Александр Агеев

Убивать и умирать

“Похоже, мы уже забыли, что наша армия должна устрашать наших потенциальных противников, и были бы вполне довольны, если бы она хотя бы перестала наводить страх на нас самих”, — так начинает свою статью “Аристократы казармы” (“Дружба народов”, 2006, № 7) Александр Мелихов.

Действительно, нормальный обыватель (который по жизни никак не связан с армией, у которого дети не служат и не собираются служить), слыша что-нибудь про армейские проблемы, впадает в раздражение: достали со своей армией! Что за черная дыра такая! Денег в нее вбухивается от года к году все больше, а самолеты и вертолеты бьются чуть ли не каждую неделю, снарядные склады взрываются раз в полгода, подводные лодки тонут, солдатики, озверев от издевательств, регулярно бегут из частей, пристрелив предварительно пару-тройку сослуживцев и прихватив автомат. Сделайте же наконец что-нибудь!

А что?

Ну да, что-то, вроде бы, делается — те же деньги вкладываются, новое оружие идет не только на экспорт, но и для собственных нужд покупается, министр обороны хорошеет на глазах, да и сама армия — вернее, ее образ — стремительно хорошеет в кино и на ТВ. Как бы негласный приказ издан: об армии — или хорошо, или ничего. Словно о покойнике. И понеслись бесконечные однообразные сериалы — о доблести, о подвигах, о славе. А также о замечательных армейских буднях. Вот заглянешь на Ren-TV и поимеешь крутящийся в режиме почти нон-стоп сериал “Солдаты” (потом “Солдаты-2”, “Солдаты-3” и т.д.). Ну что за прелесть! Приятных во всех отношениях парней собрали зачем-то во что-то вроде пионерского лагеря, и вот они живут там с не известной никому целью — дружатся, ссорятся, мирятся, пьют и закусывают, отлынивают от работы, виртуозно обманывают начальство (да так, по мелочам), влюбляются в девушек, бегают в самоволку. Дедовщина, разумеется, тоже имеет место быть — но очень благостная: старшие товарищи, неглупые и чуткие, объясняют салагам, как жить в армии и как жить вообще. У офицеров и прапорщиков тоже разнообразная жизнь: жены, дети, любовницы, мелкие карьерные и квартирные интриги, извинительное воровство, а главная забота — как бы их бесполезную, но такую курортную часть не расформировали.

То есть социальный заказ мирного обывателя, о котором Мелихов говорит в начале своей статьи, авторами сериала выполнен: вот вам армия, вполне себе человеческая, милая, нестрашная, понятная. Другой вопрос — может ли такая благостная армия “устрашать наших потенциальных противников”? И еще раз — зачем все эти милые люди собрались в таком неудобном для обыденной жизни месте, то бишь в казарме? Какую такую священную миссию они выполняют, меняя краску на солярку и бесконечно драя казарменный сортир?

Словом, даже если наша армия такая, как в сериалах (увы, не такая), дальше-то что?

Вот Мелихов и пишет: “Однако, чтобы по-настоящему укрепить боеспособность армии, недостаточно добиться того, чтобы она перестала пожирать собственных детей, — она должна еще и обрести профессиональное мастерство и — что ничуть не менее важно! — боевой дух. Да и солдатское ремесло сегодня — сложное ремесло, его не обретешь без серьезной мотивации. Откуда взять мотивацию — вот серьезнейший вопрос военной реформы, до которого за чередой армейских ужасов не доходят ни руки, ни умы”.

Прочитав такую почти казенно-пропагандистскую фразу, многие подумают: да ладно вам, “профессиональное мастерство”, “ремесло” — там как раз особой мотивации не нужно. Армия дает множество профессий, вполне востребованных на гражданке: шоферы и охранники, по крайней мере, всегда нужны. Дело простое, при чем тут бесплотный “боевой дух”?

Да при том, что под профессионализмом и солдатским ремеслом Мелихов понимает не умение правильно нажимать на хитромудрые кнопки и дергать рычаги, а готовность убивать и умирать. И не по собственному свободному выбору, а по приказу, который не обсуждается. Это и есть “боевой дух”.

И современному человеку, который хоть немного осознал ценность личной свободы, действительно требуются серьезные мотивации, чтобы убивать и умирать. Чрезмерно, нереально серьезные, как считает Мелихов: “Увы, построение гражданского общества и построение боеспособной армии — задачи в значительной степени полярно противоположные. Потому что идеальный гражданин либерального общества должен постоянно блюсти свои интересы, а к власти относиться предельно критически; идеальный же солдат, напротив, должен быть готов на самые тяжкие жертвы, приказы командования выполняя без рассуждений, даже если оно не является воплощением всех мыслимых интеллектуальных и моральных доблестей”.

Лет пятьдесят назад один американский литературовед уже сформулировал нечто близкое к мысли Мелихова, и как раз на тему армии и войны: “Понятия славы, чести и отваги теряют всякий смысл, когда западный человек, номинально оставаясь христианином, приходит к твердому убеждению: самое худшее, что только может с ним случиться, — это умереть, когда впервые за последнее тысячелетие стало возможным заявлять во всеуслышание, что нет такой святыни, ради которой стоило бы идти на смерть. Новое умонастроение, отрицающее наличие идеалов, во имя которых возможно ставить на карту жизнь — человечества, нации или просто многих людей, — принимает разные обличья, но в конечном счете сводится к формуле: “Нет ничего, за что стоило бы людям жертвовать собой, нет ничего, за что стоило бы умереть мне!””

Это — аутентичный голос “гражданского общества”, каким оно сложилось на Западе уже в середине прошлого века — до, во время и после Второй мировой, которую “гражданские общества” все-таки выиграли (в союзе с обществом тоталитарным). Правда, очень по-разному выиграли.

Есть такой анекдот про подписание акта о капитуляции гитлеровской Германии: когда акт подписывал представитель Франции, фельдмаршал Кейтель вскинул брови и вопросил в пространство: “Что, разве и эти нас победили?”. Зная реальную историю Второй мировой, можно понять изумление фельдмаршала. К началу войны Франция была чуть ли не самой продвинутой на пути к “гражданскому обществу”…

Александр Мелихов — если исходить из логики его писательского и публицистического творческого пути — давний и страстный приверженец “гражданского общества” и прочих либеральных ценностей. Но тут он меланхолически замечает: “Лично у меня сложилось впечатление, что все последние сколько-нибудь затянувшиеся войны, которые сильные страны с развитым гражданским обществом вели против слабых стран с неразвитым представлением индивида о своих правах, были проиграны сильными странами. Населению которых приносимые жертвы несравненно быстрее начинали казаться чрезмерными”. Ну как же — “нет ничего, за что стоило бы людям жертвовать собой”.

Но воевать-то время от времени приходится, и что ж в таком случае делать? И тут гуманист и рационалист Мелихов, помимо всех своих базовых убеждений, бросается в объятия странной мечты: “Не надо впадать в утопическое упростительство, не надо думать, что для исполнения разнообразнейших функций современного общества достаточны одни и те же рациональные основания, достаточен один и тот же человеческий тип. Подозреваю, что для существования боеспособной армии необходима особая каста со своими особыми привычками и ценностями”.

Впадая отнюдь не в утопическое упростительство, думаешь: это что же такое? — в зависимости от “человеческого типа” одним предназначено жить и созидать, а другим — убивать и умирать? В смысле — не надо жарить соловьев (что-то вроде этого Гумилев некогда сказал по поводу призыва Блока на войну), для зажарки надо подыскать других птичек: “Разделение общественного труда с неизбежностью приводит и к дифференциации общественных ценностей: ученый, врач, инженер, администратор не могут считать высшей доблестью воинскую доблесть, а принуждать их к тому, с чем они не согласны, означало бы усиливать убийственное для обороноспособности страны противостояние власти и интеллектуальной элиты. Нет, если бы удалось возродить культ воинской чести хотя бы в какой-то особой социальной группе, которую можно условно назвать воинской аристократией, — и то был бы большой успех”.

И начинать надо с младенчества: “Вместо того чтобы подкупать недостойных и насиловать достойных, усиливая их отчуждение от государства, лучше создать систему формирования современного солдата если уж не с детского садика, то, по крайней мере, со школьной скамьи специального училища”. Нужна, нужна нам воинская аристократия: “Как это сделать? Единственный известный миру способ формирования аристократических натур, нацеленных на служение будущим поколениям, — это длительное соприкосновение с другими аристократическими натурами в пору романтической юности”. Словом, нужно прицениться к “человеческому типу”, выработать критерии отбора — по экстерьеру, по интеллекту (чтоб не хотелось будущей военной аристократии учить, лечить, стихи писать и бизнесом заниматься, а токмо воевать), а потом отобранных заключить в некую резервацию, где они общались бы с подобными себе, не подвергаясь влиянию растленного мира, растили бы в душе чувство чести, желание славы и готовность к смерти.

Этакий монастырь.

Но тут же и тьма бытовых вопросов возникает: а как насчет женщин, детей, родственников, которые как-то не очень расположены к идее жертвенной смерти (за что? ну, предположим, что за Отечество; хотя кто же положится, что романтических юношей прагматичные генералы не пошлют умирать за два мешка героина?). Ерунда какая-то получается.

Возьмем, к примеру, Отечество — это что такое? Когда в пределы Отечества вероломно вторгается гнусный враг, для отпора ему не нужно быть военным аристократом — Отечественная, то бишь народная, война начинается. А когда в мирное время “военному аристократу” совсем не аристократического вида начальники (разнарядка или ориентировка им пришла) говорят: вон там какой-то подозрительный аул копошится, надо бы его раздолбать к чертовой матери во имя спокойствия Отечества, — романтический юноша должен сказать “слушаюсь”, потому что приказы не обсуждаются?

Да была ведь в России когда-то военная аристократия — действительно каста, преданная Царю и Отечеству. Представители ее воспитывались в закрытых кадетских корпусах и училищах, сызмала приучались не любить “штафирок”, презирать политику, мордовать солдатское “быдло”. При этом люди были, без сомнения, храбрые и умирали стоя. “Боевой дух” имел место быть. Большая часть их так и погибла в самом начале Первой мировой — практически бессмысленно. Но кастовый дух, ими насажденный, в армии остался, поэтому скороспелые офицерики из разночинцев, пришедшие им на смену ближе к концу войны, расплатились сполна за высокомерие предшественников — это их, бывших поповичей, учителей, землемеров с двумя-тремя звездочками на погонах, сладострастно убивали в спину когда-то замордованные “настоящими” офицерами рядовые. Армия кастовая свой этап войны проиграла, армия размягченно-демократизированная воевать вообще отказалась. И дело не в “боевом духе” — потом было еще пять лет Гражданской войны, где только на “духе” и держались.

Дело в цели. За что умирать-то? На самое святое — территорию — вроде бы никто открыто не покушается, начальники меняются, и вместе с ними меняются локальные цели: кто их там, суетливых штафирок, разберет? Однако “каста” воспитана для войны, куда ей девать накопленную энергию, если штафирки войны старательно избегают? Да вот хоть в наемники пойти, куда-нибудь в Центральную Африку…

Словом, каста, да еще военная, в недрах гражданского общества — штука хоть и не фантастическая, но чрезвычайно опасная. Гражданскому обществу приказать нельзя — его можно озадачить какой-то проблемой. И умы разбегутся в разные стороны. Воинской аристократии приказать можно — если она практически вне гражданского общества, так и разобраться не сумеет, о чем речь, и не станет разбираться. Любой раздолбай, оказавшийся по случаю у власти, может отдать приказ, и каста не без удовольствия раздавит то странное гражданское общество, которое скинуло на нее ответственность за грязную работу.

Как много раз уже бывало в мировой истории…

Александр Агеев