Анна Кузнецова

Прежде всего — браво дизайнеру серии Анатолию Гусеву. Прежде всего — так как первое, что видишь, беря в руки такой предмет, как книгу, — что оформление ее очень культурно: в той части обложки, где с привычной покорностью ожидаешь увидеть нарезку из журналистских восторгов, — стихотворение. При этом обложка ничуть не теряет в модности и стильности: цвета, шрифты, расположение пятен, встроенная в абстрактную композицию фотодеталь, символически перекликающаяся с названием книги, особая подача нумерации страниц и заглавий.

Второе “браво” — составителю серии Михаилу Айзенбергу. Третье — продюсерам, издателям и попечителям: “Новая серия” — совместный проект “Нового издательства” и клуба “Апшу”. Одна претензия к редактору: забыл перепроверить нумерацию страниц в “Содержании”.

В книге два цикла — “Свой мир” и “Поминки по веку”. От большинства стихов Наймана в памяти остается негромкая музыка и изящество заключительного росчерка. Поэтому наиболее выразительными кажутся построенные на статичном образе, почти сюжетные: в первом цикле — “Самоубийство сумасшедшего”, “На Волге” и “Из Беранже”, во втором — цикл “Перечитывая старые письма”.

Поэтика Евгения Сабурова своеобразно сочетает три слагаемых: барочную мифологему “жизнь есть сон”, стилистический примитивизм, отсылающий к обэриутам, и эротическую тему.

В сущности, вся поэтическая деятельность Гуголева объясняется такими его строками: “Ужас оказывается химерой. / В сущности, он не страшен, а скучен”. Все ерническое мелкотемье, все скабрезности и хохмы посттрагического поэта восходят к лучшему стихотворению одного из самых серьезных и прилежных дотрагических — “Так жизнь ничтожеством страшна…” Мережковского.

Поэтическая работа двумя приемами: параномазией и деконструкцией. Из корневых созвучий извлекается подобие логики, из полученных звукосмыслов скручивается все более плотный комок, куда напоследок втыкаются осколки узнаваемых логических блоков — например, пословиц:

Стих получается темный, шаманский, не просветляемый в принципе. Книга двуязычная: перевод этих сложных стихов на английский язык сделал Евгений Зильберштейн. Параномазией и рифмой ему пришлось пожертвовать, несогласования падежей, которым часто пользуются деконструкторы, английский язык в принципе не передает, смысловые ореолы слов также неизбежно пропали. Единственным приемом стала самодостаточная метафора, которой в русском варианте вовсе нет. Стихи получились совершенно другими, хотя в аннотации сказано, что переводчик сделал “точную английскую версию”. Нет, что ни говорите, а стихи непереводимы…

Первая книга молодого поэта, вполне достойная именитого издательства: сочетание детскости мироощущения, ловкости слов и естественной пластики стиха. Достоинств много: умение построить цельное стихотворение на настроении, на развернутой метафоре, на сильной эмоции. Недостаток — если, конечно, это недостаток — безмятежная традиционность формы, которую хочется как-то драматизировать. Поэтому мне больше всего нравится в этой книге то, что в ней встречается редко: образные сгущения лирического чувства:

Эксклюзивная серия издательства “Время” от прочих отличается форматностью, имитацией звездного неба в фактуре бумаги, из которой сделана обложка, золотым-серебряным тиснением всего, что на обложках обычно пишется, и увесистостью аппарата, обрамляющего собственно стихи; а сходствует в соотношениях сторон: квадратиш, практиш, гут.

В аппарате книги Олеси Николаевой есть документ “Из текста представления “Новым миром” Олеси Николаевой на соискание Государственной премии, 1999”, где Сергей Надеев причислен к ее “школе”. Бывает, наверное, так, что у учителя и ученика столь мало общего. Маркеры стиха Николаевой — экспрессия, порывистость, избыточность, ракетный взлет и исчезновение за последней строкой, где стихотворение эффектно сгорает. Стих Надеева — спокойный, округлый, возвращающийся в себя, плавный и аккуратный. Он, как материя, вечен и бесконечен: поэт пишет и переписывает одну и ту же книгу, которая переиздается вот уже шестой раз с 1993 года с небольшими добавлениями и пояснениями.

Серия выходит в традиционном оформлении. “Ведущий редактор” — О. Старикова. “Предисловие” Юрия Орлицкого, обозначенное значком “копирайт”, оказалось послесловием: “Вот и длится, не умолкая, речь, разорванная автором на трехстрочия, разлитая, как красное вино, по стаканам…” Как белое, скорее. И почти безвкусное — может, это вода? “Машины, / поезда, / подъемные краны…/ Песок белил стекает / и длится, / длится”. Длится — ну и ладно. Запоминаются в такой длящейся системе концы — некоторые стихотворения подписаны, например, так: “Толедо — Аранхуэс — Мадрид — Краков — Москва”. Автор, наверное, птица.

Эта книга с виду несерийная, но на последней странице ее обозначено: “Идея серии: Д. Борисов, Н. Охотин”. Стихи интересны преодолением “характерности” — они растут из сетевого сора, но все чаще оканчиваются волевым движением, заданным в первом же стихотворении: “Из метро “Краснопрененской”, под низко летящими галками, / через стаи мужчин, локоток ваш сжимая уверенно, / через кинотеатры, бульвары, вино с сигаретами, через вечер и тусклый фонарь у чьего-то парадного / <…> я прошла. Я закончила. Вышла на следующий уровень”. Будем надеяться.

Древесного цвета — жук, в котором заключена благодать. Его подобрал, как чудо, убитый царь. Между этими событиями — цепь драматургических метафор. Лучшие стихи Алексея Кубрика (судя по разбросу дат, тщательно отобранные для этой книги) строятся именно так: они лабиринтны, прихотливы и замысловаты в переходах, с грузом культурных аллюзий, но стремятся к идеалу естественности. Их интересно читать.

Стихи, обаятельные ветреностью, легкостью стиховой поступи, захватом деталей гроздями и грудами. Расфокусированность взгляда, позволяющая этот полет среди слов и предметов, допускает такие широты и длинноты, что стихи становятся сродни панорамным видам. Сознание на них отдыхает, даже если встречает неблагостный образ: “Тупым предметом жизнь нанесена / Из-за угла. Теперь — болит затылок, / Внутри идет гражданская война, / И снится штукатурная стена, / Веревка, табуретка и обмылок. // Но, не свернув на этот разговор, / Прижму к губам облезлое зерцало: / Ты видишь влагу? / — Был веселый вздор, / Во граде — мир, и в рюмочке — кагор, / И сердцевина яблока мерцала”. Секрет, наверно, в ритмике и интонации, идущих здесь вразрез со смыслом.

Стихи Елены Елагиной графичны, с точным рисунком и выверенным жестом — в русле традиции петербургской поэзии. На такой основе особенно запоминаются неожиданные образы: “Время — это Бог, не ощущаемый, как чужие усы”, “Господь отключил свой мобильный”; “Душа гола, как кукла вуду”… Больше всего их в цикле “Точка зрения”. На этой же основе особенно жесткими и тенденциозными получаются дидактические стихи — например, цикл “Безблагодатность дара”.

Характерные молодежные стихи, почти не выдающие основательной филологической подготовки автора, о которой сообщает аннотация. Эпатаж в них снимается девическим жеманством, искусственность некоторых положений — искренностью некоторых ощущений. В общем, все в порядке. Самым живым и остроумным мне показалось стихотворение про “оранжевую революцию” на Украине. Правда, оно зачем-то продолжилось на следующей странице.

В новой книге украинского метаметафориста два цикла. “Беглые ночи” — эротические стихи, героиня которых явно обладает незаурядными формами, глушащими чувство юмора автора подобно специальным антеннам. Второй цикл — “Солнечное сплетение”, там чувство юмора приходит в себя, а еще там встречаются стихи из предыдущих сборников.

Диван — уникальный жанр восточного происхождения, как, например, диссертация — западного. Это книга, которая одновременно и сборник стихотворений, и словарь рифм: сборник однорифменных стихотворений, расположенных в алфавитном порядке рифм. Стихи и прозу поэта и художника Сергея Соловьева роднит с традицией дивана образная однорифменность текстов. Самая частотная рифма книги — образы моря.

Открывается книга чем-то вроде романа в рассказах, где люди бывают солнечными или лунными — талыми и крохкими; состоят в призрачных родственных связях и еле угадываются за переливами слов, самодостаточных в своей красоте и покое. Мелькают в текстах кадры кошмарной истории: нацист бьет младенца о стену — но, полученные из третьих рук, они теряют свой эмоциональный посыл. Выживает в этом раю, оставаясь в читательской памяти, мальчик, который “подслушав среди ночи разговор матери с отцом о каком-то шаре, который катается в пустом холодильнике, на следующий день сбегает из детского сада и возвращается к ночи со вспученной пазухой, выгружая на стол искусанными руками лебединые яйца, добытые в зоопарке.

Следующий год у него уходит на тайный сбор стройматериалов по всей округе, которые он складывает, сдвигая канализационный люк, в подземный бункер. Это для будущего дома, после очередного подслушанного разговора о жилищных условиях”.

Фантастическая повесть, как всегда у Юлии Сидур, миловидно наивная и симпатично забавная — об инопланетной помощи нашей многострадальной стране. “Фонд помощи российскому народу”, созданный пришельцами, возглавил “человек прозрачный” по фамилии Мерцаев, тоже не без инопланетной воли появившийся на свет. А так — вполне земной персонаж, счастливо женатый и счастливо неверный любимой жене, почему-то прозрачный под одеждой — все внутренности видно — и зачем-то экстрасенс: в Фонд к нему приходят неверные мужья, брошенные жены, недорезанные драчуны... Вот только инопланетяне ведут себя, как рэкетиры, — это они его прозрачностью наказали за то, что с ними уходить не хочет... Кончилось все это быстро и грустно.

Авторская серия Николая Дежнева пополнилась пятой книгой. Признаться, не понимаю, чем этот автор привлек издательство. Разве что плодовитостью. Книга совершенно никакая: ни о чем и написана никак. Антураж ее позднесоветский, проблематика — тоже: жил себе плешивый мужичок и вдруг стал слышать внутренние вопросы. Пошел в поликлинику — там тоже услышали в его сердце шумы, да не обычные, а будто кто-то что-то шепчет. Так гражданин понял, что он инопланетянин, и воспылал любовью к ближнему: а вдруг кто-то из окружающих тоже не так прост, как кажется. Такая книга могла бы порадовать в советские 60-е.

Автор живет в Германии, пишет юмористические рассказы о своей тамошней жизни. Юмор заключен в положениях, в которые попадают герои. Тон изложения серьезный, контрастирует с данными положениями; их педантичная детализация также создает юмору противовес.

Автор живет в Финляндии, возглавляет там русскоязычный журнал “Literarus” (см. рецензию Ольги Чернорицкой. Знамя, 2006, № 2). Как прозаика Людмилу Коль интересует типическое в людях и их взаимоотношениях. В романе “Аня, Киска, Неливанна” героиня, проживая человеческую жизнь, не эволюционирует, потому что живет исключительно инстинктами, животной ипостасью — человека в ней будто никогда и не было. Все свое нехитрое “программное обеспечение” она выбалтывает в непрерывном внутреннем монологе — хотя написан роман от третьего лица, рассказчик говорит голосом героини, а не автора. Тот же прием используется в большинстве рассказов: авторская речь ведется из мира героев, чьи взаимоотношения, сложность которых угадывается по сюжету, сводятся к нескольким преобладающим краскам. Душевная неразвитость героев приобретает то сатирический, то трагедийный окрас.

Вторая часть дилогии швейцарского писателя. Первая называлась “Любовник моей матери”.

Супруги Карл и Клара, о которых рассказывает их сын, поженились в одночасье: он просто спросил женщину, от которой не мог отвести взгляд, не выйдет ли она за него, и она согласилась. С точки зрения влюбленного романтика все так и должно быть. Только в конце жизни Карл случайно узнал, что Клара просто вышла за первого встречного, потому что тот, кого она любила, женился на другой. Тут читателю становится ясно, почему однажды посреди размеренной семейной жизни Клара вдруг сошла с ума, напугав сына, — била себя по лицу и кричала, что больше не может. Ее отвезли в психушку и вылечили электрошоком.

В романе есть емкий образ — книга, которую подарили Карлу после обряда инициации в церкви села, где родились его родители. Мальчики из города должны были добираться в это село самостоятельно в день своего двенадцатилетия, чтобы пройти старинный, явно языческий обряд. Странное село, странная церковь, странная община, каждый член которой при жизни получал свой гроб и держал перед домом… Книга, которую вручали мальчику, состояла из белых страниц — он должен был записать туда день за днем свою жизнь, что и делал Карл бисерным почерком изо дня в день. Сын не прочитал эту книгу после смерти отца — Клара выбросила ее вместе с другими его бумагами — и постарался восстановить его жизнь, написав свою книгу о нем. Жизнь эта в голой фактологии, когда главное — внутреннее наполнение — оказалось утраченным, выглядит жалко и грустно. Кажется, роман Урса Видмера об этом.

Этот роман — тоже на типичный европейский сюжет: о дискретности событий жизни, об абсурдности человеческих связей. Есть Филип, а другие ему то ли снятся, то ли мнятся. Трижды в книге возникает странный дядюшка Филипа, между этими встречами проходят годы, а дядюшка говорит и делает одно и то же. Именно эти три встречи скрепляют текст с центростремительным сюжетом, в котором события никак не связаны одно с другим.

В этом романе быт еврейской семьи в коммунистической Венгрии, сплетенный из повседневных деталей, вытесняет на обочину сюжет: мальчик побоялся сделать обрезание и был изгнан из еврейского интерната. Сюжет появляется только в конце и выглядит необязательным дополнением к быту, порождающему текст, плетущему и оживляющему его связи. Роман явно ни о чем, но вопроса, зачем он, при этом не возникает.

В год столетия классика литературы абсурда издан по-русски его первый роман, который и вообще-то увидел свет только после смерти автора. Это роман о европейской молодости периода между двумя войнами, в котором жизнь сводится к вожделению и самовыражению, а текст — к фонтанирующему драйву, пересыпающему осколки чужих текстов, — редко встретишь две страницы подряд без цитат.

Роман о том, как развращенный западной цивилизацией человек сумел вернуться к вере, потому что не мог больше жить в том привычном пороке, который человек себе простил и разрешил, забыв Бога. Нелегко и не сразу удалось это возвращение искушенному современному человеку с развитым умом, оказавшемуся между двух невозможностей: “В иешивах, думал я, растят мечтателей и паразитов. А кого растит современная культура? Это было мне известно даже тогда: циников и проституток”. Но грязь собственной жизни ему стала так омерзительна, что он нашел дорогу к вере в решении начать соблюдать традиции веры: носить одежду верующего человека, исполнять обряды, как бы смешно они ни выглядели, придерживаться заповедей — не важно, были они даны Моисею Богом или это легенда. Идея, что веру нужно заслужить, стала в его случае спасительной.

Восемь рассказов восьми израильских писателей ХХ века показывают, какие они разные — жители сегодняшнего Израиля. У них разная история, разная проблематика, кого-то из них Катастрофа сделала не от мира сего, как, например, героя рассказа Аарона Аппельфельда “На обочине нашего города”, кого-то больше всего интересуют вопросы семьи, как, например, Шмуэля Иосефа Агнона, Двору Барон, Иехудит Хендель; кого-то волнует судьба кибуцев (Шамай Голан, “Кипарисы в сезон листопада”), а кого-то — проблемы современной цивилизации (Ицхак Орен, Гершон Шофман).

Десять биографических очерков о нацистской верхушке: Гесс, Шпеер, Штрейхер, Венк, Лей, Геббельс, Эйке, Мильх, Риббентроп, Ширах. Елена Съянова перевела ранее беллетризованный материал в формат нон-фикшн. Добрую часть книги занимают документы Нюрнбергского процесса. Мне же очень не хватает развернутого комментария. Например, на с. 54 цитируется “пояснение” для преподавателей “школы Адольфа Гитлера”, касающееся пункта “обязательного спортивного воспитания” десятилетних мальчиков, вменяющего им в обязанности насилование еврейских девушек. И никаких ссылок на источник столь замечательной цитаты.

Продолжение эпоса “Владимир Путин. Четыре года в Кремле” (М.: Время, 2005). В кратком авторском предисловии говорится об анализе, да еще расширенном и углубленном. Увы, анализ минимальный, очень осторожный, ко всякому выражению, намекающему на позицию, добавляется контраргумент.

Основу книги составили наблюдения за процессом освобождения В.В. Путина от обязательств перед Б.Н. Ельциным после того, как новый президент получил на это моральное право — был избран на второй срок. Прослеживаются последовавшая за этим “смена элит” и прочие самостоятельные действия Путина. Приложением даются журналистские выступления Роя Медведева по поводу 60-летия Победы. Меня больше всего позабавили рассуждения об элитах, данные в выбранном автором “объективном” ключе. Когда культурный человек спокойно, уважительно, без малейшего анализа состояния культуры, выраженного хотя бы в интонации или какой-нибудь оговорке, сообщает, что “национальную элиту” России в 1997 году составили Алексий II, Никита Михалков, Юрий Лужков, Александр Карелин, Виктор Черномырдин и Алла Пугачева, а в 2005-м — Владимир Путин, Алла Пугачева, Никита Михалков, Анатолий Чубайс, Жорес Алферов и Алина Кабаева, — становится весело и дурно, как на “американских горках”.

Прожив много лет в Америке после эмиграции из СССР, Виктор Фридман с удивлением обнаружил много общего в политическом строении старой и новой родины. В результате он написал ряд аналитических статей, где выявил ряд политических спекуляций на демократических идеях, говорящих об упадке американского общества и кризисе американской идеи. Статьи публиковались в самых смелых изданиях России. Автор подвергся травле в кругу эмигрантов (и не только), воспринявших новую родину некритически, что совершенно естественно: критика любой догмы вызывает агрессию у людей, склонных к упрощенному восприятию жизни. Если психологическое благополучие этих людей стоит на аксиоме “Америка — это хорошо”, — им приходится защищать его от любой неудобной информации. Даже той, что показало открытие Лобачевского: любая аксиома верна не абсолютно, а при наличии ряда условий.

Первое монографическое исследование организации, называвшей себя первым Интернационалом — МАТ, международной ассоциацией трудящихся, — и социального движения анархо-синдикализм, которое выражала эта организация. Расцвело это движение в период между двух войн, прежде всего в испаноязычных странах Европы и Америки, распространившись также на Италию, Швецию, Германию, Японию и Китай. Автор обращает внимание на ряд вопросов, поставленных еще МАТ, но признанных актуальными только недавно: об опасности индустриальных технологий, об угрозе этатизма и бюрократизации, о необходимости привития людям навыков самоорганизации для противостояния всем этим угрозам.

Автор — журналист-международник, итальянист, бывший дипломат, более десяти лет проработавший в бывших итальянских колониях Африки. Первая книга дилогии “Иноземный Пушкин” — “Пушкинская Италия” — вышла в той же серии в 2004 году, готовится переиздание.

Перед нами вторая книга дилогии, выросшая из монографии “Роман о царском арапе. Очерки истории одного пушкинского шедевра” (М.: Прометей, 1990). Сопоставляя источники и собственные текстологические наблюдения, автор прослеживает, как проявлялись африканские черты во внешности и поведении Пушкина, как развивался его интерес к африканскому предку, рождался и менялся замысел “Арапа Петра Великого”, когда в отступлениях от исторической канвы событий достигался эффект художественной правды, и как потом найденные в “Арапе…” приемы “расширяли картину эпохи” в других исторических сочинениях Пушкина. Книга снабжена именным указателем, составленным Г.М. Слуцкой, а также алфавитным указателем упомянутых в ней произведений Пушкина.

Серию, посвященную литературно-критическому процессу самого интересного периода истории русского зарубежья, продолжает второй сборник научных трудов. В нем наглядно отразился тот факт, что выбор тем и ракурсов критической рефлексии всегда отражает социокультурную ситуацию в той точке времени и места, из которой критика исходит. Кроме локальных исследований отражения творчества В. Набокова, М. Горького, Вяч. Иванова и Л. Андреева в критике эмиграции, здесь есть обзорные статьи: о взгляде на классику из русского Берлина (В.В. Сорокина); о том, какой предстала русская литература в контексте идей евразийства (А. А. Ревякина); о взгляде критики первой волны эмиграции на русскую юмористику (К. А. Жулькова)…