Алексей Алехин

Рукопись, найденная в метро...

От автора | Некоторые первочитатели этого сочинения полагали, что оно скорее повесть. Однако в традиции литературы нашей бывали не только многофигурные романы “широкого дыхания”, как у Льва Николаевича, но и романы житейских историй, как у Ивана Сергеевича. Так что — роман. В стихах. Но не просто в стихах, а в стихотворениях в прозе — дьявольская разница!

От редакции | В прошлом году (“Знамя”, № 10) мы открыли рубрику “Выбранное из отобранного”, которую продолжаем сейчас, публикуя тексты, отражающие наши вкусовые предпочтения. Роман в прозе Алексея Алехина — выбор Сергея Чупринина.

...он видел себя со стороны: в комнате, заставленной книгами, сидел носатый, как птица, мужчина, и носом клевал поштучно клавиши пишущей машинки.

Квартиру красили неумелые маляры, повсюду на потолке и дверях остались разводы кисти. Но ему нравилось. Точно очутился и принялся жить внутри картины.

К сорока годам он испытал ощущение тщетности жизни. Сидя под сутулой настольной лампой, мысленно убегал глазами до самого детства, будто ехал в поезде спиной вперед.

Иногда он мечтал умереть в библиотеке.

Сначала, еще на снег, легли линючие весенние тени.

Уже через пару недель весна орудовала вовсю, как раскрасневшаяся прачка.

На улицы выпорхнули совсем юные женщины, вылупившиеся из школьниц за минувшую зиму.

Он тащил среди них свое одиночество, как несут на плече длинную, прогибающуюся доску.

Это была спортивного вида девушка с ярко-красным ртом — из тех, подумал он, что занимаются любовью, не вынимая жевательной резинки из рта. С такой кричащей помадой на губах, что можно, взглянув, испачкаться.

Но в глазах плескалась та самая сила, что извлекает из крохотной пичуги ноту вдесятеро протяженней ее тела.

Она стояла и смотрела на него.

Так и гуляли бесцельно по городу, запуская глаза в афиши и в витрины с пластмассовыми женскими ногами в сетчатых чулках.

А их ладони занимались друг с дружкой любовью.

У других формы, а у этой только линии.

У нее была красивая маленькая рука с неровно остриженными ногтями.

Улицу она всегда переходила не на светофор, а вброд.

Любила вино “изабелла” с парфюмерным запахом.

В детстве у нее жила кукла по имени Кукла.

Она относилась к жизни с доверчивостью ребенка, который, сходя с крыльца, просто говорит “дай руку!” и поднимает вверх ладонь, уверенный, что ее подхватят.

Танец бабочки походил на упражнения юного скрипача.

Коричневая тень ребенка тащила за собой по дорожке розовую тень воздушного шарика.

Она пришла в платье с невинным вырезом, как у семиклассницы. И ноги просвечивали через летнюю ткань твердой тенью.

“Не люблю ветер, — сказала она, тряхнув прической. — Он вмешивается...”

Споткнувшись о корень, подумал: вот, наступил дереву на ногу.

Со стороны эстрады долетела через кусты музыкальная фраза, трогательная и случайная, как выбившаяся на девичье плечо бретелька.

Маленькая птица спорхнула с ветки на стриженую траву — и пропала. Будто ушла в землю.

На дорожках похолодало, но в кустах еще застрял дневной нагретый воздух, и проходя через заросли они то и дело окунались в него, как в теплую ванну.

Облако развалилось и показало розовое нутро.

Вынырнув ненадолго из-под земли, вагон захватил немного дымного от сжигаемой листвы паркового воздуха и утащил его в туннель под асфальтированные кварталы.

Они вышли из метро и захлебнулись городом.

Из неба вылупились звезды.

В сущности, кроме нежности мужчине и женщине нечего дать друг другу.

Это были мотыльки, но им казалось, что ангелы бьются о стекло, привлеченные светом сутулой лампы.

И они легли вдоль друг друга.

И наслал на них чуму и любовь.

Ему открылся мир огромный и легкий, как лежащий на боку монгольфьер. Так он и таскался повсюду со своей влюбленностью, как с кошкой на руках.

Она внесла в его жизнь беспокойство улицы, каких-то новооткрывшихся кафе и сбивчиво пересказываемых музыкальных сборищ — так в опрятный мрамор метро заносят дождь на зонтах.

Ее черты точно рыссыпались во множестве разных женщин. Он поминутно обнаруживал их то в стекающей по встречному эскалатору, то в идущей по улице толпе.

На опустевшей улице перед метро все маялся одинокий молодой человек с букетом.

По асфальту прыгали воробышки в сереньких пиджаках.

В овальной нише, где некогда красовался гипсовый футболист не то балерина, старуха, требовательно постукивая клюкой, выпрашивала милостыню.

Над мокрыми крышами замерли целующиеся строительные краны с красными шеями.

Ожидавшая на светофоре голубенькая машина брызнула себе на стекло и умылась лапкой, как кошка.

Она появилась совсем не оттуда, откуда он ее ждал, и ткнулась ему в плечо, закинув назад ножку в легкой брючке.

С ней он чувствовал себя глупее голубя.

Как маленький мальчик забывает про закатившийся мяч, так и она, он понимал, умела любить его только пока он в пределах видимости. В ее жизни он не был ни главой, ни даже страницей, но вроде сухой травинки, какой закладываешь чем-то привлекшее место.

В сущности, она еще только примеряла к себе любовь, как это бывает у девочек-подростков. Да ею и была внутри своего двадцатилетнего тела.

Она не умела готовить, шить и пользоваться противозачаточными средствами.

В постели вместе с одеждой она сбрасывала всю спортивную взрослость и превращалась почти в ребенка.

Потом она прихорашивалась, и из коридорчика, где она перебирала перед зеркалом бусы, доносился легкий стеклянный стук, будто там наряжали елку.

Но он не мог выкинуть из головы ее мягкий рот.

“Мир ловил меня — и поймал”.

Жизнь его, как железнодорожные пути перед большой станцией, разбежалась в стороны.

В оборудованном под дискотеку подвале, набитом оглушительной музыкой и вспышками света, девицы в боевой раскраске дергались в клубах искусственного дыма в каком-то нечеловеческом танце.

Еще там было много уверенных молодых людей с выстриженными висками.

В воздухе растекался химический запах модных духов.

Взгляд его повсюду следовал за ней, даже когда другие танцующие заслоняли ее лицо и фигуру, — так часовой механизм телескопа продолжает держать в поле зрения звезду, хотя бы небо и перекрыло тучкой.

Когда она сошла, раскрасневшаяся, с танцевального ринга, он накинул ей на голые плечи свой пиджак — и это было похоже на то, как накрывают попоной разгоряченную лошадь.

На выходе из дискотеки ее обступили переполненные спермой юнцы, которых она всех знала по именам.

А еще подошел мужчина в дорогом небритом пиджаке, с капризным лицом оперного тенора. И заговорил с ней тем сладким голосом, каким мужчины порой говорят с мелкими домашними животными, вроде собачек.

Любовь никогда не ступает в свой прежний маленький след...

“Почему-то в девочках уже просвечивают будущие женщины, а во взрослых мужиках то и дело сквозят мальчишки”, — думал он.

“Сделал ли ты счастливой хоть одну женщину?”

“Вечер — это состарившееся утро?”

“Я чувствую себя с ней как человек с “Титаника””.

Эта мысль возвращалась к нему вновь и вновь, вроде приблудившейся собаки. А потом поселилась в доме.

“Но я же тебя же люблю же!”

Налетевшие в конце августа ветры в один день выдули из города остатки лета. Дни теперь стояли холодные и просторные, как ангары.

С наступлением осени появились девицы на каких-то квадратных копытцах, и она завела себе такие же.

— Дело в том, что мое “давно” давнее твоего “давно”. То, чего б ты хотела от меня, я уже не могу. А то, что мне нужно от тебя, ты еще не умеешь.

Она глотнула и отставила бокал с быстро испаряющимся туманным пятнышком на стеклянном боку.

— Если когда-нибудь мне будет очень плохо, я тебе позвоню. И ты мне поставишь ту пластинку, ладно?

— Я тебя приглашу к себе на похороны.

— Ну перестань!

Когда он вернулся с сигаретами, ее за столиком уже не было, только стоял пустой бокал с косо застрявшим кружком лимона.

Синий запах ветра.

Он чувствовал себя мотыльком, ползущим через мироздание.

Прибавив шагу, обогнал шедшую впереди женщину, вдохнув на ходу духи из окружавшего ее облачка.

На мосту ему встретился отвратительно ухоженный старик в дымчатых очках, с искусственным загаром и рыжеватыми подкрашенными волосами.

Холодная городская река отражала в маслянистой воде другой мост и лепные громады зданий со статуями самоубийц, готовых прыгнуть с карниза.

Дул ветер, и облака неслись по небу перебивая друг друга.

“Я-то думал, что Он меня спас. А Он просто выплеснул меня ложечкой, чтоб в чашке не болтался...”

Телефон не соединял, только в трубке что-то чирикало, будто провод оборвался и повис в какой-нибудь роще.

Дом, в котором перестала бывать женщина, делается пуст, как панцирь из-под черепахи.

Первый ранний снег лег на газоны вроде посмертной маски лета.

Из неведомо кем принесенного цветочного горшка торчало маленькое дурацкое растение, словно оттуда дразнились, показывая зеленые языки.

Закроешь глаза, и обступает мрак, сложенный из нагретых черных подушек.

Он получил от нее коротенькое письмо. Оно пожило с ним какое-то время, а после умерло, и он похоронил его в бумагах.

Она писала откуда-то издалека, кажется, с моря.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Такое тихое новогоднее утро, что снег за окном идет вверх...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...и только единственный троллейбус в утренней зимней тишине перевозил через реку по мосту большой стеклянный куб морозного солнечного света.