Крестовоздвиженский

Гдов, в частности, писал Хабарову пасмурным апрельским днем накануне Пасхи 2006 года:

Ну, Гдов это… Он, как сел, мля, за руль, то, едучи по Ленинградскому проспекту в сторону области, сразу же запел народную сибирскую песню предосудительного содержания:

Вид его, представьте, был безумен. Волосы вокруг лысины вздыбились. Бородатое лицо полыхало. Каждый, кому хорошо известен Гдов, непременно счел бы, что он пьян, но это стало бы очередной ошибкой того, кто бы это счел.

Он в этот пасмурный апрельский день накануне Пасхи-2006 был совершенно трезв и, в очередной раз временно поругавшись с женой, ехал на дачу, чтобы все там наладить, почистить и вымыть накануне Светлого Дня всего православного человечества, перед грядущими майскими этими праздниками в честь Международной солидарности, когда доброе начальство сдвигает календарные дни и тем самым дарует уставшим от беспредела трудящимся очередные желанные моменты сладкого безделья.

Да и не всегда же он был пьян, литератор Гдов. ПО ЖИЗНИ. Ведь если бы он всегда был пьян, то давно бы уже умер, потому что пьет он с пятнадцати лет. Как выпил первый раз портвейна на Пасху 1961 года, так и понеслось. Пил, поступив в студенты Московского геологоразведочного института им. С. Орджоникидзе. С товарищами отметили первую стипендию ночным купанием в грязной Москве-реке близ железнодорожного моста, что около метро “Кутузовская”, а потом все вместе лечились в районном кожно-венерологическом диспансере, который в те оттепельные годы почему-то располагался на задах Министерства иностранных дел, что на Смоленской площади. Естественно, когда в лесотундре работая, то как там не пить, если есть спиртное? Спиртного два месяца не было, и курево тоже кончилось, сплавились вниз по течению, собрали бычки на месте прежней стоянки, обратно семь километров тащились по ломким камням вдоль горной речки, оскальзываясь в пропрелых резиновых сапогах. Эх ты жизнь, мля, со всеми ее перманентными сложностями!

Поэтому, когда в лесотундру прилетел вертолет, то летчики закусывали черной и красной икрой, олениной, рыбкой таймень, брусничкой моченой, а Гдов с коллегами — репчатым луком и папиросами “Беломорканал”. Очнулся утром, прижавшись сердцем к вечной мерзлоте Родины. Видел дивную сцену, перевернувшись на спину: в синее жаркое небо поднимается вертолет, из вертолета блюет летчик в синей тоже униформе, открыв дверцу и высунувшись, чтобы не запачкать казенное имущество… Что еще? Подрался по пьяни с гэбэшником, родственником первой по счету жены, и его дружками, которые совершенно справедливо выкинули распоясавшегося хулигана из московской семейной квартиры, куда жена № 1 привела его знакомиться к сестре, гордая замужеством. Выкинули. И новую белую рубаху порвали в клочки. Из разбитого носа шла кровь. За дело, за дело, за дело, Гдов! В тот раз — за дело. Еще? Вот и еще. Напившись как свинья в компании диссидентов, стукачей, антисоветчиков и иностранцев на прогулочном теплоходе “Феликс Дзержинский”, следовавшем из Северного речного порта г. Москвы в Бухту Радости и обратно, неизвестно зачем положил в свой портфель чужую дамскую сумку, фактически украл. А в сумке был паспорт какого-то скрипача, который обретался в СССР в состоянии ОТКАЗНИКА, то есть гражданина, возжелавшего выехать в 1984 году на историческую родину в государство Израиль, но получившего от правящих тогда коммунистов суровый отлуп. Сгорал со стыда, возвращая краденое по месту прописки скрипача, подозревавшего гэбэшные козни, смотревшего сурово, С НАМЕКОМ… А как-то всю-то длинную зимнюю ноченьку бился, опушенный снегом, на кулачках в Переделкине с писателем Н., таким же пьяницей, как и Гдов, но более укоренившимся в тогдашней тоталитарной системе, столь же чуждой народу, что и нынешняя, демократическая. Всю-то ноченьку — подерутся-подерутся, тяпнут водяры, закусят, покурят и снова колотят друг друга, за горло душат... Сочинил вместе с товарищем-поэтом Александром Лещевым (в миру — врач-психиатр Лев Таран) рифмованную “Азбуку алкоголика”, где на “М” было: “НА СТОЛЕ СТОИТ “МАРТИНИ”. НЕ ПРИВЫК К ТАКОЙ КАРТИНЕ”. А на “О”: “ЕСЛИ ТЫ НЕ ФОН-БАРОН, ВЫПЬЕШЬ И ОДЕКОЛОН”. Покойному Леве Тарану — Царство Небесное! Одеколон, впрочем, пил в жизни только один раз, но хоть и не понравилось, однако зарекаться ни от чего не стоит, равно как и прошлое осуждать безоговорочно… С развевающейся черной бородой плясал в г. Норильске (1974) на столе… С развевающейся седой бородой плясал в г. Бухаресте (2003) на столе… В городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, однажды обоссался и упал, выронив на асфальт Библию, которую ему дала для просвещения племянница-неофитка. Что было, то было, наново всю эту похабщину экзистенции, позор бытия не перепишешь. Тем более что в последнее время любовь его к спиртным напиткам практически угасла, и он жил с водкой, как с постылой женой, а что это такое — расшифровывать, я надеюсь, никому не нужно. Постарел Гдов и стал наконец побаиваться жизни.

Началось это, пожалуй, в Польше, которую он, как и всякий критически настроенный советский человек, с детства обожал неразделенной любовью. Начиная с фильма “Пепел и алмаз”, где Збигнев Цибульский мочит коммуниста Щуку, а потом его же обнимает, весь в крови. Журнал “Шпильки”, журнал “Твурчесть”, “Рукопись, найденная в Сарагосе”. “Полонез Огиньского”, который какие-то гады исполняли в 60-е годы по советскому радио, придав дивной музыке следующие империалистические слова:

Лех Валенса в усах… “Человек из мрамора”… “Человек из железа”… Кабачок “Тринадцать стульев”… Катынь (1940)… Катунь (1931)… “И рядом с вырезками из журнала “Польша” кровать, конечно, выглядела пошло…”

— ЗА НАШУ И ВАШУ СВОБОДУ! — смело крикнул Гдов пасмурным апрельским днем накануне Пасхи-2006.

Польский край — чудесный край. Там по всей стране аисты в мятых гнездах живут, невзирая на птичий грипп. Конференция, в которой полноправно участвовал наш Гдов, была на тему вроде того, что “КОГДА ЖЕ НАКОНЕЦ СДОХНЕТ ЛИТЕРАТУРА?”. Фольклорный ансамбль умных детей в рамках сбережения дружбы между двумя великими славянскими народами исполнил песню “Кто тебя выдумал, чудная страна?”, какой-то левый мудак-авангардист пытался было показать свой документальный фильм о Москве, наполненной уродами всех возрастов и мастей, пьющими около Кремля пиво и по дешевке торгующими на Арбате Родиной. Но все, подчеркиваю, ВСЕ участники конференции брезгливо осудили эту тенденциозную русофобскую муть, после чего начался и закончился дикой пьянкой скромный банкет для бывшего “старшего брата” и его лучших друзей.

Странно, граждане, но в окружении приветливых, постаревших панов и паненок Гдов вдруг загрустил отчаянно и непонятно почему. ЧТО-ТО НЕ ТО творилось, и впервые не радовали старика батареи бутылок с “Зубровой” да “Выборовой”, бигос, нарезка колбасная и даже Малгожата, средь шумного бала случайно положившая вдруг ему на колено руку, медленно двигавшуюся в направлении ширинки. Тсс, природная скромность не оставляет мне возможности рассказать вам, чем закончилось это легкое движение!

— Спой тогда “Монте-Кассино”, дорогой мой человечек, — наконец выдавил он из себя.

— Что? — не поняла эта зрелая красавица, в два, а то и в три раза больше, чем Гдов, выпившая водки, но продолжающая наливать и чокаться во всех смыслах двух таких простых глаголов.

— Песню польских партизан, — пояснил Гдов, но Малгожата уже отвлеклась, забыла про нового русского друга, вероломно обмениваясь пьяными поцелуями с коллежанкой Магдаленой, тоже красивой и зрелой. И Гдов тогда исполнил эту ЗНАКОВУЮ, памятную ему песню лично, но как бы ПРО СЕБЯ (тоже во всех смыслах всех слов).

И пить водку ему окончательно расхотелось. Он и не пил. Но пел, не размыкая губ. “Бедная, гордая Польша, прощай!” — шептали его сомкнутые губы.

Хотя нет, скорей всего, это тогда он разлюбил водку, года два назад, когда ни с того ни с сего литератора вдруг позвали в Кремль на вручение премии одному его другу, выдающемуся музыканту. Лично приглашенный другом, он сидел в неизвестном ему зале во втором ряду, среди родственников и близких награждаемого. Там по сцене президент Путин упруго ходил, солдаты играли на трубе и барабане, лица людей искрились искренними улыбками, хотя время было, как всегда, сложное.

Во всю Ивановскую, в пределах кремлевской брусчатой площади, начальники развернули высокие шатры, где видимо-невидимо имелось всяких яств, включая раков и омаров. Нажраться на халяву можно было хоть до посинения и пеноизвержения, но Гдов даже не то чтобы взял себя в руки, а просто, как Гамлет в последних сценах одноименного произведения Шекспира, лишь чуть пригубил стакан с каким-то легким искрящимся напитком, а водки вдруг НЕ ЗАХОТЕЛ, впервые изумляясь сам себе. Осмотрелся опешив. Знакомые по “ящику” физиономии и персоны сновали вокруг. Вот тебе деловой министр, вот звонкий оппозиционер, вот старый прикормленный коммуняка… “Всюду жизнь, как у художника Ярошенко”, — злобно подумал очернитель Гдов.

Да, всюду жизнь. Писатель ДОЛЖЕН изучать жизнь, где бы он, скотина, ни оказался, хоть на необитаемом острове. Но вот беда: спиртное, эта составная часть, незамутненный источник изучения жизни и любви к Родине, в Гдова спиртное ПОЧЕМУ-ТО НЕ ЛЕЗЛО, хотя черной икорки он тогда на банкете все-таки покушал… “Свежая была икорка, мля буду, такая, знаете ли, мля, жемчужная, на куй, как во времена поэта Державина”, — продолжал злобствовать Гдов. Гремела классическая музыка Генделя и Шнитке, снова добродушно улыбались люди в черных мужских костюмах и разнообразных женских платьях, а пить спиртное КОМПЛЕКСУШНИК Гдов почему-то опять не мог, хоть ты тресни или “разревись, разорвись на части”.

“Да при чем тут Кремль или Польша” — вдруг с холодной ясностью подумалось Гдову, когда даже вот буквально вчера, на дне рождения другого близкого ему человека, замечательного художника на букву “А”, он тоже оказался полностью несостоятельным. Как ни храбрился Гдов, но и здесь он не смог одолеть более трех водочных рюмок. Люди открывают друг другу душу, тыкая окурки в недоеденный салат, говорят о самом важном, хорошем, высоком, а ему вдруг стало, видите ли, ТОШНО, говнюку, захотелось домой, в уют и тишину, нарушаемую лишь звуком чуждого телевизора за стеной. Жидкого советского пива захотелось в неопрятном кафе “КАФЕ” застойных времен, когда весь измученный тоталитаризмом народ изнывал под игом несвободы, дожидаясь СВОБОДЫ. “Вот как приходит старость!” — сказал Гдов веселящейся жене. “А?” — не расслышала жена. “На…” — грубо уточнил Гдов. Жена обиделась.

А ведь на дне рождения было очень весело. Там были разнообразные хорошие закуски в этом шикарном ресторане, где лакеи заглядывают тебе в рот, упреждая желания, и кружатся как нечистая сила. Один поэт прочитал шутливые стихи, в которых обыгрывалось слово “песец” в смысле, что скоро наступит конец света. Гдова передернуло. Лег он, вернувшись домой, и вскоре заснул, отвернувшись к чуть выше упомянутой стене. “Милый, я хочу, хочу тебя! Давай танцевать”, — лепетала пьяная жена. “Поздно, — глухо отозвался он и зачем-то добавил по-немецки: “Verboten”. Жена назвала его импотентом. С одной стороны — справедливо, с другой — кому же это понравится?

Утром, восстав ото сна, он взялся было анализировать все происходящее с ним, но никакого рационального объяснения тому, что ему вдруг стала ненавистна водка, дать себе не смог. Похмельная жена № 3 тревожно глянула в лицо любимого супруга — что с тобой, милый, давай вместе преодолевать кризис среднего возраста! — но он лишь отвел от нее глаза, как волк или кот, знающий, чье мясо он съел.

Ее мясо он съел, мля! Ведь эта женщина, что от вас скрывать, тонкая и одухотворенная, как библейский тростник, в котором нашли пророка Моисея, практически посвятила ему всю свою оставшуюся жизнь выходца из хорошей семьи культурных советских людей, спокойно относившихся к окружающей их реальной действительности и занимавших когда-то средние посты в упраздненном ныне Министерстве цветной металлургии. Новый брак их дочери они сочли мезальянсом, но никогда этого не показывали, потому что были настоящими интеллигентами в отличие от Гдова, восставшего из канавы, расположенной на обочине жизни. Жена № 3 всем была хороша, но только никак не могла понять, почему это Гдов не воспринимает ОЧЕВИДНОГО и никак не желает ИСПРАВЛЯТЬСЯ под ее руководством, отчего ХОРОШО станет всем и в первую очередь ему самому, хоть он и увяз в грехе, как в болоте.

Впрочем, вопросы взаимоотношений Гдова с женами — не тема этого рассказа, а очень серьезная ДРУГАЯ тема, которая требует отдельного выстраданного повествования. Сразу скажу, чтобы отсечь досужие домыслы, Гдов жену № 3 очень любил, и она его тоже очень, хотя они и дрались за всю их совместную жизнь около тридцати раз, попрекая друг друга бывшими мужьями (женами) и любовницами (любовниками). Любили… А что еще остается делать потерянным во времени и пространстве людям, кроме как не любить друг друга?

И вспомнилось старику Гдову все. Все старику, сидящему за рулем, вспомнилось, все его подлянки и выкрутасы. Как гадко, например, обращался он с промелькнувшей в его жизни, как комета, женой № 2. Ведь он ее, тонкую, хрупкую девчонку с озорными оленьими глазами и в твидовой юбке “твигги”, однажды пытался послать за водкой и портвейном! Слава богу, что старый писатель Д., активный участник их разновозрастной пьяной и разнузданной компании, порицавшей в нищенском застолье советскую власть и цинично демонстрировавшей друг другу, несмотря на советско-полицейские запреты, новинки Самиздата и Тамиздата, немедленно пресек это… Старый писатель Д., отсидевший в общей сложенности двадцать семь лет в советских концлагерях, но не утративший нравственности и природного здравомыслия, грубо, с использованием ненормативной лексики, попенял ему, что так делать нельзя, что МУЖИК САМ ДОЛЖЕН ЗА ВОДКОЙ И ПОРТВЕЙНОМ ХОДИТЬ. Не доверяя это сакральное дело слабым и глупым женщинам. Что ходить за водкой — ЭТО СВЯТОЕ, МУЖСКОЕ, НАРОДНОЕ. Они шли, шатаясь и обнявшись, к водочному магазину, что на Селезневской улице города Москвы. Юный тогда Гдов-мудак, получивший в тот день и час один из самых важных для русского жизненных уроков, и старый писатель Д. Классик. Царство ему Небесное, вечный покой.

— Ваша жизнь пока неинтересна, поэтому вы должны описывать других и другое, чем вы сами. А моя жизнь кончается, она сама по себе роман, изобилующий сложными сюжетами и нравоучительными подробностями. Вот почему я УЖЕ имею право описывать себя, а вы ПОКА ЕЩЕ нет, — громко сказал Гдов творческой молодежи.

И в очередной раз покрылся краской искреннего стыда.

А дорога между тем не была столь напряженна, как этого можно было ожидать накануне Светлого Дня православного человечества перед грядущими майскими праздниками в честь Международной солидарности. Естественно, что около метро “Динамо” на Ленинградском проспекте он плотно сел в пробку, но там пробка всегда — днем и ночью, в будни и праздники. Правильно сделали, между прочим, создатели телевизионного фильма “В круге первом”, когда показали на секунду зэку-марксисту Льву Рубину грядущую Москву с армадой ее иномарок и развязными ее насельниками, не верящими более ни во что. Ведь такая наглядная агитация еще раз заставляет граждан РФ задуматься, откуда они пришли и куда катятся колбаской или наливным яблочком. Где-то ведь и остановиться пора, вздохнуть, оглядеться, куда попали, в какое новое непонятное.

Стадион “Динама” — через забор и тама. Здание Центрального стадиона “Динамо”, расположенное в двух шагах от одноименного метро, даже в нынешние дни свободного XXI века увлекло водителя Гдова своим тайным величием и строгостью имперских форм, живо напоминающих о тех крутых временах, когда полстраны сидело в лагерях или стояло на лагерных вышках в качестве охранников. Говорят, что именно здесь сразу же после Второй мировой войны состоялось чудесное явление советскому народу тогдашнего главного начальника СССР Иосифа Виссарионовича Сталина. Народ откуда-то узнал, что он уже здесь, на футбольном матче, и заволновался народ, ударился в овацию. Сталин, не чинясь, подошел в своей маршальской форме к краю правительственной ложи, где этот вождь сидел в окружении других достойных его красных вождей, снял форменную фуражку и положил ее перед собой, оказавшись совершенно седым. Сталин заплакал, поклонился народу, а Гдов поехал дальше.

И, миновав Петровский походный дворец, где в 1812 году несколько дней проживал удивленный русскими непонятками военный французский император Наполеон, а теперь останавливаются другие, более мирные гости Державы, Гдов подумал, что исключительно все диктаторы всех времен и народов, пусть даже самые добрые-раздобрые, оставившие память в чьих-то сердцах своими разномастными благодеяниями, заслуживают одного определения — СВОЛОЧЬ. Равно как и любое государство, самое сладкое и светлое, враждебно своим гражданам и думает только о своих абстракциях да о том, чтобы его демиургов не пришибли где-нибудь ненароком. С другой стороны, без общественного договора жить тоже нельзя, а где договор, там и насилие, торжество одной особи над другой, как, собственно, и водится у всех животных, к которым большей частию и принадлежат люди.

Запутался Гдов в этих псевдофилософских построениях. И кто ж знает, что именно тому виною: тяжелая ли отрыжка тоталитаризма в виде несистематизированных, слабоаргументированных мыслей, спонтанная ли абстиненция пьющего писателя или все же автомобильные пробки, которые, не дай бог, когда-нибудь заткнут Москву навсегда, будем тоже тогда удивляться, как Наполеон, — чего-де происходит, почему все горит?

А между тем он, миновав метро “Сокол”, уже приближался к торчащему вот уже много лет на развилке Волоколамского и Ленинградского шоссе зданию института “Гидропроект” имени С.Я. Жука.

И опять лишь глупости лезли ему в голову. Во-первых, что С.Я. Жук — это тот еще был жук. Жук проектировал, зэки строили, Берия управлял. Зачем, сука, натыкали столько всяких ГЭС по России, мля, плюс Асуанскую плотину, спроси их, козлов. Чего? Жить, что ли, стало лучше да веселее? Только идиот с подростковым сознанием может додуматься до такой простой гениальной идеи — взять да поток перегородить подручными материалами, а потом чтобы сесть на корточки и смотреть, что из этого получится. Обывательский, конечно, взгляд, и С.Я. Жук тут совершенно ни при чем. Обыкновенный советский человек, недюжинный специалист. Коммунизм эти большевистские отродья строить, скорей всего, и не собирались, зато в Москве теперь сплошные пробки, и будущее темно, туманно, совершенно неопределенно. Зато Гдов едет теперь на дачу, в очередной раз поругавшись с женой. Какая глупость! Сплошная пошлость и глупость кругом, и все сюжеты вечны, как “Анна Каренина”.

Гдов подумал еще и о том, что и сам в начале 70-х приходил в этот “Гидропроект” поступать на работу. Гдова обещали направить на Игналинскую ГЭС, что в Латвии, которая теперь страна самостоятельная, управляется какой-то американской тетей по имени Вика. Гдов в последний момент передумал. “Не оказался бы я тогда лопухом, был бы теперь русскоязычное латвийское меньшинство, по всему миру без визы ездил бы”, — мельком подумал Гдов перед тем, как приключилось дальнейшее.

А еще он подумал перед тем, как приключилось дальнейшее, что в начале 70-х это устремленное в небеса здание на пересечении Волоколамского и Ленинградского шоссе можно было смело считать фаллическим символом столицы, где Волоколамское шоссе, если смотреть из центра, — левая нога, Ленинградка — правая, стадион “Динамо” — пуп, Кремль — всему голова.

Теперь же “Гидропроект” затерялся меж других высоких небоскребов обновленной России, но что из этого следует, Гдов не знал.

— Мужчина, вы не подскажете, как нам проехать на Тушинский вещевой рынок? — спросила красивая девушка, обнажив в своей странноватой улыбке золотой зуб и пристально глядя на Гдова.

Дальнейшее в объяснениях не нуждается. Естественно, что, пока галантный Гдов что-то ей там такое толковал, ее криминальные коллеги — джигиты, сидевшие в припаркованной сзади “пятере”, каким-то непонятным образом ухитрились вытащить из гдовского “Опеля” брезентовую сумку Гдова, которая валялась на заднем пассажирском сиденье. Слава богу, что в сумке той ничего не было, кроме принтерной распечатки странного сочинения Гдова под названием “Крестовоздвиженский” и четырнадцати рублей денег (мелочью). Гдов ехал на дачу. Гдов даже не заметил пропажи. Гдов думал про Крестовоздвиженского. Гдов думал про Родину и вообще. Гдов ехал и пел:

— Наша Родина — красавица. А у красавицы одна мечта — чтоб она со своей “прелестью” осталась одна средь шумного бала неуклюжих народов мира, в единственном женском экземпляре, — учил всех нас Крестовоздвиженский, медленно соткавшись из времени и пространства незадолго до начала конца перестройки.

— Да здравствует — йэх! — СССР, Союз Советских Социалистических Республик! — пустился он в пляс, перед тем как сломать ногу.

— Товарищ! Верь! Взойдет она, звезда пленительного счастья коммунизма в любой форме! — процитировал Крестовоздвиженский, но толковать про “небо в алмазах” на сей раз застеснялся.

— При советской власти я просто не понимал, что ем всяческую мерзость, и страшно радовался, купив по случаю круг чайной колбасы по 1 руб. 70 коп. за килограмм. Впрочем, та колбаса была, как сейчас помню, довольно вкусная, скорей всего, большевики, в силу своей технической тупости, еще не догадались пихать в нее сою и другие дешевые ингредиенты, — пригорюнился он, не в силах справиться с дуализмом бытия.

— Товарищи! Все, как один, на борьбу с разрухой, голодом, русофобией и антисемитизмом! Счастье еще улыбнется России, если, конечно, каждый из нас хорошенько приложит руки к этой будущей улыбке! — вскинулся Крестовоздвиженский.

— Дорогой Ленин! Зачем ты умер и оставил нас одних мучиться на этой холодной и злой земле? Проснись, дорогой Ленин, и скажи что-нибудь хорошее, чтоб тебя все заново полюбили и не называли говнюком! — заплакал он.

— Перестройка — осиновый кол в могилу изменника делу пролетариата Ленина, — испугался своих мыслей Крестовоздвиженский, закапывая под яблонькой свой партийный билет, который ему выдали во время Олимпиады-80.

— Аксенов решительно прав, когда говорит, что звериная серьезность — это признак графомана, — напрягся Крестовоздвиженский именно в тот момент, когда его хотели унизить словом и делом.

Бедолага среди ночи порнуху хотел посмотреть — да не тут-то было: кончилась бесплатная порнуха в советском телевизоре после Второго путча-93 незадолго перед Дефолтом-98.

Ну и прямо надо сказать — Крестовоздвиженскому у проституток очень понравилось. Крестовоздвиженский даже решил дальше с ними крепко и серьезно дружить, обнаружив, что существа они неприхотливые, ласковые, душевные.

— То же самое, кстати, и Федерико Феллини думал, если кто культурный и смотрел такие фильмы, как “Ночи Кабирии”, “Рим”, “Амаркорд”, — объяснял он интересующимся.

— В интересное время, между прочим, живем, товарищи! Когда труд и капитал идут под руку обои неизвестно куда вперед, почти в коммунизм, который с большой буквы, но мы его на всякий случай пишем с маленькой, чтоб нас не поняли превратно, — специально подчеркнул Крестовоздвиженский.

— Вы не умеете делать ровным счетом ничего из того, что вы делаете! — разоблачал современных плутократов Крестовоздвиженский, гневно потрясая кистями своих широких натруженных рук.

— Фраза “Борясь с вязкими объятиями сна” — вот мой вклад в мировую культуру, — без ложной скромности признался Крестовоздвиженский.

— Такова возрасту старушки, как ходют да ездиют по туравтобусам в Германии, в Расеи уж давно лежать по гробам, — кривлялся Крестовоздвиженский.

Только в предпенсионном возрасте он наконец-то догадался, что, когда человек “портит воздух”, он имеет шанс не только потерять уважение окружающих, но и испачкать собственное белье.

“Это будет самое массовое из элитарных произведений. Или лучше — самое элитарное из массовых произведений? Еще лучше — самое элитарное из массовых произведений и самое массовое из элитарных. А уж лучше совсем, окончательно и бесповоротно — самое элитарное из массовых и самое массовое из элитарных произведений русской литературы конца ХХ — начала ХХI века, целиком обращенное в будущее”, — подумалось ему.

Всегда страшно переступить порог, а вот переступишь — вроде бы уже и не страшно.

Cоветская власть прошла, а грусть осталась.

— Не для того я в предпенсионном возрасте занимаюсь джоггингом, чтобы сбросить лишний вес, — по обыкновению, говорил нам Крестовоздвиженский, — а для того, чтобы вам, друзья, меня в гробу нести легче было.

И еще говорил Крестовоздвиженский:

— Не для того я в предпенсионном возрасте занимаюсь джоггингом, чтобы суетные дни продлить, Господом Богом мне отпущенные, — а чтобы в гробу получше выглядеть, чтобы вам, друзья, за меня стыдно не было.

Крестовоздвиженский глупо, но безапелляционно утверждал, что в детстве жил на углу улицы Завязавших Алкоголиков и проспекта Победы Коммунистического Труда.

И что в юности он сочинил песню на слова М.Ю. Лермонтова “Прощай, немытая Россия!”.

А еще однажды написал японские стихи:

— Надо быть мудрее и хитрее: людей гораздо ВЫГОДНЕЕ любить, чем ненавидеть, — как-то разоткровенничался он.

И тогда Крестовоздвиженский мягко сказал:

— Собственно, в онанизме нет ничего дурного. Был бы человек хороший.

Красавица зарыдала.

“Не зря многое из Ильфа и Петрова разбрелось по фольклору. В их немеркнущих сочинениях встречаются сцены и фразы очень толковые, деятельные, конструктивные. Например, про советских служащих, которые кручинились оттого, что никогда не были студентами, не состояли в подпольных организациях, не бунтовали против начальства. Об этом, собственно, жалели все советские так называемые интеллигенты, особенно не получившие даже коммунячьего “высшего образования”. То, что русскому студенту давалось ДАРОМ (врет Чехов про выдавливание “раба”, среда формировала), нашему высокому интеллектуалу доставалось путем перенапряжения головы (греческий язык, например, который раньше знал каждый гимназист). Да и вообще — умение ложку-вилку держать... А наши, пердячим паром научившиеся это делать, тут же начинают учить или порицать других. Какие, дескать, хамы! Вспоминаю, как противно пели подгулявшие родственники ИЗ ПРОСТЫХ: “Так наливай сосед соседке. Она ведь тоже пьет вино. Непьющие студентки редки. Они все вымерли давно”. И так далее. Меня от этих воспоминаний тошнит. Меня теперь от многого тошнит, как беременную (-ого)”, — писал Крестовоздвиженский в своей знаменитой Амбарной книге, на восемнадцатой ее странице.

— Советский Союз был устроен так: идешь ночью с пятницы на субботу к себе домой, вдруг из кустов как завоет кто-то, и торчит черный раскрытый зонт. А что творится за этим зонтом, известно лишь одному Господу Богу, — объяснял Крестовоздвиженский.

— Очень интересно, что когда внимательно присмотришься к биографии какого-нибудь так называемого “писателя-деревенщика”, то выясняется, что он или “из учителей”, или отец его был председателем колхоза или “руководил МТС”. Если уж на то пошло, то они тоже из эксплуататорского класса, и совершенно зря радовался в свое время Солженицын, что впервые “крестьяне сами пишут литературу”. Ф. А. — доцент Ленинградского государственного университета. В. Б. — инструктор райкома партии. Догадываетесь, кто стоит за этими инициалами? — лукаво, как Ленин, прищурился Крестовоздвиженский.

— Впрочем, “либералы” тоже хороши, — пытался он сохранить объективность. — Никогда не забуду, как во время митинга в защиту НТВ на Пушкинской площади стояли под дождем и снегом бедные пожилые “шестидесятники” в дешевых китайских одеждах, а перед ними пели и плясали богатые светочи демократии во главе с известным журналистом-международником и сочинителем советских антиамериканских пьес Г. Б. “Надо бы нам всем миром сброситься по рублю и спасти наше народное телевидение, нашу свободу”, — говорили “шестидесятники”, перебирая в кармане мелочь.

— Сбылась вековая мечта трудящихся СССР — в Москве теперь тоже нечего жрать, как и во всей России, — захохотал Крестовоздвиженский в 1991 году.

— Прошу всех запомнить: когда в доме есть лимон, так называемый вами “папочка” пьет чай с лимоном! — грозно сказал домашним Крестовоздвиженский, но его в ответ ударили палкой по голове, и он в этот вечер уже ничего больше не говорил.

— В названии старинного русского города Тверь явно просвечивает слово “Тиверия”. Как бы привязать теперь к этому еще и грузинскую Иверию? — мучился Крестовоздвиженский, побывав в Грузии (1984) и в Израиле (1998).

Америка ему совершенно не понравилась.

Франция тоже.

В Германии его оштрафовали.

Уже сидя в тюрьме, Крестовоздвиженский вдруг вспомнил, как, увидев в каком-то музее картину известного ему художника “Девочка с персиками”, он громко сказал: “Да и персики говно, мелкие”.

И ему в который раз стало стыдно, захотелось на свободу.

— Победа Сталина, собственно, ничего хорошего России не принесла, как не принесла бы и победа Гитлера. Лучше было бы так: чтоб Гитлер завоевал Россию до Урала, японцы — тоже до Урала, но с другой стороны. А потом и тех и других скинули бы с помощью американцев разгневанные россияне, получившие таким образом двойную пользу — отсутствие коммунизма и прививку против фашизма. Плюс сколько бы мужиков осталось в живых, — думал Крестовоздвиженский, читая Астафьева.

— Русский именно тем и отличается от украинца, что мясо любит больше сала, — наставительно сказал Крестовоздвиженский бывшему научному сотруднику Кабакову.

— Бессюжетность — основа бытия. Но что есть основа бессюжетности? — мучился Крестовоздвиженский.

— Никогда не забыть мне эту эпохальную сцену времен застоя: пьяный веселый мужик с металлическими зубами играет в заснеженном Измайловском парке на гармошке греческую “Ламбаду”, а остальные поселяне бодро кружатся в этом бойком эллинском танце, — вспомнил Крестовоздвиженский, увидев по телеканалу “Россия” Россию.

В Крестовоздвиженском однажды вновь прорезался недюжинный поэт, который сочинил следующие стихи:

— А вот я тоже знал одного коммуниста, — неожиданно вступил в разговор Крестовоздвиженский, — так этот коммунист однажды сказал своему оппоненту после партийного собрания: “Я тебя сожру и высеру!”. А другой коммунист кричал: “Что?! Да я на тебе высплюсь, ё.т.м.!”. Поэта Морковкина провинциальная дама-следователь обещалась в 1962 году “трахнуть стоячей титькой”… Некрасиво вели себя коммунисты. И очень грубо, — добавил он после длительной паузы.

— Степанида Властьевна, Степанида Властьевна! Ау!

…И Крестовоздвиженский вдруг как бы воочию увидел этот мертвый подкожный жирок стареющей дамы.

— Вы используете меня только тогда, когда напьетися пьяные вина и вами овладевает темная, слепая, безрассудная похоть! — горько сказал Крестовоздвиженский.

Красавица засмеялась.

сказал он, узнав о смене кабинета в Российском правительстве.

“А деньги мои передайте жене, — писал далее Крестовоздвиженский в своей предсмертной записке, — пускай эта блядь ими наконец подавится”.

“Человек вообще-то существо и на самом деле героическое, правы коммунисты, — подумал Крестовоздвиженский. — Желеобразный, наполненный кровью, мочой, слизью, говном и по??том, человек тем не менее свершает всякие поступки и создает великолепные мысли”.

Но того-то и не знал этот добрый старик, что те самые двести долларов у него уже давно украли.

— Петр Федорович? Да он уже давно в дурдоме сидит, — уверенно возразил Крестовоздвиженскому бывший пролетарий Гареев.

Служебное счастье старухи. Чем не тема для небольшого полотна из жизни современного пенсионерства?

“Какое, в сущности, это испытание для человека — одиночество”, — подумал Крестовоздвиженский, наевшись пшенной каши с молоком.

                                                            Крестовоздвиженский. Молодая армия. Поэма

Крестовоздвиженский писал:

“Однажды бывший библиотекарь Рубинштейн приехал в Берлин, чтобы лично плясать в балете, поставленном на его стихи. Давненько, годика четыре, он не бывал здесь, где мы с ним в юности служили в Западной группе советских войск санитарами! Поэту взгрустнулось.

Репетиции... Апельсины… Аплодисменты... Усталый, но довольный, сопровождаемый друзьями и поклонниками, он вышел прогуляться в расположенный неподалеку от местечка Панкофф парк под названием Шлесспарк.

Было воскресенье. Было людно. Навстречу им шла какая-то немецкая фрау с ребенком, очаровательной девочкой трех лет.

Внезапно ребенок вырвал ручонку из руки матери, подбежал к бывшему библиотекарю и, прижавшись к его коленям, несколько раз воскликнул:

— Vater! Vater!

Рубинштейн густо покраснел, а зря. Он тут был совершенно ни при чем. Я-то ведь всегда знал его как даже слишком честного парня, который мухи не обидит, не то что ребенка. Зря, правда, он при той власти увлекался постмодернизмом, а теперь поет с эстрады капиталистических кабаков советские лирические песни, это он зря, но думаю, что в рамках свободы творчества, разрешенного в нашей стране ее новым начальством, и это не самая главная беда”.

— И все-таки кто же, спрашивается, является подлинным отцом этого неизвестного немецкого дитя? — мучился неразрешимым вопросом Крестовоздвиженский.

— Да не один ли хрен, — как-то решил он, и ему тут же стало значительно легче, как будто он прочитал хорошую книгу или побывал в консерватории.

Крестовоздвиженский даже изобрел новую русскую пословицу:

— “Доброе слово в дороге помога”.

— Решительно невозможно было представить супругов пьющими, — сказал Крестовоздвиженский, узнав о том, что произошло на даче литератора Гдова во время празднования Пасхи-2006.

Разглядывая картину Отто Дикса, Крестовоздвиженский вдруг подумал о том, что Отто Дикс не экспрессионист, а экспресс-сионист. Эта мысль сильно напугала его, так как он всю жизнь опасался обвинений в антисемитизме. Уже ложась спать, у него вдруг мелькнуло: приключенческий роман под названием “Экспресс сионизма”. Автор — Крестовоздвиженский. Лучшие продажи месяца, десять тысяч штук в сутки.

Весело было глядеть на Крестовоздвиженского, окруженного творческой молодежью.

— Грушу не нужно есть просто так, — учил Крестовоздвиженский. — Грушу нужно сначала аккуратно расчленить ножом, потом разрезать на кусочки.

“Зазвать бы ее к себе домой да трахнуть, — подумал Крестовоздвиженский, глядя на докладчицу. И тут же засомневался: — А только вдруг я кончу, а она — нет?”

На вагонной площадке стоял лысый пьяный человек в тапочках.

Ребята подошли к нему, куря до одури.

— Не сметь! — страшно крикнул Крестовоздвиженский.

Это тогда его чуть не убили.

Крестовоздвиженский запел на мотив популярной советской эстрадной песни 70-х годов застоя, известной среди любителей легкой музыки под названием “Лайла”: “С хлебным ножом я гонялся в лесу за старухой...”

— Это вроде гекзаметр? — громко спросил случившийся рядом бывший офицер Королев.

Крестовоздвиженский оставил сыну богатое наследство — коллекцию пивных и винных этикеток. Мальчик со слезами радости на глазах благодарил отца.

— Так вот, — торжественно начал какой-то человек в ветхой, изношенной полувоенной одежде, еще ближе придвинувшись к жарко пылающему костру. — Встретилися однажды да во чистом, да во поле Куриная кость да Советская власть.

Присмотревшись, мы обнаружили, что это, конечно же, был он, Крестовоздвиженский.

— Писать нужно так, чтобы людям было противно, а мыслям просторно, — решил Крестовоздвиженский.

— I fuck, I fuck you! — сильным, молодым голосом вскрикнул Крестовоздвиженский, забыв, что его партнерша совершенно не знает иностранных языков, потому что она родилась в бедной советской семье и бесплатно училась в школе.

Крестовоздвиженский снова запел:

“Есть люди, которые обоссываются сразу, а есть, которые нет”, — пришло в голову Крестовоздвиженскому, когда уже светало.

Крестовоздвиженский вдруг вспомнил молодость, соседей по коммунальной квартире, первую программу Всесоюзного радио, эстонского советского певца Георга Отса.

запел Крестовоздвиженский, скрывая рыданья.

Но лишь эхо финских бурых скал было ему ответом.

Настоящей веселости мало в нынешних молодых писателях, больше — истерики, деловитости.

— А кто это, товарищи, нам вдруг здесь разрешил материться? — делано, но громко удивился Крестовоздвиженский.

Но лишь эхо опять же финских бурых скал было обратно ему ответом.

Эпиграф к роману “Геронтоlove”:

— Crestovozdvijensky, Crestovozdvijensky!

I want to bring you the little balalaika.

— Эх вы, лю-у-ди! — только и успел выкрикнуть Крестовоздвиженский перед тем, как потерять сознание.

— Основа бессюжетности — бытие. Но что есть основа бытия? — снова мучался Крестовоздвиженский.

— А я полагаю, что любая идеология, требующая для своего существования гекатомбы трупов, — говно, а общество, ее исповедующее, извините за выражение, — прямая кишка, — спокойно парировал Крестовоздвиженский.

И замер огромный зал.

— Коммунизм есть первая и, заметьте, не последняя попытка манипулировать чужим сознанием, — настаивал на своем Крестовоздвиженский, когда вернулся с митинга в защиту НТВ.

продолжал кривляться Крестовоздвиженский в знак протеста против попрания демократии и нарушения основных прав человека кремлевской кликой.

Пожалуй, одно является несомненным: Крестовоздвиженский ДЕЙСТВИТЕЛЬНО был среди лиц, пострадавших от коммунизма. Не зря же его перу и голосу принадлежит следующая песня, за которую его преследовал КГБ:

Ведь почти со стопроцентной уверенностью можно заявить, что, употребляя слово “контора”, он весьма прозрачно зашифровал название зловещего учреждения, некогда размещавшегося на площади Дзержинского, ныне Лубянской площади, которое советский народ, изнывавший под игом тоталитаризма в ожидании Горбачева, Ельцина, Путина и других вождей свободы, гневно именовал Конторой Глубокого Бурения. Все версии о том, что слововыражение “бурить хором” имеет эротический оттенок, представляются нам некорректными.

— Дзержинский был поляк, чекист, мечтатель, козел, — приложив палец к губам, сказал Крестовоздвиженский, когда мы остались одни.

Да нет, что вы! Сами видите, что Крестовоздвиженский вовсе не был чужд песенной культуре, звукоподражанию, дружил с бардами Анпиловым и Мирзаяном. Многие в Москве еще помнят, как он, повинуясь многочисленным просьбам, любил исполнить в кругу друзей это свое самое заветное и известное:

— Чегой-то весна никак не наступает, — вдруг загрустил Крестовоздвиженский. Но, правда, ненадолго.

— Негодяи! Хотят превратить Россию в помойную яму, страдающую манией чистоты и величия! — громко возмутился Крестовоздвиженский.

Международный семинар на тему “Крестовоздвиженский: антиобщественный образ мышления” собрал неожиданно большое количество участников и гостей со всех уголков нашей маленькой планеты.

“Он — душевный, практически гениальный человек. Но есть и у него одна маленькая слабость: любит голых женщин”, — написал о Крестовоздвиженском в своих мемуарах один известный олигарх-политик, чью фамилию начальство недавно запретило упоминать в печати.

— Выдь на Волгу, WINSTON раздается, — запел любящий вычурные каламбуры Крестовоздвиженский. И тут же пояснил непонятливым потайной смысл своего пения, протестующего против недавнего факта бездуховности, выразившегося в рекламной раздаче дармовых сигарет жителям города Саратова.

— Ты, парень, неплохо написал свою статью о Джойсе, — заметил как-то Крестовоздвиженский бывшему инженеру-геологу Попову. — Но ты бы написал ее еще лучше, если бы не был столь сдержан в своих оценках и читал побольше художественной литературы. Понимаешь, старик... — глубоко задумался он.

Светало.

— Cкоро, ой как скоро вы меня не досчитаетесь на своем празднике жизни, — вдруг громко сказал Крестовоздвиженский.

Но он был неправ. Вернее, не совсем прав.

Высказался и Крестовоздвиженский.

— В тупых и бессмысленных пьянках прошла моя молодость, как у Максима Горького, — сказал он. — Далее я пил вполне осмысленно, и коммунисты здесь совершенно ни при чем.

И вдруг рассердился, ну просто ужасно, совершенно непонятно почему:

— Ленина с Гитлером на вас нету, суки! — прямо-таки орал он.

— Вот в том-то и проявляется ваша змеиная сущность, что вы уверили себя, будто любите меня, — нарочито громко, явно с эпатажными целями произнес Крестовоздвиженский.

Красавица лениво посмотрела на него и еле заметно усмехнулась.

Крестовоздвиженский писал:

“Мне приснился сегодня грандиозный сон, который я спешу предать бумаге для поучения творческой молодежи, чтобы он не ушел из памяти навсегда. Снился мне, быть может, роман, рассказ или просто многосерийный фильм с участием богатых новорусских актеров. Итак, компания новых русских молодых людей на черноморском, по-моему, побережье, в районе Севастополя во времена позднего брежневизма, ранней андроповщины или начала конца перестройки репетирует любительский спектакль на камнях, омываемых волнами Черного моря. Что-то такое, знаете ли, буффонадное, наше, постмодернистское. Какая-то классика в современной интерпретации, чтоб шиворот-навыворот, центонно и с намеком. В это время в бухте появляется огромная морская техника с вертолетами. Взрыв! В акваторию бухты тут же входит военный корабль (мы уже на корабле, и я случайно поднимаюсь на верхнюю палубу). Вижу, что корабль и не военный вовсе, а сугубо мирный. Скорей всего — круизный, с поющими и танцующими эстрадными звездами. И капитан корабля вдруг говорит неизвестной накрашенной старухе из попсы:

— Ну что, бабка, страшно? А в Афгании да Чечении не было страшно?

Какая-то зловещая реплика, подумалось мне, и еще мне подумалось, а не свалить ли мне отсюда подобру-поздорову, перевалившись через бортик в зеленую воду, но капитан (он, кстати, почему-то был одет не в морскую, а в сухопутную военную форму Советской армии) вдруг грозно спрашивает меня:

— Ты кто, мля?

— В данном случае актер, репетируем спектакль с разрешения начальства.

— А... А мы, вишь, тут бунт затеяли. За свободу, значит, мы…

— Что ж, тоже дело хорошее...

— Но вас мы не тронем, играйте себе на здоровье. Свободу будем на этот раз делать чистыми руками.

Вскоре их всех, естественно, арестовывают, наезжает большая команда советских, пока еще не перестроившихся гэбэшников, вершится следствие, метут всех подряд. В составе команды какая-то группа священников, не то католических, не то протестантских, которые все одеты в одинаковые черные пластмассовые сюртуки, выставив узкие шеи в черные пластмассовые прорези.

Арестованные обречены. “Диссиденты все они, новые власовцы все они, отщепенцы, и кара их ждет неминучая, слеза горючая”, — говорит о них народ, который всегда прав.

А мы меж тем все репетируем и репетируем. Спектаклю все что-то мешает, но мы ведь стремимся к совершенству, не правда ли, и даже немножко радуемся, что премьера откладывается. Репетиции все продолжаются и продолжаются. Но также продолжается и следствие, потому что вокруг тепло.

К чему бы все это? Зачем такой сон?”

В знак протеста против бомбежек суверенной Республики Югославии Крестовоздвиженский сложил следующие примечательные, разящие наотмашь строки:

Он говорил, что специально не употребляет вместо слова “член” другое слово, чтобы не выглядело слишком грубо. Однако не нашелся, что ответить, когда его спросили, кто такой Камдессу.

И это удивительно, но он практически никак не откликнулся на бомбежку Израилем Ливана в 2006 году.

— Я ж все время пьяный, когда мне еще и писать, — неуклюже оправдывался Крестовоздвиженский, когда мы жаловались ему, что давно не слышали его замечательных стихов.

пел влюбленный пэтэушник.

Крестовоздвиженский утверждал, что сам это слышал и видел.

Долго читал статью про какого-то фермера Сережу двадцати лет, который сначала разводил кур породы “кучинская юбилейная”, потом разбогател, стал культивировать перепелов, фазанов. А потом Крестовоздвиженскому это надоело. Напился он водки да лег спать. И правильно сделал, между прочим!

Крестовоздвиженский раскрыл газету. Там было написано, что у него много денег, а будет еще больше.

По совести сказать, не любил Крестовоздвиженский консерваторию. Он говорил, что там торгуют спиртными напитками по спекулятивным ценам и вообще очень шумно. Крестовоздвиженский Родину любил, а не консерваторию.

Крестовоздвиженскому снился сон на литературно-эротическую тему. Много чего там было соблазнительного, но он был вынужден проснуться. Уж наступал ХХI век.

— А я полагаю, что сравнение большевиков со свиньями является оскорблением для этих милых хрюшечек, которых к тому же ежеминутно калечат и убивают на различных бойнях стран мира, — посуровел Крестовоздвиженский.

— Вы говорите про шведский остров Готланд? На острове Готланд, между прочим, эксплуатируемые шведские трудящиеся вынуждены глотать бензин и выдувать его в форме огненных шаров на потеху сытым аплодирующим буржуям, — отпарировал Крестовоздвиженский.

— Скажите, товарищ Крестовоздвиженский, а правда ли, что вы хоронили тетку Солженицына? — неосторожно спросил какой-то молодой человек.

Крестовоздвиженский в ярости вскочил и покрыл невежу площадной бранью.

— Вот вам, гражданин, беллетристика, похожая на игру в “Три листика”, — подражая неизвестно кому, сказал Крестовоздвиженский бывшему главному технологу секретного завода Абдрашитову.

— Бытие основы — бессюжетность. Но что есть бытие бессюжетности? — в сотый раз мучался Крестовоздвиженский, но бывший солдат Семенов Серг. и на этот раз не сумел помочь ему ответом.

— Это — Россия. Она возвратилась в начало века, когда все оттуда уже давным-давно куда-то ушли и на месте остались одни лишь хулиганы да дебилы. То-то удивляется Россия, что кругом одни уроды, вертит своими двумя головами по всем сторонам света, бедная, — взгрустнулось Крестовоздвиженскому.

— Снова заставляют жить в своей родной стране, как в гостинице, — ворчал он.

— Не знаю, не знаю ничего отвратительнее только что вымытой мокрой пепельницы, — в какой-то даже истерике нервно повторял этот любимец женщин, бывший биолог Салимон.

— А я знаю, — раздался спокойный голос Крестовоздвиженского.

— И я еще раз говорю: очки должны стоить дешево. Очки есть насущная потребность для множества людей, и поэтому спекуляция очками, заламывание за них огромных сумм являются преступлениями против человечества и должны быть сурово осуждены международной общественностью. Ведь есть же дешевые ПЛОХИЕ очки. Следовательно: эти самые дешевые плохие очки просто-напросто нужно делать ХОРОШО, и тогда все будет О,K, — заладил свое Крестовоздвиженский.

— Лебедь, между прочим, это всего лишь гусь с длинной шеей, — возразил Крестовоздвиженский бывшему физику Солнцеву.

— А я вам говорю, что в Швеции нету грубостей, — настаивал Крестовоздвиженский. — Вот, к примеру, если ты что-нибудь у шведа спер, например велосипед, то он напишет тебе вежливое письмо: “Дорогой друг! Не могли бы Вы мне помочь найти мой велосипед”…

Так говорил Крестовоздвиженский. Но его, к сожалению, мало кто понял, бывший троцкист Егорчиков Боря принес самогону, и все, как обычно, перепились.

— Я в том шведском музее много чего видел, — громко рассказывал Крестовоздвиженский в присутствии болгарского поэта Георгия Борисова. — Например, скелет мужика, которого ранили в жопу восемь тысяч лет назад.

Ему и верили, и не верили.

— Я тоже мог бы так написать, может, еще и получше, да только у меня времени никогда нету, — горько жаловался нам Крестовоздвиженский после того памятного вечера в Центральном доме литераторов имени Фадеева, когда нас били на улице.

— Мне кажется, что именно тогда я и сочинил эти свои знаменитые шутливые строки, являющиеся, как это сейчас утверждают мои враги, камнем, летящим в огород “шестидесятников”:

— Качать Крестовоздвиженского! — выкрикнул, заикаясь, бывший нефтяник Сорокин, еще не получивший тогда орден “За заслуги перед Отечеством” II степени, который он недавно получил.

— Ну и что? Ну, отпустил Ленин на волю Финляндию, отпустил Латвию. Ну и что? — упрямо настаивал на своем этот вечный спорщик, бывший слесарь-расточник Митя Пригов.

— А то! — торжествующе захохотал Крестовоздвиженский. — То, что не надо мазать мир исключительно одной краской ночи! В конце концов, это ведь не Лаврентий Берия сочинил песню “Широка страна моя родная”, а кто-то, я не помню кто.

И посуровело лицо Крестовоздвиженского, когда он узнал о многотысячной демонстрации против белорусского диктатора Лукашенки.

— Ты ей — золовка, она тебе — свояченица. Я твоему мужу шурин, он мне — свояк. А если бы жива была наша матушка, она была бы ей снохой, а покойному батюшке невесткой... Русский язык нужно знать, если не хочешь прослыть евреем, — не удержался Крестовоздвиженский, который, впрочем, тут же пожалел о сказанном.

“Ночь. На поверхность сознания, как говно, выплывают самые важные мысли”, — отметил Крестовоздвиженский в своем заветном дневнике, который он вел тайком от начальства, жены и человечества.

— Я еще тогда понял, что он сходит с ума! — громко и возбужденно заговорил Крестовоздвиженский, увидев в газете “Коммерсантъ” портрет нашего общего знакомого, ставшего членом Государственной думы.

— Вот будет смеху, когда на календаре появится цифра 2000 год! — размечтался Крестовоздвиженский в самые трудные для страны и ее граждан времена.

— Да, действительно... Остров... Суша, которая поднялась из моря. Ну и как, спрашивается, на таком острове жить? А вдруг он опять под воду уйдет? А вот так: заливает — уходи где выше, там и спасешься, потому что второго Всемирного потопа Бог не обещал, — заключил Крестовоздвиженский.

— Куда, интересно, годы летят? — прошептал Крестовоздвиженский, глядя на себя в зеркало.

“Фу, помолиться бы да проветрить окна того помещения, где я все это вам пишу...” — Крестовоздвиженский задумался, поставил дату и... медленно порвал свое письмо бывшему психиатру Русакову в город К., стоящий на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан.

— Ведь это была исповедь теоретически мертвого человека, но мне теперь все равно. Берите меня, — грустно сказал Крестовоздвиженский вошедшим.

— Да, но если мужчина и женщина не трахаются, так им больше и нечего делать друг с другом! — запальчиво возразил Крестовоздвиженский бывшему египетскому князю Мальгину.

Все понимающе заулыбались.

неожиданно для себя завыл Крестовоздвиженский.

И тут же сильно смутился.

— Ночь! Волшебное слово, — шептал Крестовоздвиженский, другой рукой сжимая украденный в супермаркете окорок.

— Вы... вы — невозможный, — спотыкаясь, повторяла красавица.

Крестовоздвиженский украдкой поглядел на часы, хотя и так было понятно, что уже опять светает.

Крестовоздвиженский писал, озаренный каким-то неземным светом: “Светлое будущее! Глядеть в темноту из темноты — занятие малоперспективное, но чрезвычайно приятное: мерещится какое-то светлое будущее, какие-то черные птицы над Кремлем...”

— Каждый, кто чего-то хочет, непременно добьется этого, если ему поможет Бог, — наставительно сказал Крестовоздвиженский бывшему инспектору-искусствоведу Художественного фонда РСФСР Горичу.

цитировал по памяти Крестовоздвиженский забытые стихи забытого поэта, медленно исчезая в пространстве и времени, как только окончательно закончилось начало конца перестройки.