Владимир Скребицкий

За селезнями

Об авторе | Владимир Георгиевич Скребицкий родился в 1934 году. Профессор, доктор биологических наук, член-корреспондент Российской академии наук и Российской академии медицинских наук, заведующий лабораторией Института мозга РАМН.

Многие сюжеты произведений навеяны наблюдениями над характерами и психологическими ситуациями людей научной среды. Другая тема — охота, рыбалка и все, что связано с русской природой. К этим занятиям пристрастил отец — детский писатель-натуралист Георгий Алексеевич Скребицкий.

В. Скребицкий — автор сборников рассказов «В троллейбусном кольце», «Прометей», 1990 и «Хор охотников», «Икар», 2003. Член Союза писателей. Живет в Москве.

Мы со Львом Давидовичем сидели в шалашах на утиной охоте. Едва светало. Привез нас сюда егерь Иван Васильевич Зайцев — старый приятель Льва Давидовича, потомственный утятник. Из деревни Калошино, что на реке Дубне, мы выехали на долбленом челне Ивана Васильевича в полночь, чтобы успеть к рассвету засесть в шалашах. С собой мы прихватили двух подсадных уток, призванных приманивать селезней. Река Дубна здесь дает большие разливы: болота, озера и мелкие плесы, обрамленные камышами, тянутся широкой лентой без малого верст на сорок. Иван Васильевич довез нас до места и уехал, обещав вернуться за нами утром.

Местность эта зовется Заболотье и, как намекает самое имя ее, богата болотной дичью. Лев Давидович рассказывал, что в удачные охоты они с Иваном Васильевичем привозили десяток или полтора уток и селезней.

Однако сегодняшнее утро не обещало быть столь удачным. Ночью моросил дождичек, и селезни не спешили подниматься на крыло и делать облет своих владений в расчете найти подходящую подругу. Наши подсадные утки тоже не проявляли особого энтузиазма и как будто дремали, лишь изредка оживляясь и покрякивая.

Мне нечасто предоставлялась возможность поболтать со Львом Давидовичем, и, поскольку селезни не летели, я вылез из “засидки”, сделал несколько шагов и подсел к его шалашу. Ему тоже, видимо, надоело бестолковое сидение, и он, держа ружье на коленях, высунулся из шалаша.

— Не подлетают?

— Да, что-то никак. Причем ваша утка еще немного покрякивает, а моя совсем скисла.

— А вы знаете, Лев Давидович, я много раз замечал, что кряканье и подлет селезней напрямую не связаны. Иная утка, не переставая крякает всю зорю, а селезни летят к другой, которая сидит молчком. Как это объяснить?

— Не знаю. Видимо, зависит от того, что она там крякает.

— Да, наверно.

Помолчали.

— Лев Давидович, я вас давно хочу спросить: почему вы взяли псевдоним Троцкий? Это было с чем-то связано?

— Ну, это было связано с тем, что в молодости я же увлекался революцией, а революционеры все брали псевдонимы... по понятным причинам. А почему Троцкий?.. Что-то в этом звучании мне понравилось. Я вписал его наудачу в паспорт во время своего побега из ссылки, не предвидя, что оно станет моим именем на всю жизнь.... Ведь вот вы, литераторы, когда даете имена и фамилии своим персонажам, на что вы ориентируетесь? Видимо, это какой-то подсознательный выбор. И иногда он бывает очень точным; кажется, того или иного героя иначе и не назовешь... У меня были и другие псевдонимы, но этот как-то пришелся по душе. А вам не нравится?

— Нет, нет. Мне, наоборот, кажется, что ваше подсознание, как вы сказали, сделало очень правильный выбор, хотя в чем здесь дело, я тоже не смогу объяснить... Другой вопрос, если позволите? А почему вы отошли от этой революционной деятельности? То есть, конечно, Слава Богу, что отошли, но почему? Были на то какие-то специальные причины или интерес к математике все-таки взял верх?

Лев Давидович немного задумался.

— Вы знаете, я всегда находился под влиянием прочитанных книг... А читал я всегда очень много. Да, так вот когда я впервые прочел “Капитал”, он произвел на меня потрясающее впечатление. Мне тогда показалось, что ничем, кроме революции, вообще заниматься не имеет смысла... Ну а потом я увлекся романами Анатоля Франса, и они посеяли в моей душе скепсис... скепсис не только в отношении революции, а вообще скепсис. Революции же надо отдаться безраздельно, скепсис тут не подходит... Ну а к математике у меня всегда было сильное влечение... Вот я и стал математиком.

— Великим математиком!

— Ну полно, полно... Вы лучше посмотрите, по-моему, ваша утка как-то насторожилась.

Какое-то время мы сидели молча. Утка снова начала вяло покрякивать.

— Наверно, вы правильно сделали, что взяли псевдоним, а то простые люди начали бы путать великих математиков: Бронштейн, Эйнштейн...

— Ну это меня, честно говоря, мало заботило. Кстати, Эйнштейн совсем не математик — он физик, философ.

— Ну я уж в этом совсем ничего не понимаю. Вот лес, болото, охота… литература: в этом я еще что-то смыслю, а ваша эта математика для меня всегда была тоже лес, только темный.

— Кстати, Арсений Александрович — насчет леса. Как там эта ваша тяжба с соседом закончилась? Ведь он хотел оттягать у вас рощу или поле, я что-то уж забыл?

— И рощу, и поле. Да как закончилась? Никак. Такой, знаете, русский вариант. Сосед этот заявил свои притязания, совершенно, кстати, необоснованные, испортил со мной отношения, пригрозил подать в суд и тем ограничился. Ну он ничего не делает, и я, естественно, тоже. Но, конечно, в какой-то момент он может активизироваться, и тогда надо будет что-то предпринимать.

— Я рекомендую вам поговорить с Ульяновым. Он наверняка что-нибудь дельное посоветует.

— Кто такой Ульянов?

— Ульянов — это один мой приятель, первоклассный адвокат; да, я думаю, вы его здесь встречали. Он к Ивану Васильевичу несколько раз приезжал.

— Такой маленький, лысенький с раскосыми глазками?

— Да, да — это он.

— Тоже охотник?

— Страстный. До сих пор не может забыть, как промазал на облаве по лисице с двадцати пяти шагов.

— Подумать только! А на вид такой миролюбивый.

— Это пока не доходит до дела. Вы бы посмотрели на него, когда он на трибуне. О, это надо видеть! Совершенно преображается: такая яркая речь, такие властные жесты. Трудно ему противостоять. Рассказывают, что в самом начале адвокатской карьеры он вел дело против какого-то купца, незаконно монополизировавшего переправу через Волгу в районе Сызрани. Причем купец был очень известный, а он в то время — никто. Но разница состояла в том, что купец законов толком не знал, а Ульянов — знал прекрасно. Да, так в результате он не просто это дело выиграл, но еще и засадил купца за решетку. Так что миролюбивый-то миролюбивый, но своего добиваться умеет как никто.

— Скажите, вот бы не подумал. Он что, тоже увлекался революционной деятельностью?

— Нет, насколько я знаю, никогда. С него хватило и того, что его брата казнили за эту самую деятельность.

— Казнили?!

— Ну да. Это — семейная трагедия. Отец — инспектор учебных заведений — законопослушнейший религиозный человек; мать — милейшее интеллигентное существо. Ее отец… не помню его изначального имени, крестившись, стал Александром Дмитриевичем, взяв отчеством имя своего воспреемника — какого-то сенатора. То есть такая вот, абсолютно лояльная, добропорядочная семья. И вдруг старший сын, названный, видимо, в честь деда Александром, поступает в Петербургский университет, связывается с этими головорезами-народовольцами и участвует, ни много ни мало, в подготовке покушения на царя. Ну с покушением ничего не вышло, но для Александра все это кончилось печально. И мать, видимо, была очень перепугана, что Владимир, который брата боготворил, станет на ту же стезю. Но — он мне сам это говорил — сказал ей твердо, чтобы за него не беспокоилась, сказал буквально следующее: “Мы пойдем другим путем”, то есть путем закона. И, прямо скажем, очень на этом пути преуспел — стал первоклассным юристом. Так что, возвращаясь к нашему разговору, очень рекомендую с ним посоветоваться.

В следующий момент мы оба вздрогнули, услышав характерный звук “шквак, шквак”, и я увидел, что рядом с уткой Льва Давидовича плавает селезень. Заболтавшись, мы пропустили его подлет. Лев Давидович вскинул ружье, но утка загораживала селезня, и, выстрелив, он мог попасть в нее. Он начал было привставать, чтобы лучше прицелиться, но селезень, почувствовав недоброе, не стал ждать развязки и, поднявшись, быстро исчез в предутреннем полумраке. Лев Давидович отсалютовал ему дуплетом и, повернувшись ко мне, развел руками.

— Да, либо охотиться, либо лясы точить.

Я почувствовал себя неудобно и вернулся в свой шалаш.

…С полчаса мы сидели молча. Уже начало хорошо светать, и я, по правде говоря, стал придремывать, когда увидел, что Лев Давидович вылезает из шалаша, потягивается и направляется ко мне. Он присел на землю, подложив под себя одну из подстилок, которыми нас предусмотрительно снабдил егерь.

— Не помешаю?

— Конечно, нет.

— Я думаю, что на сегодняшнее утро охота закончена. Этот селезень, наверное, уже растрепал всей округе, что у нас тут засада.

— Похоже, что так.

— Арсений Александрович, давно хочу вас спросить: как поживает этот грузинский поэт, с которым вы меня познакомили на выставке немецкого пейзажиста?

— Джугашвили?

— Ну да.

— Не могу сказать, что мы встречаемся часто, но иногда у каких-нибудь общих знакомых мы видимся… По-моему, все у него благополучно. Пописывает свои стишки. Я даже как-то пытался по его просьбе переводить их по подстрочнику.

— Ну и как?

— Да не могу сказать, чтобы меня это очень вдохновило. Впрочем, ведь это известно — стихи нельзя переводить. По-русски все это звучит несколько банально: орлы парят над вершинами, всюду царит какой-то особый покой, все наполнено какими-то особыми запахами… ну это я, конечно, утрирую. Вполне возможно, что по-грузински в этом есть свой колорит.

— Он произвел на меня вполне приятное впечатление: я люблю таких застенчивых, немногословных людей, может быть, потому что сам отношусь к совсем другому типу. А вам, я чувствую, он чем-то несимпатичен?

— Да нет, нет — нисколько, но эти восточные люди… кто поймет, что кроется за их застенчивой, улыбчатой внешностью. Честно говоря, я был свидетелем двух-трех разговоров, которые меня несколько насторожили. А что до его немногословия, то, думаю, оно объясняется еще и тем, что он по-русски-то изъясняется с трудом.

— Но по-немецки он, видимо, говорит хорошо?

— С чего вы взяли?

— Ну а как же он объясняется со своим этим немецким другом? Как, кстати, его фамилия?

— Гитлер.

— Да, да вспомнил. Что-то мне в этой фамилии чудится неприятное.

— Неприятное? Почему? Вы знаете, может быть, неприятным фамилии этого рода делает наше огрубленное “Г”. По-немецки это звучит значительно мягче: Хайне, Хумбольт, Хитлер… А общаться, я думаю, им помогает какой-нибудь знающий языки знакомый. Я даже, по-моему, знаю фамилию этого переводчика. Павлов, если не ошибаюсь. Но, честно говоря, я что-то и не замечал, чтобы они много разговаривали. В основном, по-моему, улыбаются и похлопывают друг друга по плечу.

— Что же их связывает?

— Взаимная симпатия. А это, знаете, такая загадочная вещь: не всегда можно понять, откуда она берется и куда исчезает. Вообще, эти волны притяжения и отталкивания, наверное, все время движутся в природе, а может, даже и в космосе.

— Взять хотя бы молчащую утку и устремляющегося к ней селезня. Вы это имеете в виду?

— Ха-ха-ха. Да, это вы нашли хороший пример. Возвращаясь же к Гитлеру и Джугашвили, я думаю, что не последнюю роль в их взаимной симпатии играют горы.

— А, ну да, ведь Джугашвили горец, а на выставке Хитлера тоже преобладали горные пейзажи, насколько я помню.

— Да, он большой любитель гор. Облюбовал себе одно местечко неподалеку от Берхтезгадена в Баварских Альпах и купил там себе домик, дав ему романтическое название “Горный двор”.

— Горный двор?

— Ой простите, забыл, с кем разговариваю, и автоматически перевожу. Berghof. Постоянно там живет со своей подругой — Евой Браун. К ним туда приезжают самые разные люди — его друзья: летчик Геринг, журналист Геббельс, дипломат Риббентроп, философ Розенберг… я там был пару раз. У них такой очень гостеприимный открытый дом.

— А как вам нравятся его работы?

— Да, вы знаете, можно сказать — нравятся.

— Хотя…

— Мне кажется, что он еще не вполне обрел свой стиль. Тем не менее, некоторые работы — просто восхитительны. Ну вы, наверно, помните эту картину, где туман ложится на долину…

— Да, да. Я обратил на нее внимание.

— Вот. А в других вещах чувствуется еще некое ученичество. Видны чьи-то влияния. Ну, например, того же Якоба Рейсдаля или еще чьи-то. Но, вы знаете, меня это не раздражает. Наоборот, как-то приближает к самому процессу творчества, чувствуешь себя как бы в мастерской. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да вполне. И понимаю, и разделяю.

— Ну вот и славно.

— А что Гитлер или Хитлер — это его настоящая фамилия или тоже какой-нибудь псевдоним?

— Настоящая, настоящая… Тут целая история, которую Адольф с удовольствием рассказывает. Ведь он же из совсем простых. Кстати, так же как и Джугашвили. Его дед был мельник, а отец какой-то мелкий таможенный служащий. Так вот этот мельник — Хитлер женился на женщине по фамилии Шикельгрубер, у которой уже был сын — Алоис — отец Адольфа. Был ли Алоис сыном мельника или нет — неясно, но мельник длительное время его не усыновлял, и он рос как Шикельгрубер. И только когда мельник был очень стар, а жена его уже умерла, он решил узаконить Алоиса, и тот стал Хитлером. Так что Адольф родился (а он был третьим ребенком от третьего брака Алоиса) уже полноценным Хитлером. Смешно сказать, но сам Адольф всерьез видит в этом некое вмешательство провидения. Он говорил мне: “Хорош бы я был художник с фамилией Шикельгрубер”… Я не настолько знаю немецкий, но, кажется, в этой фамилии есть что-то смешное… То ли дело художник — Адольф Гитлер! Так что, как видите, ему его фамилия совсем не кажется неприятной, а, наоборот, он ею гордится.

— Ну так, так так. Я ничего не имею против, тем более что он произвел на меня вполне приятное впечатление. В нем есть какой-то австрийский шарм.

— Ну я не знаю, что вы под этим понимаете, но что мне в нем явно импонирует, так это то, что, скажем, в отличие от Джугашвили он — прямой человек: что думает, то и говорит, хотя… то, что он говорит, далеко не всегда всем по душе. И мне, в частности.

— Например?

— Ну, например, мне не хочется это говорить, едва ли вам будет это приятно услышать, он — жуткий антисемит, и нисколько этого не скрывает.

— Да, конечно, это не то качество, которое я имел в виду, говоря про австрийский шарм, но… что поделаешь, среди немцев это случается. Взять того же Ницше.

— Кстати, он большой поклонник философии Ницше. Но, к чести Адольфа надо сказать, что весь его антисемитизм — это чистой воды теория. На самом же деле он не то что еврея, а комара пальцем не тронет и первый же бросится защищать. Я, например, приглашал его несколько раз приехать в Россию поохотиться, так он категорически отказался, мотивируя тем, что не может видеть, как убивают живое существо.

— Да, так многие говорят, уплетая телятину под соусом.

— Ну здесь Адольф вполне последователен: он — вегетарианец.

— А, ну тогда — еще куда ни шло. Нам-то с вами все равно своих грехов не отмыть.

— Ну, как сказать, если взять сегодняшнюю охоту, которая, кстати говоря, по-моему кончается, поскольку, если не ошибаюсь, к нам уже подгребает наш Иван Васильевич.

Егерь действительно приближался к нам…

— Так, а где же трофей? — спросил он, подходя к нам, прихрамывая. — Я отчетливо слышал дуплет. И, судя по звуку, это вы стреляли, Лев Давидович…

— Да, это я стрелял. Только… мы тут немного заболтались и не заметили, когда селезень подлетел. А было еще довольно темно. Пока он сидел на воде, мне было неудобно стрелять, а когда поднялся, то сразу слился с лесом. Так что я стрелял почти наугад.

— Понятно. Поискать не стоит? Может, упал где-нибудь?

— Да нет, это маловероятно.

— Ну ладно — пусть живет. Авось, не последнее утро… Ваша-то утка, Арсений Александрович, крякает очень даже неплохо.

— Да крякает-то она неплохо, только селезень-то почему-то подлетел не к ней.

Мы поделились с егерем мыслями о том, что кряканье само по себе еще не определяет, к какой утке подлетит селезень. Он выразил на этот счет некоторое сомнение. И в этот самый момент, как бы в подтверждение наших рассуждений, красавец кряковой селезень, взявшийся как бы ниоткуда, спланировал прямо к молчащей утке Льва Давидовича. До чего же хорош он был в своем весеннем наряде: голова сизая, грудь темно-коричневая, а спина серая с зеркальцем на крыле. Он, видимо, сразу заметил нас и, едва коснувшись воды, начал быстро улетать в направлении леса. Я вскинул ружье, но стрелять было неудобно, поскольку оба моих компаньона, стоя ближе к реке, загораживали от меня мишень. Но я был потрясен тем, что Лев Давидович, который стоял прямо на берегу реки, даже не потрудился поднять ружье и, улыбаясь, смотрел на улетающую дичь.

— Лев Давидович! — воскликнул егерь. — Что с вами? Почему не стреляли?

Лев Давидович перевел на него улыбку.

— А зачем?

— Как зачем? Как зачем?! Вы сюда пришли на селезней охотиться или…

Он, видимо, хотел сказать что-то крепкое, но сдержался.

Лев Давидович посмотрел на него хорошо мне знакомым, твердым взглядом, означавшим, что он готов дать четкую отповедь не в меру разволновавшемуся собеседнику.

— Вы совершенно правы — мы пришли сюда охотиться на селезней. Но что такое — охота на селезней? Дайте определение.

Егерь немного растерялся, но в то же время вспомнил, с кем он имеет дело, и заулыбался несколько подобострастно.

— Ну конечно, для вас — математиков, главное — определение.

— Нет, математика тут ни при чем. Тут дело в настроении, в атмосфере. Для меня, по крайней мере, охота на селезней — это сумерки, это сиденье в шалаше в неудобной позе с ружьем на коленях, это шум крыльев, это замиранье сердца. А сейчас это что же такое? Мы стоим, болтаем, кругом светло, подлетает красивая птица. Ну с какой стати, скажите, я вдруг буду в нее стрелять?!

Егерь замахал руками:

— Ох уж эти мне столичные охотники! Ни за что им не угодишь: то слишком темно, то слишком светло, то утка не крякает, то крякает не то, что нужно. Ну раз так, поедемте-ка лучше домой. Там у меня уже самовар кипит, и жена еще с вечера пирог с капустой испекла. А утки пусть поплавают, я их потом заберу. Отдохнете маленько, ну а уж потом как решите.

Мы еще раз с наслаждением взглянули на полоску реки, на плавающих уток, на прибрежные камыши, на лес на другой стороне реки и, повернувшись, зашагали к лодке навстречу восходящему солнцу.

Лев Давидович Троцкий охотился на уток и селезней на реке Дубне в районе села Калошино (Александровский уезд, Владимирская губ.) Егерем был И.В. Зайцев (Л. Троцкий. “Моя жизнь”, Москва, “Панорама”, 1991).

Владимир Ильич Ленин приезжал на охоту к И.В. Зайцеву весной 1920 года. Источник тот же, что и для Л.Д. Троцкого. Факты генеалогии и биографии взяты из книги М.Г. Штейна “Ульяновы и Ленины. Семейные тайны” (Серия “Тайны великих”, СПб, Издательский дом “Нева”, 2004) и книги Роберта Пейне “Жизнь и смерть Ленина”. (Robert Payne, “The life and death of Lenin”, Pan Books LTD: London, 1964).

Адольф Гитлер. Факты его генеалогии и биографии взяты из книги Вильяма Ширера “Подъем и падение третьего рейха” (William L. Shirer, “The rise and fall of the third rich”, Simon and Schuster, New York, 1960).

Иосиф Виссарионович Сталин в молодости писал стихи по-грузински. В зрелые годы захотел, чтобы они были переведены на русский, но затем передумал.

Арсений Александрович Тарковский — личное сообщение.