Анна Кузнецова

Издательство, “раскручивающее” Алексея Иванова, выпустило его не опубликованный до сих пор роман — по всей видимости, первый литературный опыт — с беззастенчивой аннотацией: “блистательное чувство юмора, тонкий психологизм, отточенный стиль…”.

Роман неумелый, скучноватый, с затянутыми диалогами, но по-своему обаятельный, как всякий ранний опыт.

Место действия романа — Киев времен Второй мировой. Непривычен ракурс взгляда на эти время и место: все известные трагедии, связанные с ними, видятся глазами артистической богемы и напоминают оперное действо.

Жить или разговаривать о жизни — вот основной вопрос философии одного переулка, где выросли ребята, более или менее преодолевшие “соблазн участия” в окружающем мире, чтобы не отвлекаться от рефлексии и прожить собственные жизни максимально сознательно.

Во втором романе герой — “человек своей собственной жизни и никакой культуры” — попадает в некий Город, полный тайн, касающихся его истории и языка, на котором в нем говорят. Интересует автора все то же — проблема напряжения между индивидуальным проживанием и надындивидуальными структурами.

У книги два авторских предисловия, во втором — “конкретном” — автор предупреждает, что и писатель он “никакой”, и философ плохой, но все же философ. Что правда, то правда: и хорошей прозой все это не назовешь, и для философии слабовато. Читать заставляют сами вопросы, поставленные в “романах”, и варианты ответов — просто потому, что результаты экзистенциального исследования малой истории не обобщаются, здесь каждый ответ ценен сам по себе.

Книга посвящается собаке — единственному существу, которое не осудит героя за то, что из успешного журналиста, получившего профессиональную награду в виде кредита в казино, он превратился в игрока, потом — в шулера, потом — в вора, и, наконец, в беллетриста — великолепно завиральная история читается быстро и весело.

Легкое перо и добрый взгляд на мир — увы, этого мало для художественной прозы. Автор же совершенно уверена, что “умеет складывать слова” именно художественным образом. Но вот, например, сумма слов: “Солнце весело смеется. Синицы заливаются. Воздух по-весеннему влажен и свеж, дышишь — не надышишься, вкусен, хоть ножом его режь да ешь”. Хотя пейзаж и живописен, сумма этих слов равна нулю в художественном отношении — все они взяты из фонда готовых выражений. Такие пейзажи обычно продают в Измайловском парке самодеятельные художники, уверенные, что Левитан и Шишкин еще не все сказали о природе — вон то дерево не нарисовали…

Поэт-маринист в мемуарной части книги поет гимн литобъединениям, которые считает ушедшими в прошлое, а себя осознает последним из могикан, так как, по его мнению, жанр умирает — именно вследствие исчезновения литобъединений.

Жанровая поэзия и ее судьба — это отдельная тема. А что до литобъединений при нетворческих вузах — живы они и здоровы. Например, литобъединение МВТУ имени Баумана, чей сборник дважды рецензировался в данной рубрике.

Альманах, издающий студентов Литинститута и слушателей Высших литературных курсов при нем. Из напутственных предисловий литинститутских мэтров удается узнать имя составителя: поэтесса Ирина Силецкая, автор самой большой подборки. Присоединяюсь к мнению Валентина Сорокина, что все участники его семинара равны — выделить действительно некого, хоть и есть небездарные люди. Поэты в альманахе вообще мало радуют, хотя их — подавляющее большинство. Прозаики как-то живее: Екатерина Донец, Валерия Олюнина.

Альманах семнадцатый год издается творческим объединением “Алконостъ”. Это дружеский круг энтузиастов с неизменным ядром бывших литинститутовцев: Ольга Нечаева, Алексей Тиматков, Андрей Чемоданов, Всеволод Константинов — никогда, впрочем, не ограничивавших свой круг ни стенами alma mater, ни узами старой дружбы. Из совсем новых участников альманаха запомнилась Марина Мурсалова.

Когда-то издание выходило непереплетенным, теперь приобрело весьма презентабельный вид. Участники придерживаются установки на сохранение высокой стиховой культуры: все они склонны к тщательной отделке стихотворной формы.

Один тип стихотворений в этой книге — как короткометражное авторское кино: светотеневой контраст, быстрый промельк деталей, зарисовка мимолетного состояния с резким и точным ударом в точку боли, которая казалась надежно спрятанной под сферами более поверхностными — настроенческими, — с которыми вроде бы и работал поэт.

Другой тип — как кино полнометражное, с сентенцией в конце или в начале, которую иллюстрирует очень сознательный, мастерски отточенный подбор деталей с точно дозированным и оправданным биографией мелодраматическим надрывом.

Мне ближе первый тип, но это не мешает признавать достоинства второго и право автора писать именно так.

Стихи имеют ясный образный зачин: “Теплым узнаю затылком…”, “И бродим пьяные в потемках…”, “Блочный дом многоэтажный…”, “Вечер коротаешь…”, “Мама мажет ранку йодом…”, — затем ломаются, крошатся на образы-осколки, сыплются в низ страницы и там, у последней строки, опять находят обобщающий образ.

Этого поэта отличают отнюдь не формальные поиски — все та же “негромкая и неагрессивная русская просодия” (Л. Костюков, предисловие к книге Кати Капович). Его отличает долгое, пристальное, часто во всю длину стиха внимание к потаенной жизни вещей “второй природы”, таких как футбольный мяч, фотокарточка или электрический свет в осеннем парке.

В книге стихов 2002—2005 годов четыре цикла, первый из которых называется “Начальнику хора” — третье на моей памяти употребление этого образа как названия подборки или книги стихотворений. Кризис заглавий, однако.

Поэт работает в традиционной петербургской поэтике, делящей одну обочину с прозой: психологическая достоверность любой детали, ничего лишнего, произвольного, не относящегося к движению сюжета стихотворения, где микросюжет-ситуация отсылает к макросюжету-экзистенции.

Здесь поэтика традиционно московская — вольность эмоции, размашистость образа, расшатанность метрической рамки, дальние полеты фантазии за близкой, в общем-то, целью, которую просто так взять нельзя — таков ритуал:

Сатирик, благословленный когда-то звездой эстрады Александром Ивановым, в авторском предисловии уверяет, что никогда не брался за то, что у него не получается, — за повесть, например. Но — не смехом единым жив человек, взялся сатирик за лироэпику. И понял он, что это хорошо. “<…> Как сеятель евангельский, судьба / Швыряет зерна щедро, но не глядя… / И мало из каких взойдут хлеба — / Одни навек исчезнут в тихой глади, / Других придушит с грозами борьба / И тернии, с которыми не сладить. // <…>”.

Большой сборник поэта, которого ввели в литературу Самойлов и Слуцкий. Аванс, на его взгляд, оправдался:

На мой взгляд, стихи шестидесятых в книге — лучшие. С восьмидесятых эта же поэтика — а она осталась почти без движения — выглядит архаично. Потому что прямое высказывание при метро-ритмическом однообразии и неказистости рифмовки — если это поэтическая философия, а не косность и лень — требует либо глубины, либо остроты мысли. А мысль у автора — судите сами. С той же страницы, где размышление о почете:

При чем тут перестройка и почему вместо? И при Кьеркегоре были свои киркоровы, и при Гамзатове — свои газмановы. Что же до прогноза на будущее — водка, скорее всего, отдельно, а Ковда отдельно.

Валле Локки (Е. Горшенева) пишет щедро, мастеровито, сюжетно, сюжеты ее стихотворений, которые она зовет “ритмериками”, — подчеркивая, видимо, ролевой и игровой характер своей поэзии, — малопонятны, а бывают и совершенно темны, как, например, в стихотворении “Три девочки”.

Как большинство поэтов-любителей, автор берется за “твердые” формы — разумеется, безуспешно, хотя формально, вроде, все в порядке. Однако не решается сверхзадача — оживить эти формы. Большинство же стихов в книге живые, симпатичные, иногда даже очень — как, например, “Кошкин дом”. Хороша также малая проза.

Потеряв любимого мужа и оставив Россию, где пенсионерам без помощи близких жить стало невозможно, Инга Пидевич, не имея сил на дальнейшие переезды, осталась в Шверине, в общежитии для переселенцев, где в возрасте шестидесяти пяти лет начала писать стихи. Они и помогают ей жить.

Замечая, что уже с конца XVIII века сочинение стихов в России — занятие массовое, и выступая против такого явления шоу-бизнеса, проникшего в литературу, как канонизация имен, составители настаивают на том, что произведение важнее автора. Доказательство — эта книга, в которую собраны тексты, хотя бы одной строкой получившие широчайшую известность, как, например, надсоновская кода из “Дурнушки”: “Ах, красота — это страшная сила”, — озвученная Фаиной Раневской в кинокомедии “Весна”.

Основной недостаток издания: им трудно пользоваться. Тексты расположены в произвольном порядке, так же составлено оглавление, а алфавитные указатели не дают ссылок на страницы.

Наиболее полное на сегодняшний день издание текстов питерского поэта, прозаика и художника, “внутреннего эмигранта” 60 — 80-х, тип которого Михаил Яснов рисует так: “Культура улиц и кухонь, вошедшая в плоть и кровь нашего поколения, культура тайного протеста, ерничанья, насмешки, анекдота стала фактически культурой народа, его живым фольклором. Сам маргинальный образ жизни оказался наделен глубоким и серьезным смыслом — достаточным, чтобы возникла новая литература”.

Особая благодарность художникам книги Д.М. и С.Д. Плаксиным за великолепный макет.

Арно Хольц (1863—1929) — поэт и драматург, почетный доктор философии Кенигсбергского университета, всю жизнь подрабатывал изготовлением детских игрушек. Вспоминается Спиноза, шлифовавший очковые линзы, отстаивая таким образом свою независимость… В 1886 году Хольц написал первое стихотворение, в котором отказался от метрики, создав стиль “телеграфной лирики”.

Автор монографии обобщает окказиональные определения поисков Хольца и встраивает его творчество в большой контекст развития верлибра. Опровергая мнение исследователей, считающих, что поэтические эксперименты Хольца не нашли продолжения в последующей традиции, автор находит черты его влияния, например, у русских модернистов.

Из аннотации: “Группу 17” составляют писатели, которые продолжают традиции Льва Толстого, Ивана Тургенева, Федора Достоевского, Антона Чехова, Ивана Бунина и других великих русских писателей”. Далее пояснение, что семнадцать их было сначала, сейчас — больше пятидесяти, и вообще, с каждым днем прибывает. В сборнике — отзывы на двадцать пять из них, только пятеро мне известны, двое из них — исключительно благодаря принадлежности к Литературному институту. Композиция сборника такая: торжественная часть — манифест и сопутствующие материалы, далее везде: “О ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ИМЯРЕКА” — и рецензюшка-другая.

Жгут эти аффтары в основном литрепортеров регионов, из которых вышли, а также узкий литинститутский преподавательско-студенческий круг и тесно связанную с ним писательскую организацию. Но вот и Лев Аннинский пишет: “Озаряет восток поэтическую вселенную Берязева. Обжигает. Обугливает”. Жжот, одним словом…

“Филология — наука древняя, но, к сожалению, забытая к концу ХХ века: последний русский филолог — академик Г.В. Степанов — умер в 1982 году”, — утверждает автор, затем разводит по полюсам лингвистический и литературоведческий анализы текста, строя в две шеренги литературоведов и лингвистов, работавших на поэтическом материале. Лингвокультурологический подход, таким образом, олицетворяет новую филологию, объединяя лингвистику, культурологию и литературоведение.

Бог с ними, с революциями и манифестациями. Важно, что точные в основных акцентах разборы поэтики Блока, Есенина, Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Арсения Тарковского, Беллы Ахмадулиной, Иосифа Бродского, приведенные в книге, действительно учат разбираться в стихах. Ценно то, что пособие строится в основном на неизбитом материале и что в случаях, когда у поэта прослеживаются периоды со сменой поэтики, разобраны стихи из каждого периода.

Новое переиздание книги, олицетворяющей филологический подход к советской литературе, после хождения в “самиздате” впервые опубликованной в 1983 году в Париже.

В предисловии “Правда историка” Омри Ронен пишет: “В шестидесятые годы ХХ века правда начиналась с текстологии. Здесь пригодилась Я.С. его сноровка медиевиста, привыкшего к варьированию текста, и его предпочтение ранних источников более поздним. История опубликованного текста романов Ильфа и Петрова по сложности не уступает разветвлениям иных летописных преданий. Текстологический принцип “последней авторской воли” неизменно оказывается несостоятельным в применении к печатной литературе советского периода, когда позднейшие авторские, а не только редакционные изменения вызывались политическими требованиями Главлита”.

“Выпуск получается мемориальным” (“От составителей”) — новый том “Трудов…” содержит большой раздел “In memoriam”, посвященный В.Н. Топорову, М.Л. Гаспарову, А.П. Чудакову, С.С. Аверинцеву и Т.П. Милютиной.

В статейном разделе почти все интересно читать; даже если исследование не убеждает, оно остроумно: “Наконец, с наказом школьного учителя Филипку “ты погоди хвалиться, а поучись” напрямую перекликается требование, обращенное Преображенским к Шарикову: “— Вы стоите на самой низшей ступени развития! <…>”” (А. Данилевский. “Толстые в “Собачьем сердце””). Завершается раздел статьей Андрея Немзера “Фантастическое литературоведение Давида Самойлова”, восстанавливающее контекст и подтекст иронического стихотворения 1973 года “Свободный стих”.

“Рутения” — это русская студенческая корпорация, основанная в 1929 году в Риге при Латвийском университете. После начала Второй мировой войны корпорация понесла человеческие потери; например, самый известный из рутенов, гроссмейстер В.М. Петров, был арестован в Москве в 1942 году во время шахматного турнира, а в 1943-м погиб в лагере Ухта...

В 1944-м основное ядро корпорации покинуло Ригу, большинство из них осело в Германии, откуда на мюнхенском съезде было решено перебираться за океан. В 1949—1951 годах перебрались кто в Америку, кто в Австралию, кто в Африку, но рассеяние не разрушило “Рутению” как общность и организацию, поскольку был налажен постоянный обмен информацией о том, с кем что происходит, “циркуляры” рассылались всем членам корпорации, все постоянно были на связи.

Сборник открывается статьей К. Шлегеля “Русский Берлин: Попытка подхода”, в которой продолжаются исследования по гуманитарной географии, начатые в монографии “Берлин, Восточный вокзал. Русская эмиграция в Германии между двумя войнами (1918—1945)”, приводящие автора к убеждению, что, поскольку большинство топографических объектов, связанных с русскими, утрачено, “главное место, где можно отыскать исторический русский Берлин, — это литература, искусство, архив, книжная лавка”.

Кроме ценных публикаций, вводящих в научный оборот ряд архивных документов, таких как “Высылка ученых и деятелей культуры из России в 1922 г. в документах ГПУ” В.С. Христофорова и “Пассажиры “философского парохода”: По материалам Центрального архива ФСБ России” В.Г. Макарова, — в сборнике много интересных материалов, таких как “Масонская ложа “Великий Свет Севера” и русские писатели (1922—1933 гг.)” А.И. Серкова о деятельности русской масонской ложи в Берлине или исследование В.В. Янцена “Об иррациональном в истории. Биографические заметки к переписке С.Л. Франка и Д.И. Чижевского (1932—1937, 1947)”, касающееся, в частности, обстоятельств трудоустройства русско-украинского философа Чижевского, в 1921 году бежавшего из Киева, учившегося у Ясперса и Риккерта в Гейдельберге, затем у Гуссерля и Хайдеггера во Фрайбурге: “Ко мне обратился Пражский Укр<аинский> У<ниверситет> с предложением также читать у них лекции. Как полагается, я подал соответствующее заявление и рукописи работ (кот<орые> еще не были сданы в печать). В ответ на это ко мне явилась делегация из профессоров философского факультета с сообщением, что для факультета препятствием является тот факт, что я являюсь членом русской партии (все русские партии враждебны, мол, украинцам) <…>”

Книга-памятник, в которой главное — публицистическая составляющая. Из материалов, опубликованных в периодических сборниках “Евреи в культуре русского Зарубежья” и “Русское еврейство в зарубежье”, в книгу собраны наиболее суггестивные: “Попробуйте вообразить себя французским ученым, ну, скажем, физиком или биологом средних лет с высокой репутацией в академических кругах и более чем солидным положением в одном из ведущих парижских научных центров… в черную осень 1942 года” (К. Кикоин. “Луи Рапкин, последний ученик Баруха Спинозы”).

С детства влюбленная в русскую культуру, в своих эссе Татьяна Анчугова, работавшая в редакциях культурных программ радио и телевидения, тесно переплетает воспоминания, впечатления и размышления.

Напоминая, что “история не падает с неба в виде готовых оценок”, автор пересказывает историю правления династии русских царей, акцентируя в ней те моменты, которые дают версию ответа на загадку живучести “романовской концепции”, сохранившейся без существенных изменений в советское время, царизм шельмовавшее. Версия разгадки здесь — опора советского тоталитаризма на родственные черты власти царей-узурпаторов, идеологическая близость этих властей.

Малая история — история отдельной жизни — концепций не требует, они складываются сами в свете истории семьи и в контексте большой истории. Предки, выходцы из Германии, где самый старший из них, строптивый башмачник, не поладил с местной властью и та пустила по миру его детей, — оставили автору семейный архив, на основании которого он и изложил все эти интереснейшие — потому что Бог в деталях — вещи прекрасным русским языком, прибавив к документам собственные воспоминания.