Леонид Костюков

Якорь: Антология русской зарубежной поэзии. 1936. Составление: Г.В. Адамович, М.Л. Кантор. Под ред. О. Коростелева, Л. Магаротто, А. Устинова;

То, что обычно выводится в конце рецензии — стоит ли читать эту книгу, а стало быть, стоило или не стоило ее издавать, — в данном случае не подлежит сомнению. Конечно, да. Память во всяком случае лучше беспамятства. Более предметный разговор неизбежно становится разговором о читателе.

Тридцать лет назад в нашей с вами стране было полно людей, знавших Вознесенского, Рождественского, Евтушенко и Ахмадулину. Это было, так сказать, здоровое среднее звено в цепи поэтической осведомленности. Сегодня оно трагически отсутствует. Есть посвященный (в основном профессиональный) узкий слой. Есть все остальные, по сути, привыкшие обходиться без поэзии. Издание поэтических сборников и антологий лишь частично адресовано своим — они в общем-то и так наполовину в курсе. О совсем чужих и говорить не приходится. Можно сказать, что точка прицела — та самая мертвая зона, где сейчас читателя практически нет, но хорошо бы он появился. Не ошибка или глупость, а сознательный романтизм.

Я довольно давно ощутил и сформулировал для себя грандиозность русской литературы ХХ века. Меня неизбежно привлекают такие точки обзора, с которых этот грандиозный ландшафт открывается мгновенно и убедительно. То есть “Якорь”. Чтобы, находясь внутри литературного процесса, увидеть его как явление литературы, как бы с полувековой дистанции, надо чувствовать и понимать художественный текст, как Георгий Адамович. Видно, как они с Михаилом Кантором режут буквально по живому, отсекая все — не то чтобы лишнее, а хоть немного подверженное времени. “Якорь” похож на письмо в бутылке. Кто адресат? Может быть, мы с вами.

Если чуть понизить пафос, мотивировка переиздания “Якоря” может быть такая: прошли десятилетия, все утряслось, устоялось, случайное отпало, пора выложить антологию русской зарубежной поэзии 20—30-х годов. Вот дела, да она уже составлена, осталось только откомментировать ее отсюда, дополнить откликами, рецензиями, перепиской.

“Якорь” оставляет впечатление антологии без лакун (что вроде бы невозможно). То есть все золотые имена списка (от Бунина и Ходасевича до Набокова-Сирина и Поплавского). Да и выбор стихов внутри одного поэтического имени безупречен. Не убавить. Ну, прибавить-то хочется, но ведь приходилось исходить из заданного объема. Скажем так, стихотворения, без которых не мыслится этот поэт, как правило, есть.

Приложения создают еще один контрастный план. Стихи с очевидностью принадлежат вечности (то есть сегодня воспринимаются как современные). Отклики же остались там, в конце тридцатых, они обусловлены временем, местом, положением говорящего, они — не побоимся этого слова — партийны. Кому-то, например, кажется, что старшее поколение зажимает молодежь и пора бы посторониться. Кому-то кажется, что русский Париж обретает комплекс столицы и зажимает провинцию. Живые, слишком человеческие чувства. Самолюбие, честолюбие, обида.

Это невероятно трогательно и столь же поучительно. Второй план “Якоря” — главное достоинство “Скита”. Часть не может быть больше целого, поэтому в отношении стяжания поэтического духа шаг “укрупнения”, перехода от всей русской эмиграции к одной Праге, конечно, чреват потерями, снижением уровня. Но как человеческий документ вся книга (очень дельное предисловие составителя антологии Л.Н. Белошевской, биографии, стихи, приложения) жгуче интересна. Если “Якорь” — литература, то “Скит” — скорее история, причем не именно история литературы. История русской эмиграции первой волны — или история интеллигента в Европе первой половины ХХ века. Большевики, белогвардейцы, фашисты, красноармейцы — все относятся к русскому поэту с антропологическим или классовым недоверием. Перерыв между мировыми войнами напоминает передышку между раундами в боксе.

Можно сказать, что неким парадоксальным образом “Скит” примыкает скорее к мемуарной литературе, точнее, он будет, наверное, интересен читателям мемуаров.

Здесь и в стихах виднее взаимные влияния, общая основа. Фотинский, Лебедев, Гомолицкий, Эйснер — думаю, их стихи актуальны и сегодня, в первую очередь благодаря резко индивидуальным ритмам. Еще одно соображение: иногда время съедает стихотворение не целиком, оставляя бессмертными пару строк — и эта пара строк невольно подтверждает правоту идеологии “парижской ноты”, напомним, изначально на пару строк и нацеленной.

Что же до сквозной темы — изгнания, чужеродности, какой-то параллельности миру — думаю, она так или иначе близка многим из сегодняшних россиян если не в качестве доминанты, то как одно из ощущений реальности.

Две цифры для раздумья, точнее, одна цифра на два случая. В Харбине, где жил примерно миллион русских эмигрантов, издавалось более ста русскоязычных литературных журналов. В Ленинграде в восьмидесятые годы выходило более ста самиздатских литературных журналов и альманахов. От русского Китая прочно остался в литературе ХХ века Арсений Несмелов. Много ли останется от ленинградского самиздата? О ком можно говорить сегодня уверенно? Это не праздные и не риторические вопросы.

Жестоко устройство литературы: она воспроизводится в биологических масштабах, а остается штучно. “Якорь” и “Скит”, как мне кажется, по-разному относятся к неизбежному суду времени. “Якорь” гениально-интуитивным усилием превратил этот суд в самосуд и провел его досрочно. “Скит”, наоборот, отложил его до удобного случая и готов принять. Момент настал.

Думаю, литературное сообщество должно с благодарностью принять оба издания. О других читателях сегодня остается мечтать. Но ведь мечты изредка сбываются…