|
Ирина Евса
Асфодели на склонах
Об авторе | Ирина Александровна Евса — поэт, переводчик, редактор.
Родилась 15 октября 1956 года в Харькове. Училась на филологическом факультете Харьковского государственного университета. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького.
Член Национального союза писателей Украины. Автор девяти стихотворных сборников. Стихи И. Евсы переведены на многие европейские языки.
Лауреат премии Международного фонда памяти Бориса Чичибабина и фестиваля “Культурный герой XXI века” (Киев). Лауреат премии “Народное признание” (Харьков, 2004). Член Всемирной организации писателей “Международный ПЕН-клуб”.
Живет в Харькове.
Поезд “Киев—Харьков”
…В зелёных плакали и пели…
А. Блок
Нет, не пели — пили. Стихи орали.
Поливали глянцевую столицу, —
мол, какие на фиг там фестивали:
лохи в зале, — можно ли не напиться?
Да ещё, к тому же, мороз под тридцать.
Мы в купе соседнем тряслись от злости —
как достала эта четвёрка! В стену
им стучали, всем перемыли кости,
Потушили свет, исчерпавши тему.
Но уснуть — никак: задувало в щели,
негодяи тешились молодые…
И хотелось встать, настучать по шее
или, как теперь говорят, “по дыне”.
Отобрать бутылку, усталым нервам
дав покой; пугнуть, не входя в детали…
Я уже не помню, кто прыснул первым.
Но до слёз, до колик мы хохотали,
вдруг расслышав реплику: “Нашим старцам
спать мешаем...” Грохот. И тихо стало.
И пока мелькали названья станций,
я, в пальто закутавшись, бормотала:
“Всемогущий, в сотнях Твоих декретов,
сообразно чину, стою на “ща” я.
Но, вердикт подписывая, поэтов
поголовье яростно сокращая, —
не дарящий нам никаких посулов,
всё ж туда направь Свой фонарик, Боже,
где Леонтьев, Дмитриев, Караулов…
матерщинник Бауэр… да, он тоже!”
* * *
Почему им, Всевышний, всем по ночам не спится? —
нагишом обживают кухню, включают свет,
допивают мартини, разогревают пиццу;
курят — утром недосчитаешься сигарет;
разрабатывают, как маршалы, планы мести;
в коридоре бренчат ключами, надев плащи;
оставляют свои записки на видном месте:
мол, финита всему, отныне ищи-свищи;
но приходят опять, чтоб рыться в бумажном хламе,
истерично рыдать, улику зажав в горсти,
эти рыжие с перламутровыми телами,
эти смуглые тёмно-русые травести;
расставляют на полках тюбики и флаконы,
сковородки сжигают, вяжут тебе носки;
покидать не желают взятые бастионы,
постепенно круги сжимают, беря в тиски.
И, до точки дойдя, ты всех посылаешь громко,
отвоёвываешь позиции: кыш, орда!
Но уже через пару дней наступает ломка,
до костей пробирает, гонит тебя туда,
где на стенке кофейни брезжит пейзаж Винсента,
а у стойки к шести — весёлая толкотня;
где курильщицы, где любительницы абсента,
вымогательницы, глотательницы огня.
* * *
Не умела утешить словом, поплакать вместе —
мол, жених убежал, ну что ж, повезло невесте —
извлекать, как факир, надежду из-под полы.
Легче было обед состряпать, помыть полы,
стол накрыть, протереть до блеска ножи и вилки
и в ближайшем ларьке лекарство купить в бутылке:
“Что душа твоя хочет — водочки, коньяка?”
Денег дать, наконец, — уж это наверняка?
Никогда никого загнать не умела в угол,
Но терялась, когда обидчик бывал напуган.
И затравленный взгляд всегда заставал врасплох.
Бить под дых не хотела, зная, как труден вдох.
Но, как странно, и в первом случае, и в последнем
результат безнадёжным был, а не то что средним.
Прав Господь иудейский, зрящий сквозь темноту,
осуждающий всяких действий неполноту?
Та, что слёзы лила, смахнула мои подачки.
Оклемавшийся враг меня обложил в горячке.
Я, трамвай прозевав, по снегу плелась одна —
как и прежде — ни горяча и ни холодна.
* * *
В кольчуге и с мечом торчащая в седле?
А может, на скамье с бутылкой и стаканом?
Приятель, ты о чём? Я — памятник себе
и развалюсь, другим подобно истуканам.
Одесса и Москва, Тбилиси и Бишкек
едва ль проложат путь к последней из утопий.
Но ласточка совьёт гнездо в пустой башке,
и мыши прогрызут дыру в голеностопе.
Забьют ко мне тропу сирень и бузина.
Истает бледный серп, как профиль Эккермана.
Стихи, ты говоришь? — но скоро им хана —
слависта корм сухой, добыча графомана.
Оставь меня в ночи, озвученной сверчком, —
без гунна с рюкзаком и трёпа чичероне —
беззвучно черепок терять за черепком,
как дерево листву, при этом ничего не…
* * *
Где он, с надмирным своим идеалом,
реализующий крупное в малом,
провинциал, что живёт на гроши,
нас подкупающий вечным смущеньем,
детской улыбкой, заметным смещеньем
разума в сторону кроткой души?
Где он, с ореховым тортом в коробке
и с беспокойством о божьей коровке —
не раздавить бы, смахнув невзначай;
перечисляющий, словно ботаник:
это — пустырник, а рядом — татарник,
синеголовник, пырей, молочай.
С ним хорошо бы пойти за грибами;
палкой сухую листву разгребая,
спорить о Мятлеве (любит, чудак!);
печку растапливать после прогулки;
в поисках некой заветной шкатулки
лазить со свечкой на дачный чердак.
С ним хорошо бы — в разведку: не выдаст,
помня, что совесть не шьётся на вырост;
будет тащить до последней черты.
Как неуклюж! За обедом рукою
чашку цепляет… Но есть в нём такое,
что перейти не позволит на “ты”.
Клёвый мужик! Но его не позвали
в нашу эпоху, где, впрочем, едва ли
выжил бы: всяк — хамоват, деловит,
всяк за дверьми с ненавязчивым кодом…
Вот он и сел на скамью перед входом,
шляпой накрылся и вымер как вид.
* * *
Теплоход, покачнувшись, отлип от пирса.
А тебя позабыли, почти как Фирса,
в том приморском селе, что легло ничком
вдоль холма; где, на пришлых взирая влажно,
словно баржи, коровы гудят протяжно,
переполнены солнцем и молоком.
Зря кичился остатками интеллекта:
здесь его расплескал без усилья Некто,
засветивший под окнами вместе с тем
эти синие (как там их на латыни?),
злонамеренных гусениц запятые
и тире начертав на скрижалях стен.
Ты научишься быт собирать по крохам,
не завидовать ночью любовным вздохам
квартирантов, на берег спешить с утра,
где по дну пробегают златые сети
гибких бликов и держат маршрут в секрете
облаков приграничные катера.
Сменишь туфли на шлёпанцы. Экономя,
продавщицу найдёшь себе в гастрономе,
чтоб, харчей дармовых волоча суму,
вверх ползти, как разболтанная дрезина,
под гнусавое блеянье муэдзина,
достающее госпиталь и тюрьму.
И поскольку душа твоя отбесилась,
темнокожий и тощий, что абиссинец,
ты — взамен патетичного “аз воздам!” —
будешь, с наглой ухмылкой на волны пялясь,
всякий раз демонстрировать средний палец
проносящимся мимо большим судам.
* * *
Дождик осенний, как нудная птица,
скошенным клювом стучит по стеклу.
Ночью подружка умершая снится —
к раннему снегу, а может, к теплу.
…Рядом сидим, вынимая из вишен
косточки. Луч прострелил алычу.
Ты с полотенцем из флигеля вышел,
к душу прошлёпал… Окликнуть хочу
гостя. Но, словно контуженный взрывом,
рот разеваю беззвучно… Ползёт
чёрная туча над синим заливом,
сад накрывая. Бабахнет вот-вот.
Страшно не это, а то, что ни словом
не обменялись, ни парою фраз…
Лица забрызганы соком вишнёвым.
Медленно ягоды падают в таз…
Но за мгновенье — слепыми волнами
ливня взлохмачена, влажно свежа —
летняя зелень ореха над нами
резко желтеет… И, крупно дрожа
от фотовспышек, моргающих часто,
не постыдясь оголить дерева, —
словно свихнувшаяся Иокаста,
самоубийством кончает листва.
* * *
Шумные, словно античные боги,
в древних Отузах ползём по дороге.
Ноет дитя, мельтешащий у ног
к нам приблудившийся лает щенок.
Сколько молчанья в безлиственных лозах,
слева застывших в трагических позах, —
клоны Медеи, сошедшей с ума.
Морщится сторож: такая зима.
Вот оно, озеро это лесное.
Здесь и достанем вино разливное!
Сыра косичку, лепёшки кругляш.
Хнычет ребёнок: он хочет на пляж.
…Как ни крути, а карабкаться надо
в гору вдоль каменных чаш водопада,
где асфодели на склонах цветут.
Надо, но лучше останемся тут
в небо глядеть, опираясь на локоть,
пить, огурцы малосольные лопать,
вирши чужие бубнить вчетвером,
в то, что античные, что не умрём,
веря, как эти у глади озёрной —
вредный ребёнок и пёс беспризорный —
на загрубелой от зноя траве
впавшие в сон — голова к голове.
Ноябрь
На зелёном — снега ворсистый хлопок.
Но ещё у моря стоит палатка,
чей жилец отчаянный столько стопок
взял на грудь с утра, что зевает сладко.
Сухогруз на привязи ждёт ремонта.
И торчат, в промозглую высь воздеты,
искривляя линию горизонта,
облаков эльбрусы или судеты.
Залегли рулонами серой бязи
волны в целлофановой упаковке.
Отключи мобильник: не стоит связи
та держава, что не сулит парковки
твоему облезлому тарантасу.
Лучше с пьяным пастором автостопа,
в два притопа греясь и в два прихлопа,
наблюдать, как пересекает трассу
мокрый снег и, фары тараща, фура
мчит на Керчь; её достаёт в полёте
нервной чайки жалоба, словно сура,
обрываясь на дребезжащей ноте.
Харьков
|
