Екатерина Орлова

Н.М. Малыгина. Андрей Платонов: поэтика "возвращения"

“Чтобы сказать свое и новое, нужно мыслить в избранном направлении”. Эта формула принадлежит Лидии Гинзбург и была приведена в ее интервью журналу “Вопросы литературы” в семидесятые годы. Тогда же начинала заниматься творчеством Андрея Платонова Н.М. Малыгина, включившись в многолетнее и по тем временам отнюдь не простое дело: возвращение писателя в литературу. А это значило — не только к читателю конца ХХ века, но и в большую историю литературы, из которой его при жизни планомерно выживали и в результате грубо вышвырнули. Восстановить реальное место писателя в литературной жизни его времени стало делом не одного ученого и требовало многих и многих усилий. Еще не был известен даже специалистам полный корпус всего созданного Платоновым, а о нем уже писали такие филологи, как С. Бочаров, Л. Шубин, В. Скобелев, В. Свительский, Н. Корниенко, другие ученые. В их числе и Н. Малыгина. В книге собраны ее разыскания, статьи, публикации за тридцать лет.

Название книги читается поэтому многозначно, хоть автор, может быть, и не предполагала такого варианта. Это — и история долгого и трудного возвращения писателя, его наследия. (Н. Малыгиной принадлежит честь открытия забытых текстов Платонова, она писала о платоновских статьях и рецензиях, и эти работы тоже вошли в нынешнюю книгу). Но символика возвращения — это и тот образ, с помощью которого исследователь характеризует важную особенность платоновской прозы. Даже больше: символика возвращения становится в интерпретации Н. Малыгиной ключом к поэтике Платонова и — глубже — находит подтверждение в глубине личности самого писателя. “Универсальность закона “возвращения” в творчестве Платонова обусловлена одной из главных черт личности писателя, о которой вспоминали близко знавшие его люди и в которой он признавался сам, говоря о неизменности своих интересов и вкусов. Речь идет о том, что Платонов, общаясь с людьми, имел обыкновение при встрече всегда возвращаться к прерванному разговору. Для него не имело значения, сколько времени он не видел собеседника. Создавалось впечатление, что он постоянно думал о предмете разговора.

Эта особенность характера Платонова отразилась и в его творчестве. В каждом новом произведении он обязательно возвращался к мыслям, эпизодам, образам своих предыдущих вещей”, — пишет Н. Малыгина. Казалось бы, наблюдение настолько простое, что можно бы усомниться: а не случайность ли это, не натяжка ли со стороны ученого, увлеченного (как это и подобает человеку, занятому научным творчеством) и материалом, и любимой идеей? Правда, при этом ведь случается и так, что исследователь увлекается именно своей концепцией, то есть собой, а не своим героем… Но в данном случае этого не происходит. И внешняя простота намеченных автором соответствий оказывается кажущейся. Книга Н. Малыгиной вообще написана так, что ее, думается, нетрудно читать ни студенту-филологу, ни любому интеллигентному любителю Платонова, далекому от литературоведения. И вместе с тем через всю книгу проходит высокопрофессиональный разговор с коллегами, прямо как диалог не оформленный, но подразумеваемый. Так писать умеют не все ученые, и это свойство ясности и вместе с тем объемности письма кажется мне отличительной чертой книги Н. Малыгиной. Тут, может быть, даже есть какое-то соответствие с внешней, кажущейся простотой прозы самого Платонова. “Тайна и мастерство художника, — пишет Н. Малыгина, — заключаются в том, что читатель никогда не заметит и не почувствует, что Платонов в рассказе или повести возвращается к мотивам, сюжетным элементам, образам и даже деталям прежних текстов”. А все эти “возвращения”, переклички, выявляемые исследователем, и представляют художественный мир писателя как сложное единство.

За основу своей теоретической позиции Н. Малыгина берет определение поэтики, данное в свое время В.В. Виноградовым. Но мне кажется, что этому не противоречит, если мы вспомним формулу Бюффона “стиль — это человек”. Всей своей книгой Н.М. Малыгина подтверждает идею Г.А. Белой, особенно дорогую для нее в последние ее годы, — что именно в поэтике, в стиле проявляются экзистенциальные, опорные, главнейшие черты личности писателя. И вот почему стиль всегда уникален и в принципе неповторим и не поддается попыткам подражания. (Неслучайно и имя Г. Белой, ушедшей из жизни до того, как вышла книга, значится на фронтисписе: она действительно рецензировала эту книгу.) Г. Белая выходила к новой задаче литературоведения, как она ее видела, — это восстановление через поэтику именно экзистенции личности ее создавшего писателя. В этом отношении книга Н. Малыгиной дает такой материал. Затрагивая биографию Платонова лишь настолько, насколько это необходимо и достаточно для ее задач, она, тем не менее, приводит немало свидетельств, в том числе и основанных на архивных материалах, человеческого, жизненного поведения писателя в самых трудных для него условиях. Например, его письмо 1940 года, адресованное редакциям “Литературной газеты” и “Литературного критика”: в нем не слышится ни обиды, ни тем более злости, ни даже враждебности по отношению к тем, кто поставил целью уничтожить его как писателя. Он лишь просит “оставить его”: “…я здесь не хочу вступать с этими людьми в спор: у меня есть более полезная работа, чем употреблять те средства подавления и коррупции, которые применяют ко мне люди, считающие меня своим противником”. Н. Малыгина показывает жизненный, реальный контекст, в котором писалось это. Сквозь свойственную исследователю сдержанность проступает сарказм. Комментируется постановление ЦК о роспуске журнала “Литературный критик”. “Абсурдность этого постановления очевидна: получалось, что в целях усиления литературной критики были уничтожены литературно-критические журналы и секция критики при Союзе писателей”. Закрытие журнала было ударом не только по критике. Для самого Платонова убийство журнала означало, что он потерял последнюю возможность выходить к читателю.

Центром книги Н. Малыгиной смотрится вторая, она же серединная часть книги, давшая название всему труду, — “Поэтика возвращения”. Н. Малыгина показывает, какие устойчивые черты можно увидеть в прозе Платонова. Это мотивы апокалипсиса в платоновской утопии (с этой частью книги перекликаются многие другие ее страницы, библейские мотивы у Платонова очень интересно трактуются исследователем); сюжеты платоновской прозы и представление о “сюжете платоновского метатекста”; главку о типах персонажей у Платонова Н. Малыгина называет, мне кажется, в духе самого писателя: “Человек как проект “высшего” существа”. И, наконец, интереснейшая часть — “Система образов-символов в творчестве Платонова”.

От центра расходятся, как бы вверх и вниз, другие главы. Первая погружает читателя в литературное движение 1920—1930-х годов; в третьей собраны статьи разных лет, но объединяются они все тем же кругом идей: они посвящены прозе Платонова и пьесе “Ноев ковчег”.

Место Платонова в литературном процессе двух десятилетий уникально. Ни на кого не похожий в своем творчестве, он и в литературно-эстетических спорах 20—30-х годов соприкасался со многими, но не сливался ни с одной из групп, ни с одной из теорий. Пролеткульт и авангард причудливо, но для Платонова органично соединились в его художественной системе (идея “искусства-жизнестроения”). Но и история отношений Платонова с Пролеткультом (что, кажется, лучше известно современному читателю), и с авангардом (об этом написано еще не так много) требовала отдельного подробного разговора. И он состоялся в книге Н. Малыгиной. Точно так же и отдельные, хотя и переплетающиеся сюжеты — Платонов в дискуссии между РАППом и “Перевалом”. И тут он ни с кем не слился. Неудивительно, что мыслящий себя истинно рабочим писателем Платонов не мог, конечно, соединиться с РАППом: это было невозможно по определению. Настоящий писатель не мыслил, не мог сделать целью жизни борьбу за власть в литературе. Фактически это означало бы, как ни парадоксально, положение над литературой. Это могло устраивать чиновников от литературы — но не Платонова.

Гораздо сложнее другая проблема: Платонов и “Перевал”. Анализируя найденное в архиве писателя предисловие к повести “Впрок”, другие материалы, исследователь показывает и как изменялась эстетическая позиция “Перевала” после ухода А. Воронского, и как реагировал Платонов на перевальские идеи. Например, он не принял положения об искренности в искусстве, не признавал перевальскую идею моцартианства, даже назвал деятелей “Перевала” “идеологическими паразитами” — почему?

Для самого Платонова занятия искусством были не способом выразить свою индивидуальность, не целью создать “вторую действительность”. Искусство, по Платонову (и тут сказались идеи А. Богданова), выражает не индивида, а коллектив, и оно должно быть обращено на саму действительность, менять ее. Возможно ли это, спросим мы, и не слышны ли здесь отголоски даже не двадцатых годов ХХ столетия, а шестидесятых — ХIХ века? Истоки вульгарного, утилитарного отношения к искусству, которое надо поставить на службу жизни, коренятся ведь еще в эстетике Чернышевского. Но особенность позиции Платонова (и перевальцев, хотя он этого сходства, кажется, не заметил) в том, что “задачу литературы Платонов видит в служении революции, служении не рабском, а свободном”, — пишет Н. Малыгина.

Но Платонов не разделял и перевальскую идею противопоставления Моцарта и Сальери. Для него главным была не интуиция, а рассудок. Он апеллировал к разуму, который, впрочем, определял так: “… рассудок есть страсть и синтез всех чувств, куда входит и интуиция…”. А Моцарта и Сальери по Платонову, поясняет исследователь, надо понимать как два равно нужных, но в силу несовершенства мира и человека пока что разрозненных начала. В “высшем человеке” — гармоническом человеке будущего — писатель видит соединение “душевной мускулатуры” Моцарта с техничностью, которой обладает Сальери. Как видим, Платонов и здесь неподражаемо самобытен. Но и, как перевальцы, утопичен.

…В книге Н. Малыгиной приводится фрагмент из рецензии Владимира Келлера на книгу стихов Платонова “Голубая глубина”, вышедшую в 1922 году. Прогноз критика читается сегодня, почти век спустя, как осуществившееся предсказание: “Толкаться в литературных лавочках Питера и Москвы и кричать о себе он, разумеется, не будет… Но те, кому нужен Платонов, найдут к нему дорогу. А нужен он многим”.

Екатерина Орлова