Хотя приходится согласиться и с тем, что содержание любого такого курса не может быть отдано полностью на откуп некоей совместной комиссии Министерства образования и Московской патриархии или Духовного управления мусульман. Ведь государственная школа — это светский, национальный институт. Поэтому каждая формула из факультативного конфессионального курса может быть предметом обсуждения и критики со стороны либо атеистов, либо, скажем, мусульман. Все, что происходит в стенах национальной школы, — дело всего общества. Но часть общества, и значительная, исповедует православие, а значит, другим с этим придется мириться.

Все вышесказанное несколько оторвано, конечно, от современной российской реальности. Это, скорее, теория государственно-церковных и общественных отношений, каковыми они должны быть. Национальная школа — это то пространство, где различные общественные группы должны установить формы сосуществования и взаимоуважения. “Нулевой” принцип, или, если угодно, принцип общего пространства так просто не дается: нужна немалая воля к гражданскому миру и справедливости. В России условием этого должна стать, на мой взгляд, религиозная, методологическая и гносеологическая политкорректность.

Повторим, что это вопрос правовой и вербальной культуры, которая у нас в результате наших гражданских войн не выработалась. Сейчас как с “клерикальной” стороны, так и с “гуманистической” преобладающим остается баррикадно-заговорщицкое мышление. И едва ли сейчас ожесточенная борьба в коридорах министерств разрешится через диалог и взаимопонимание. Едва ли авторы учебников будут с кем-то согласовывать историческую роль свв. блгвв. князей или политики Святейшего Синода во времена царизма, да и старые учебники останутся в ходу еще много лет. Хотя претензии к школьным учебникам, скорее, в том, что в них игнорируются христианские вопросы в отношении научных данных и гипотез, а в деле воспитания немаловажно и ставить вопросы и на них отвечать.

Третий вариант решения школьной проблемы — параллельное существование разных школ, как это сложилось в Европе. Сколько таких школ нужно и на какие деньги их содержать? На Западе государство финансирует и религиозное образование, поскольку оно востребовано значительной частью граждан.

Количество православных верующих в Российской Федерации не определено, выбор методологии исчисления осложняют посткоммунистические реалии. Используются то опросы, то статистика посещений храма. Называют разные цифры — 60, 30, 14 процентов — в зависимости от принятых критериев. Вообще соотносить веру с графиком посещений храма, как это делают социологи, конечно, неправильно и даже неэтично. С другой стороны, большинство “подписавшихся” под православием имели в виду, что они точно не татары, не евреи и не англосаксы — и только. Но уж десять-то процентов православных, пожалуй, в России найдется — тех, что если и не посещают постоянно богослужения, то хотели бы, чтобы дети их пошли по пути христианского просвещения (характерная посткоммунистическая ситуация).

Стало быть, сколько есть православных в России, столько людей имеет право на то, чтобы образование, которое получают их дети, не противоречило устоям семьи. И если православная школа дает образование по государственному стандарту и по министерской программе, а значит, в чем-то берет на себя функции государства, то было бы уместно поднять вопрос о частичном финансировании общих дисциплин из государственной казны. Все-таки дети, которые учатся в православной школе, не являются обузой для государственных школ и было бы справедливо распространять и на них социальные гарантии бесплатного среднего образования.

Однако можно ли себе представить, что в каждом российском городе каждая десятая государственная школа будет православной? Между прочим, это никого бы не ущемляло, к тому же православная часть нации, воздающая кесарю кесарево, тоже имеет право на часть государственного ресурса. Но вряд ли государство на это пойдет. Государству выгодно иногда поворачиваться к народу позолоченными куполами, то есть изображать преемственность и свою значимость именно для православия. Стать полностью светским, признав существование православной общины как автономного сообщества, которое дистанцировано от государства неким договором, — значит остаться наедине с отвлеченным светским правом, утратить магнетизм византийской помпезности и налета “сакральности” и величия. Это чревато утратой колоссального мобилизационного ресурса, использование которого, по-видимому, входит в стратегические планы режима. Самодостаточность православного сообщества России приведет к тому, что оно больше не будет нуждаться в символической роли Российского государства и будет отстаивать свои интересы на других началах.

В то же время иерархия в известной своей части стремится к некой “симфонии”, рассчитывая от нее получить в конечном итоге гораздо больше, чем частичное финансирование конфессионального образования. Грубо говоря, не десять процентов, а гораздо больше, может быть, даже сто процентов в ближайшем или не очень отдаленном будущем. Впереди, как может показаться, маячит перспектива построения некой “неовизантийской” модели, и этот стратегический ориентир, видимо, отвлекает от решения школьного вопроса в русле паритетного подхода, который довольно широко применялся на Западе и остается пределом притязаний христианских общин во многих странах Третьего мира.

В России, большей частью в крупных городах, уже существуют православные гимназии и лицеи. Но едва ли их можно сравнить с иезуитскими школами или другими школами под эгидой церкви на Западе. Там эта академическая традиция складывалась веками, там это уже система, у нас же — случайный отпечаток частных достоинств и пороков владык, настоятелей и педагогического коллектива. Наша же имперская академическая традиция была прервана еще в 1917 году. Так что сегодня создание автономной системы христианского образования под эгидой церкви невозможно. Нужны немалые средства, и не только материальные, но и человеческие, и еще неизвестно, какие из них в большей степени — скорее последние. Посему для церковного школьного образования в России лучше сохранить связь с имеющейся государственной академической традицией, какова она есть, поскольку академический сциентизм и позитивизм как-то дисциплинируют не в меру пылкое воображение наших аятолл и имамов. Православие у нас в России трактуют слишком широко, включая сюда и проблему Курильских островов, и вступление Украины в НАТО. А Церковь, наоборот, понимают слишком узко — как патриархийное и епархиальное начальство. Этот маразм может быть также занесен в православную школу, как в светскую занесены выпускные дискотеки для четвероклассников и “Мисс школа”. Поэтому православные педагоги-практики весьма скептически относятся к опыту “православных” школ в России. И к их перспективам.

Европейский опыт позволяет найти и для Церкви, и для светского общества приемлемую правовую модель решения вопроса. И здесь православное сообщество должно само сформулировать, что, собственно, оно хочет, как видит путь образования личности, который должен пройти ребенок из православной семьи. Но православное сообщество у нас, по сути, отсутствует — соборной демократии после конкордата со Сталиным нет. Между тем, если в вопросе реституции имущества иерархия занимает весьма активную позицию, то в “школьном” ракурсе этот вопрос, кажется, даже не поставлен. Возможно, оттого, что большинство православных в России — неофиты, и ситуация смены поколений для них непривычна и достаточно отвлеченна. А возможно, слишком очевидна неразрешимость этого вопроса из-за ожесточения гуманистического лобби и бессилия церковных властей, из-за малокровия церковной жизни. “Традиционная конфессия” и “православная страна” оказываются блефом, “подъем клерикализма” — партнерством элит. Между тем антицерковные настроения нарастают, перерастая уже в истерию, среди верующих царит суеверная эсхатология и мнительность, и будущее православия в России становится все менее ясным. Проблема интеграции в общество детей из христианских семей (через образование) по-прежнему остается неразрешенной — со времен коммунизма.

* Замечательно, что книга Закона Божьего, изданная в 1960-е годы Русской православной церковью за границей, только дважды обращается к теме России (притом что для русского зарубежья эта тема имела особое значение) — в одном случае ограничиваясь рассказом о равноапостольном князе Владимире, в другом — о русском колокольном звоне. Спору с Римом отданы только два маленьких абзаца. Остальное — Писание, догматы, таинства, богослужение, начала канонического строя и весь церковный чин. Никакой культуры и никаких национальной самобытности или национального мессианизма, хотя эти мотивы вообще характерны для карловацкой юрисдикции, еще живущей досоветской Россией.