Николай Эдельман

Реальность фантастики (Киев), Если (Москва), Иностранная литература

Пока не иссякла фантазия

Поразительно — вроде бы фантастика как жанр себя совершенно исчерпала и ее площадка давно истоптана, а число желающих писать фантастику не уменьшается, о чем свидетельствует многочисленность авторов, представленных в данных журналах. В чем тут причина? Притягательность эскапизма, мнимая легкость в обращении с антуражем или возможность сфокусировать, словно в линзе, проблемные точки нашей эпохи? Вероятно, все это присутствует в той или иной мере, приводя к неожиданной пестроте жанровой палитры в современной фантастике.

Но симптоматично, что доминирует в ней все же фэнтези. И в качестве характерного представителя этого жанра показательна небольшая повесть “Долина злосчастья” Л. и А. Белаш, открывшая № 4 “Реальности фантастики” (далее — РеФ) и занявшая добрую четверть журнала. Антураж повести — мечи, замки, пиры, сражения. Одним словом — феодализм. В сюжете явственна перекличка с “Телохранителем” Куросавы и последующими римейками этого фильма: в бедной деревне, с которой три шкуры дерут местные лорды с одной стороны, а с другой — разбойники, появляется приблудный человек. Путем хитрых интриг он расправляется с одними противниками руками других и в конце концов открывает свое истинное лицо: он — настоящий хозяин феодального имения, инкогнито явившийся, чтобы заявить права на свои владения. Написано увлекательно и даже смачно, но после прочтения является вопрос: зачем все это сочинялось? Герой устраивает кровавую баню своим врагам, утверждается в роли законного наследника — и что? Больше в этом мире ничего не изменилось. Колесо истории вертится по кругу, а что остается в сухом остатке? Разве лишь то, что мстительный герой пощадил самого симпатичного из своих врагов да трактирщика, которому прислуживал, пока сохранял свою тайну, — да и то велел убираться куда подальше.

Любопытно, что при всей фэнтезийной атрибутике собственно фантастического в повести почти ничего нет: появляется время от времени местный колдун, но даже если он действительно владеет магией, она совершенно не участвует в сюжете. Создается впечатление, что разнообразные труднопроизносимые термины, которыми напичкан текст повести (“н’ди”, “курэн”, “хэттэн”), придуманы авторами потому, что им проще сочинить свой собственный мир, чем изучить реалии мира подлинного и приспособить тот сюжет к какой-нибудь Шотландии или Японии, написав просто добротную историческую повесть. Увы, сейчас такой товар не очень-то пользуется спросом, а стоит написать вместо “дворян” — “грогги”, вместо “лорда” — “соу”, как произведение попадет в модную эскапистскую струю.

Небольшая повесть “День полыни” Н. Ипатовой в “Если” также использует антураж фэнтези, но в современном окружении: есть некий достаточно современный город, в котором бок о бок, а точнее в отдельных гетто, живут эльфы, гномы, орки, тролли и прочие существа, обладающие положенными им по жанру свойствами. Но если название повести отсылает нас к реальной недавней истории, то изображаемая там ситуация представляет собой явное отражение современных страхов, которые, впрочем, были гораздо актуальнее лет восемь—десять назад. Короче говоря: время от времени в этом городе объявляется “день полыни”, когда ровно на сутки наступает полное безвластие, при котором действует только право сильного. Якобы это делается с целью снять социальное напряжение. И вот в наступившем хаосе довольно странная компания — тролль-полицейский, человек и его жена-полуэльфийка вынуждены искать сбежавшего юношу-эльфа, наследника одного из эльфийских родов. Идея, вероятно, стоила того, чтобы растянуть ее на роман, в данном же исполнении она выглядит несколько скомканно, а главное, опять без какого-либо прорыва в другие смыслы: побузили, поубивали, пожгли. Потом “пришел лесник и всех прогнал”. Эльфеныша благополучно нашли, да и то оказалось, что он уже никому не нужен.

Еще более злободневна симпатичная повестушка Д. Трускиновской “У пресноводья дуб зеленый…” (РеФ № 10) о том, как водяные, живущие в безымянной прибалтийской республике из состава бывшего Союза, обеспокоились высыханием родных болот и приняли меры к поднятию уровня вод в морях. И, разумеется, за что боролись, на то и напоролись. При том что история эта печальная, написана она с юмором и с большой симпатией к разнообразным героям: бабушке-пенсионерке не менее трудно выжить в этом мире, чем красавице-водяничке, влюбленной в нормального человека. Несмотря на небольшие размеры повести, автор ухитряется затронуть много тем: и что экология — штука обоюдоострая, и что общая беда сплачивает, и что новые времена требуют новых подходов, и многие другие.

Представлен и хоррор: в РеФ № 4 помещены три “готических” рассказа, написанных для соответствующего конкурса. Несмотря на то что первое место было присуждено рассказу В. Данихнова “Домовой”, значительно эффектнее рассказ М. Маковецкой и Г. Панченко “Факультет мертвых душ”. Он сделан действительно мастерски — еще ничего не происходит, а уже мурашки бегут по коже. Вот только главная идея (факультет, где готовят специалистов по общению с ожившими мертвецами) выглядит чересчур натянутой, да и само описание этих мертвецов (“…Мертвые поют — слитным хором, в странном ритме. Они о чем-то просят? О чем? И вдруг этот ритм нарушается, рвется круговорот пляшущих движений, распадается хоровод. Отступают синие и белые силуэты…”) чересчур напоминает сцену из “Поиска предназначения” С. Витицкого (Б. Стругацкого), где главный герой видит клоны известных людей, в том числе и свой собственный, сотворенные в закрытом специнституте. Но что делать? Стругацкие — это такое “наше все” в фантастике, что даже маститым авторам трудно избавиться от перекличек с их произведениями и откровенных заимствований. Взять ту же отечественную фэнтези — весь свой антураж она почерпнула из “Трудно быть богом” — повести, кстати, к этому жанру не принадлежащей; а “Понедельник начинается в субботу” явно открыл новые горизонты перед сказочной фантастикой, задыхавшейся в царстве соцреализма.

Третий “готический” рассказ — “Теремок” К. Шаинян — тоже отличается мастерским встраиванием страшноватой фантастики в обыденность. Получается своего рода уэллсовская “дверь в стене”, но только не обещающая ничего, кроме ужасов. Автору хватило чувства меры, чтобы оставить финал открытым и не сообщать, что же ждало героя за его собственной “дверью в стене”, когда он наконец пришел к ней, влекомый непреодолимой силой.

А вот совсем другая “дверь в стене” перед героем рассказа В. Силина “Дверь в зиму” (“Если”). Здесь герой целенаправленно стремится стать эскапистом, причем переноситься в другой мир не в фантазиях, а взаправду. И вот он уже на пороге сбычи мечт, но в последний момент происходят такие события, которые заставляют его задуматься о нравственности такого бегства.

Вообще авторы, поднабравшись опыта, а также исчерпав возможности традиционных сюжетов, теперь берутся переворачивать эти сюжеты с ног на голову. РеФ № 10 представляет собой целый парад таких переиначенных сюжетов, причем чуть ли не во всех поджанрах фантастики. Тут вам и ироническая фэнтези в духе Сапковского с весьма парадоксальной концовкой (В. Ночкин, И. Новак, “Пила судьбы”), и новый взгляд на проблему контакта с высокоразвитой цивилизацией (Э. Маринин, “Послезавтрашние хлопоты”), и тоталитарная антиутопия (П. Копылова, “Подвиг разведчика”, В. Данихнов, “Греи”, А. Гурман, “Посади мне радио!”), и новое прочтение легенды об основании Рима (Т. Томах, “Где брат твой, Ромул?”), и пигмалионизм на потоке (Н. Володина, “Игра на дурочке”).

Особого внимания заслуживает “Рыцарь и разбойник” О. Дивова в “Если” — здесь виртуозное жонглирование смыслами превращается в настоящий калейдоскоп подтекстов, из которых складываются все новые и новые узоры. А в РеФ № 11 следует отметить неординарный рассказ “У солдата есть невеста” А. Зорича — про царевну-лебедь, явившуюся к спасающемуся от красноармейского наступления солдату вермахта. А вот рассказ А. Саломатова “Тринадцать” (“Если”) представляет собой лихую пародийную амальгаму из нескольких жанров. Начинается он как очередная постсоветская антиутопия, потом действие склоняется к хоррору, а кончается история о том, как вампиры свергли эксплуататорский режим и начали строить светлое будущее, пародией на наше славное прошлое.

К сожалению, за недостатком места нет возможности поговорить о других любопытных вещах, попавших в эти журналы. Я сознательно оставляю за кадром переводы зарубежной фантастики, отрывки из более крупных произведений (хотя явного внимания заслуживает лихая повесть М. Галиной “Хомячки в Эгладоре”, фрагмент из которой помещен в РеФ № 11), а также повести с продолжением, хотя их появление в изданиях такого формата (речь идет о повести С. Прокопчик “Крест” в том же номере) — явный признак их жизнеспособности, как замечает главный редактор РеФ И. Вахтангишвили.

Отмечу еще любопытный раздел “фантастической публицистики” в РеФ. Это интересная находка, хотя, скорее всего, перекочевала она в “настоящий журнал” из самопальных фэнзинов. “Фишка” раздела — вполне серьезные и увлекательные рассуждения о тех или иных свойствах воображаемых миров. Например, эссе “Сколько стоит душа?” Д. Клугера (РеФ № 11) посвящена фантастической экономике. ““Мы” и “Они”” М. Галиной (РеФ №№ 10) — про фантастическую биологию в ее сопоставлении с реальной. Исследование с продолжением “Краткое введение в драконоведение” К. Асмолова и Г. Панченко (РеФ № 10, 11) представляет собой попытку логически обосновать разные аспекты драконьей анатомии и физиологии, а также возможной тактики и стратегии войн с участием драконов. Эта работа дает повод для попытки провести грань между фэнтези и сказкой. Сказочное повествование откровенно условно и напрямую обращается к архетипам (по использованию которых сказка обычно и узнается). События развиваются по законам сказочного мира, в то время как автор фэнтези хочет, чтобы “все было как у взрослых”, то есть с развитием предзаданной ситуации по законам логики, психологии и даже физики. Именно поэтому в сказочном мире совершенно неуместно исследование о тактико-технических свойствах драконов; грубо говоря, оно не вписывается в стилистику сказки.

Разумеется, как и в большинстве сфер человеческой деятельности, особенно связанных с воображением, граница эта весьма зыбка и условна, примеры чему можно найти и в перечисленных выше журналах (в первую очередь хочется упомянуть рассказ М. Парфеновой “Вторая серия” из РеФ № 10 — про дамочку по имени Снежана Хладова, которая пытается сложить паззл из кусочков с буквами “Н”, “О”, “С”, “В”, “Е”, “Ч”), но главным образом — в первом за нынешний год номере “Иностранной литературы”, главная тема которого, как заявлено на обложке — “взрослая жизнь сказки”.

Содержание этой книжки журнала явственно демонстрирует разнообразие и многогранность современной сказки, которая — видимо, благодаря большей гибкости “правил игры”, — оказывается существенно более широким жанром, чем фэнтези. “Гвоздь номера” — роман Паолы Каприоло “Сон о ягненке”, представляющий собой своего рода НЕ сказку, или, по выражению Высоцкого, “антисказку”. По сути это тактично сдобренная библейской символикой антиутопия, очередной вариант истории про элоев, которые поддерживают иллюзию благоденствия в замкнутом мирке, закрывая глаза на бушующие за его пределами бури. А дошли они до своей растительной жизни именно изгнав из нее сказку — ликвидировав всякую фантазию и любой полет воображения. Автор в своей антисказочности идет до конца, создавая суховатую аллегорию, из которой старательно изгоняется образность, и в результате практически все персонажи романа лишены не только сколько-нибудь прописанных характеров, но даже имен, в чем проявляется сходство этой вещи с не самыми лучшими образцами фантастического жанра.

Пожалуй, в другую крайность впадает Стивен Миллхаузер, автор повести “Король среди ветвей”, который из легенды о Тристане и Изольде пытается сделать реалистический рассказ с психологией. По счастью, автору не изменяет мастерство, а может, свою роль сыграл бродячий сюжет — но через строки повести пробивается свет иных миров, который, по большому счету, и делает сказку сказкой.

В этой связи сразу же хочется упомянуть балладу Роберта Браунинга “Пестрый дудочник”, проходящую под рубрикой “Литературное наследие”, но неожиданно актуальную в контексте данного номера и неожиданно “авторефлексивную”. Собственно говоря, автор предпринимает единственную известную мне попытку объяснить, что же такого притягательного таилось в дудке гаммельнского крысолова. “Ах, в том краю — не то что в этом! — так рассказывает о манящем зове волшебной дудки последний оставшийся в городе мальчик, не поспевший за крысоловом из-за своей хромоты. — Там весело зимой и летом, / Там всюду фрукты и цветы / Необычайной красоты, / Там воробьи — пестрей павлинов, / Там, крылья мощные раскинув, / Летает конь быстрей орла / И не кусается пчела”.

Вообще размышлениями о природе творчества и притягательности придуманных миров пронизаны многие материалы номера. Например, маленькая сказочка “Биплан” К.Х. Рерихта довольно откровенно приравнивает фантазию к полету, хотя отметим, что тема несколько мистической связи между полетом реальным и полетом воображения поднималась и прежде: достаточно назвать хотя бы А. де Сент-Экзюпери или Хаяо Миядзаки, создателя таких анимационных фильмов, посвященных теме полета, как “Розовый свин” или “Небесный замок Лапута”. Видимо, в выходе за пределы двухмерной плоскости действительно есть нечто, подобное прорыву к иным горизонтам.

Миниатюры еще двух авторов — “Жена Ганса” румына Никиты Данилова и “Крошка песик” датчанина Петера Себерга — не столь жизнерадостны. Если фундамент первой из этих сказок составляют глубины психологии супружеских взаимоотношений, изображенные в гротесковом стиле, то “Крошка песик” по видимости является язвительной сатирой на современную западную политкорректность; но не только. Это еще и сказка о “тороканах в голове”, о тех чудовищах, что гнездятся в подсознании. И в этой связи несомненной удачей составителей стало включение в журнал четырех сказок Беатрикс Поттер. Имя этой англичанки, писавшей свои сказки в основном в начале XX века, мало что говорит отечественному читателю, но у себя на родине она заслуженно считается одним из корифеев классической английской литературной сказки наряду с такими авторами, как, скажем, Кэрролл или Джеймс Барри. При этом сказки Поттер, внешне очень непритязательные (типичные названия — “Сказка про утку Джемайму Кряк”, “Сказка о двух нехороших мышках”), при более внимательном рассмотрении оказываются на редкость богаты всевозможными смыслами, словно бы соединяя в себе многие темы, затронутые в других материалах журнала. Не последнее место занимает там и темная сторона фантазии. Как пишет литературовед Хамфри Карпентер, из книг Поттер можно почерпнуть не “интерес к кроликам, котятам, мышкам и прочим зверюшкам” и не моралистические установки “антропоморфической сказки о животных”, а ощущение того, что за уютным фасадом — и особенно за фасадом респектабельным — может скрываться нечто гротескное, тайное, непроизносимое.

Вообще взаимосвязь искусства, фантазии и всего того, что связано с “тьмой” в прямом и переносном смысле, — тема интересная и благодатная, но, к счастью, нет необходимости в нее вдаваться. Достаточно отослать читателя к эссе Урсулы Ле Гуин “Ребенок и Тень”, помещенном в том же номере “Иностранки”. Ле Гуин, тоже одна из первых величин в научной фантастике и фэнтези, не просто констатирует, что “мифы, сказки и великие книги фэнтези схожи со снами”. На примере сказок Андерсена и толкиеновского эпоса она раскрывает механизм читательского восприятия и роль этой тематики в нравственном развитии личности, а по ходу дела переворачивает с ног на голову традиционные представления о том, что такое эскапизм: “Я согласна, что детей нужно учить отличать добро от зла… Но я также убеждена, что реалистическая литература — совсем не лучшее средство для достижения этой цели… Порой выходит очередная книга “о проблеме”: проблеме наркотиков, развода… и так далее. Словно зло — нечто вроде задачки для третьего класса… Вот это действительно эскапизм, попытка представить зло как частную проблему, а не как боль, страдание и бесполезную растрату души”.

“Язык фэнтези — язык нашей глубинной сущности”, — говорит далее Ле Гуин, объявляя фантазию важнейшим инструментом самопознания: “Ребенок должен видеть себя и свою “тень””. Вопреки всеобщему убеждению во второстепенности фантастического жанра, его “необязательности” и оторванности от реальности ему возвращается то место в человеческой культуре, которую он играл в течение тысячелетий. Дело за малым — чтобы авторам, работающим в этом жанре, было что сказать. Но, как видно на примере рассмотренных здесь журналов, скептицизм в этом отношении представляется совершенно неоправданным. И пока у людей не иссякла фантазия, можно жить дальше.

Николай Эдельман