Илья Фаликов

Андрей Белый. Стихотворения и поэмы. В 2 т. Подготовка текста, составление, примечания: А.В. Лавров, Дж. Малмстад; Андрей Белый. "Ваш рыцарь": письма к М.К. Морозовой. 1901-1928. Публикация и примечания: А.В. Лавров, Дж. Малмстад

Вряд ли эти заметки можно назвать рецензией. Это вот именно только заметки. Слишком значительно событие, вызвавшее их. Крупнейшие специалисты по Серебряному веку А.В. Лавров и Джон Малмстад объединились в осуществлении двух проектов, по обыкновению показав высочайшую филологическую культуру. Издательство “Прогресс-Плеяда” (С.С. Лесневский), готовя “Вашего рыцаря”, поспешествовало Гуманитарному агентству “Академический проект” в материализации андреебеловского двухтомника. Оба издания появились одновременно, и в этом есть свой особый смысл.

Это не только новый шаг в возвращении Белого. Распахиваются новые глубины русского XX века, его начала. Воскрешаются позабытые фигуры, их взаимосвязи, дружбы, ненависти, быт, весь текст погибшей эпохи. Двухтомник Белого — свод всего найденного на сегодня. Многое печатается впервые, прежде всего — “Зовы времен”, самая, пожалуй, выстраданная им книга, плод исступленного самосовершенствования.

Наконец-то вернулась и М.К. Морозова. Ослепительная красавица, человек начитанный (литература, философия), музыкальный, общительный и общественный, Маргарита Кирилловна Морозова в 1901 году стала Прекрасной Дамой (несколько позже — “дамой с султаном”: шутка ее окружения) Андрея Белого, его первой “мистериальной” любовью и адресатом писем, поначалу подписанных “Ваш рыцарь”. По вдовству располагая колоссальным капиталом, она инициировала и оплачивала множество культуртрегерских проектов, в ее активе — издательство “Путь”, Музыкальное общество и Религиозно-философское общество. Все кончилось в 17-м году. М.К. не уехала, все потеряла, растворилась в нищете и забвении, дожила до глубокой старости, сохранила заветный архив, в том числе эпистолярий Белого, а мужнина коллекция живописи, западной и отечественной, давным-давно ушла в лучшие музеи страны. Она владела пером, ее мемуар о Белом незамысловато замечателен.

Долго продолжалась эта переписка. Белый исповедовался, лирически взлетал, излагал массу мыслей, размашисто и густо описывал реалии, в которых пребывал, включая путешествия. В М.К. он нашел полное понимание и интеллектуальное родство. Она стала героиней его “Второй симфонии” (1901), она стала лучшим воспоминанием его жизни в “Первом свидании” (1921). При всем при том М.К. высказывалась без околичностей: “И мне всегда казалось, что он еще не нашел полного и точного выражения всего, что рождалось в его гениальной фантазии”, — Белый был неповторимым изустным импровизатором. Надо сказать, так полагала не одна она. Поныне, разрозненно изданный, Белый не явлен в полный рост. Его ни охватить, ни проглотить. Нет счета его ипостасям, литературным и человеческим. “На тебя надевали тиару — юрода колпак, / Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!” (Мандельштам).

Небольшое отступление. Под занавес “Воспоминаний о Блоке” Белый делает разбор третьего тома Блока. Катька из “Двенадцати” относится им в ряд Клеопатры и Магдалины, символов греховности и гибельности (в случае Катьки — гибель России). Осмысляя Блока, идя по этапам его пути, он цитирует и себя — куски из романа “Петербург”. Более того, и свой “Кубок метелей” он увязывает, опять цитируя, с “Возмездием”. Тут возникает такой ряд: блоковский Пан Мороз — пушкинский Медный Всадник — метельный всадник из “Кубка метелей”, все они — знаки Люцифера, чорта (так!), нависающего над Россией, одна из сторон авторского “я”. Белый ищет общее и объективно указывает на точность собственных интуиций и предсказаний, хронологически опередивших последние открытия Блока. Когда-то он не принял “12” (его написание): “…огромны “Скифы” Блока; и признаться, его стихи “12” — уже слишком; с ними я не согласен…” (из письма к Иванову-Разумнику от 12 марта 1918 г.). Блок в апреле того же года пишет Белому: “Мне бы хотелось, чтобы Ты (и все Вы) не пугался “Двенадцати”; не потому, чтобы там не было чего-нибудь “соблазнительного” (может быть, и есть), а потому, что мы слишком давно знаем друг друга, а мне показалось, что Ты “испугался”, как 11 лет назад “Снежной Маски” (тоже январь и снега)”.

Уже слишком. Слишком давно. Это общее удвоенное “слишком” вполне соответствует им обоим — их отношениям, их творчеству, их времени и вообще всему, что с ними связано. В финале “Воспоминаний о Блоке” нет следа того частного “слишком”, Белый не говорит о своих ощущениях 18-го года, о первом чтении “Двенадцати”. Порой он был склонен обходить тот или иной камень преткновения. Так, в переписке с Морозовой он никак не отреагировал на откровенные замечания его конфидентки относительно книги “Возврат. III симфония” (17 июля 1905 г.): “Прочла Вашу симфонию, и впечатление мне очень неприятное! Правда, что я прочла ее один раз и даже много не поняла. Это что-то хаотическое, истерическое, чего мне так не хочется видеть в Вас”. Далее, здесь же, она хвалит Блока, “Стихи о Прекрасной Даме”. Обе книги ей прислал Белый. Проходит время, 6 августа 1906 года она пишет: “Знаете, мне все более нравятся стихи Брюсова, особенно их звучность! Из Вашего “Золота в лазури” мне теперь очень нравятся некоторые стихотв<орения>, например: Блоку, Возмездие, Вечность. Я часто с удовольствием их перечитываю!”

Это разговор без оглядки. Поразительная прямота. Поскольку я сейчас говорю прежде всего о психологии, мне кажется, что — помимо прямоты или неполной осведомленности в отношениях Белого с Блоком и Белого с Брюсовым и вообще в сугубо литературной борьбе — М.К. нашла, по-женски невероятно точно, ключ к душевной природе Бориса Николаевича Бугаева. Он ей признается (конец сентября — начало октября 1905 г.): “Я горюю. Меня все оскорбляет”. Где-то через месяц, 4 ноября, он завершает письмо так: “Душа моя сияет”. М.К. остро видит эти головокружительные перепады. Их устные доверительные беседы дают ей право говорить напрямик, более того — требовать (апрель 1906 г.): “Вы победите! Но одно есть условие — это я знаю, ни капли, ни капли лжи нигде и ни в чем. Сбросьте все лживое, не прикрывайтесь ничем — это ужасно! Вспомните Нитцше — как он был чист, как он выливал всего себя, всю свою трагедию! Лучше не пишите ничего, но ради Бога не лгите! Простите, что я все это говорю, но меня больше всего пугает и беспокоит в Вашем состоянии вот этот намеренный демонизм. Будьте демоном, во всем ужасе, но не играющим в демонизм”.

Невозможно представить, как воспринимал эти слова Белый как раз тогда: именно в апреле он вел труднейшие разговоры с Любовью Дмитриевной Блок, вступил в черный тупик отношений с Блоком и его матерью. Не исключено, что искренность М.К. как ничто другое поддерживала его в ту пору: это не контроль, это похоже на неумолимый голос собственной совести. М.К. предложила ему тот уровень правды, которого жаждал и сам Белый. Именно поэтому их переписка длилась так долго, и с “мистериального” языка Белый естественным образом перешел на язык иных форм, найденных им в процессе саморазвития. Через годы и годы, в своих тунисских письмах, а особенно в письме из Иерусалима он абсолютно прост и непосредствен в выражении обретенного с молодой женой Асей Тургеневой счастья. Словно отвечая на восхищенность Морозовой громадностью его художественного дара, он создает эпистолярный перл — письмо от 15 июля 28-го года из Коджор: грандиозное описание Кавказа с высоты орлиного полета. Одна из лучших страниц его прозы.

Это было дружбой, и в ней есть любопытный сюжет, связанный с фигурой Эмилия Карловича Метнера. Дело в том, что два издательства — “Путь” и “Мусагет” — конфронтировали по линии неославянофильство — западничество. Финансово и идейно за “Путем” стояла Морозова, за “Мусагетом” — Х. Фридрих, 25-летняя немка, возлюбленная Метнера. “Мусагет” создавался Метнером в некотором смысле под Белого. “Насквозь русский” (Морозова), Белый тем не менее — до поры — спорил с позицией “Пути”. (Опять прав Мандельштам: “Мировая манила тебя молодящая злость”.) Возникший конфликт Белого с Метнером Морозова объясняет, вполне обоснованно, финансовой почвой: женившемуся и путешествующему по Европам-Африкам, а затем привязанному к Штейнеру Белому Метнер давал недостаточно денег, и писатель вынужден был зарабатывать на стороне. Но сам Белый в письмах к Морозовой объяснял это несколько иначе, объединяя множество причин и, как всегда, ставя во главу угла идейные соображения. Ему претило “диктаторство” Метнера, задвигание “русского писателя Андрея Белого” в номинальную зону при вынесении главных решений внутри “Мусагета”. Подобно тому как он назвал себя некогда “адьютантом” при Блоках, в случае Метнера он говорил так: “Даже в “Весах” (у Брюсова. — И.Ф.), органе сравнительно более чуждом, не забывали, что я Андрей Белый; в “Мусагете” я или “милый Борис Николаевич”, или враждебная заданиям “Мусагета” единица”.

В ответ благородная М.К. пишет, по-прежнему утихомиривая страсти: “Дорогой мой Борис Николаевич, поверьте моей душе, что нигде и ни с кем Вы никогда не будете иметь в деле такой свободы, независимости, нигде Вас, все Ваше не будут ставить так высоко и так любовно, как в Мусагете и с Эмил<ием> Карлов<ичем>, — это я знаю”. Эти, по слову Белого, “ропоты на “Мусагет”” Белый издает в июне 1911 года, то есть задолго до его финансового кризиса 12-го года, когда он “со стоном” просит денег в долг у Морозовой.

Этого мало. На Западе Белый становится ярым антизападником. В апреле 1911 года он пишет из Иерусалима: “Возвращаюсь в Россию в десять раз более русским. <…> Меня злит подчеркивание у нас слова Европа; меня злит культ Германии, как “пупа мира”. Пуп мира показывают в Иерусалиме; о, насколько этот последний наивней первого; первый, то есть европейский, пуп мира вовсе не в Гете, Ницше и других светочах культуры: до этих последних европейцу дела нет. Гете и Ницше переживаются в России; они — наши, потому что мы, русские, единственные из европейцев, кто ищет, страдает, мучается; на Западе благополучно здоровеют; румянощекий господин Котелок, костяная госпожа Зубочистка — вот подлинные культур-трэгеры Запада”. Он влюбляется в Африку, в арабов. Европейцы — “поганцы”, отравляющие “все подлинное в Африке”. Резюме: “Гордость наша в том, что мы не Европа, или что только мы — подлинная Европа”. Нечто подобное испытывал и Блок. Скифство дышало в спину обоим. Но в начале 10-х годов Белый — апологет штейнерианства, десятки его эпистолярных страниц — утомительная проповедь антропософии, гимн личности Доктора. Эти страницы он даже пересыпает рисунками. К слову, среди иллюстраций “Вашего рыцаря” репродуцируется и живопись Белого. Очень любопытно. Кажется, это абстракционизм.

Однако подтверждалось апрельское утверждение М.К. 1906 года: “Вы победите!” На мой взгляд, отсветы этой победы есть и на блоковских “Двенадцати”. Речь о стихе и стиле. Как известно, Белый находил небычайное ритмическое богатство — в четырехстопном ямбе. “Двенадцать” — полиметрическое произведение, не избегшее и оного ямба (“Стоит буржуй на перекрестке… и т.д.”). Но чаще всего там слышен хорей, что естественно: народная стихия — царство частушки.

Надо ли называть автора этих стихов? Да, это он — Андрей Белый, “Веселье на Руси”, написанное в труднейшее для него время: лето 1906. В одной из рецензий на книгу “Пепел” по поводу “Веселья” сказано: “Стихи смахивают немного на грубую подделку под фабричные частушки” — пусть так, однако хороша же подделка, надолго пережившая замечание того злосчастного рецезента, бессмертной нотой отозвавшись в блоковском шедевре.

Но речь не только о “Веселье на Руси”. В целом ряде примыкающих к нему вещей — это метрически разнообразные “Осинка”, “Песенка комаринская”, “Горе” — тот же стих, идущий из фольклора, в частности, раешник (рифмованный фразовик). Или “комаринский” стих. Интересно, что сам Белый по странной, можно сказать, великодушной близорукости не рассмотрел этих своих следов в “Двенадцати”. Впрочем, с годами он все больше не терпел себя раннего, том переработанных стихов “Зовы времен” предварил заклинанием: “Со всею силой убеждения прошу не перепечатывать дрянь первой редакции...”. “Веселье на Руси” стало седьмой частью поэмы “Осинка”.

В соперничестве поэтов всегда побеждает поэзия.

P.S. Показательно и печально, что поэта Андрея Белого меньше всего нынче помнят и понимают собратья-поэты: его стиховые вершины доступны стиховедам (М.Л. Гаспаров, В.В. Иванов и др.), доподлинно знающим об исключительном андреебеловском влиянии на русскую поэзию, прозу и стиховедение. “А о Белом я скажу сейчас ужасную вещь: он — плохой писатель. Все” (Бродский). Не все.