Гавриил Заполянский

Поэзия второй половины ХХ века. Антология

Периодическая печать нет-нет, да и порадует нас вестью о том, что не только в городах столичных вызревают новые голоса.

В последние годы издано множество книг о так называемой “областной литературе”. Во многих областных центрах выходят свои литературные издания, которые, к сожалению, с большим запозданием доходят до Москвы, а то и вовсе не доходят. Не может быть сомнения, что будут новые и новые опыты по составлению антологий поэзии ХХ века. Одна из них — сибирская — перед нами.

Сорок пять авторов составитель Татьяна Рыбальченко включила в “избранное свое” в объеме двадцати трех авторских листов, подписанное к печати в 2005 году и дошедшее до Москвы в 2006-м. Тираж символичный для нашего времени — 500 экземпляров! Помечено, что издание предназначается для студентов-филологов и даже является хрестоматией-практикумом — ведь издано Томским университетом.

Здесь для меня немало волнующего: именно в начале того самого пятидесятилетия, которое охватывает антология, я учился в этом университете и застал начальные дни славы включенного в антологию Василия Казанцева, еще студента, а уже известного в столице и поддержанного, отважно и безоговорочно, Виктором Боковым. Они теперь — в одной антологии. Тут будет уместно сказать, что не так-то просто было во все времена рассмотреть талант, увидеть его перспективу и отважиться воздать ему должное: “Царствуй!” — написал он ему в те годы на подаренной книге… Кто же “устоял” и царствует по сей день на поэтическом олимпе, каковы эти соседства, вполне ли уяснимы эти “призовые места” в новом — таком ином — времени?!

Должен заметить сразу, что, не вполне соглашаясь с некоторыми “классификациями составителя и автора вводных текстов”, среди которых есть и блестящие эссе, и опыты уяснения философской составляющей текстов, но есть и заметки беглые, до обидного краткие и, кажется, совершенно искусственные, — в целом не могу не воздать должного, на мой взгляд, тщательному подбору, безупречному вкусу и знанию всего поэтического месива, от первых величин до сопутствующих. Это работа зоркая, глубоко интеллектуальная, а кроме того, издание имеет неброские дидактические цели, направленные на то, чтобы будущие филологи, поэты, да и просто читатели — а одних студентов в Томске свыше 100 000! — осознали ценность этого феномена. Философические пассажи составителя дают мне повод напомнить, что вне внимания студентов-филологов по сей день остается вдохновенная поэма из жизни и мышления Гегеля — его лекции о поэзии. Будет уместно напомнить некоторые его великолепные реплики: “научное исследование должно начинаться с поэзии” (!), “поэзия — бесконечное царство духа” (!!), “поэзия была самой универсальной и всеобъемлющей наставницей рода человеческого и еще продолжает быть ею” (!!!). Цитирую по изданию 1958 года: кн. 3, с. 104—109. В самом деле, осознание серьезности и всеобъемлющего характера поэтической рефлексии, которая в древности совпадала с философской и даже, по мысли Гегеля, предшествовала ей, сегодня либо совершенно утрачено, либо отодвинуто на периферию современных представлений о поэзии.

Но вполне ли можно согласиться с предложенной автором структурой и той “картиной поэзии”, которая заявлена? Здесь затруднительно быть безошибочным и правым. Немецкий философ заметил однажды полемически, что дело вовсе не в словах, ритмах, метафорах, рифмах, — хотя, кто спорит, и в этом! — но более всего в представлениях, в тех идеалах и трудно передаваемых словом формах и проистечениях чувства, которые и составляют загадочную притягательность поэзии.

Все ли можно объяснить и уложить в классификацию типа “лирика социальных эмоций” (сюда включены: Л. Мартынов, Б. Слуцкий, Е. Евтушенко, В. Высоцкий), “лирика конкретного переживания” (здесь: Д. Самойлов, А. Межиров, В. Казанцев, А. Кушнер и др.), “лирика экзистенциального переживания” (здесь и С. Липкин, и Ю. Левитанский, и Б. Ахмадулина, и др.)? Думаю, этих примеров достаточно, чтобы наш “внутренний критерий” чего-то не отверг! Ну, хорошо, за недостатком места не включены Р. Рождественский, Н. Коржавин, Н. Матвеева, Б. Окуджава и др. Но как, по чисто исторической достоверности, оказались раскинутыми по разным весям А. Вознесенский, Е. Евтушенко, Б. Ахмадулина, В. Соснора, которые входили в одну группу “бури и натиска”, которых соединяло нечто большее, чем пристрастие к поэтическим формам; они, во многом столь разные (но разве не отличались акмеисты А. Ахматова и О. Мандельштам?), сближены свежестью поиска! В сущности, их разные “формальные” предпочтения были объединены именно сферой представлений, их поэтика была социальным и политическим вызовом, актом свободы. Замечу к слову, что эта важная сторона поэтического процесса, когда не только знаменитые поэты, но и поэты на периферии собирали огромные аудитории, оказалась как-то уведена в сторону глубоко личных поэтических поисков, драм, в то время как стихи-поступки “Бабий Яр” Е. Евтушенко, “Бьют женщину” и “Васильки Шагала” А. Вознесенского остались за кадром. Может быть, взамен некоторых усложненных комментариев, включающих труднорасшифровываемые смыслы “инфернальный мир”, “духовные мутации”, “экзистенциальная вина” (все на одной стр. 253), был бы смысл представить авторские кредо, наиболее интересные отзывы критики, включая и сами выступления поэтов, скажем, той же Б. Ахмадулиной, на встречах в ЦК — в защиту поэзии, в защиту прав личности... Слов нет, в отдельных случаях сами поэты, в том числе вошедшие в антологию И. Бродский, Г. Сапгир, подчас в полемическом азарте склонны были утверждать свою политическую индифферентность, поэтическое творчество как частное дело. Объективно само творчество — этих и многих других поэтов — воздействовало на все круги общества, включая и ЦК (это признавал и допускал И. Бродский — при всех его филиппиках против “советских” Е. Евтушенко и А. Вознесенского). Роль поэзии второй половины ХХ века в этом смысле чрезвычайна, глубинна; нужны серьезные социологические исследования, работа с колоссальным массивом мемуарной литературы, позволяющая понять, какова заслуга поэзии перед обществом и в чем заключаются трудности ее оценки и самооценки сегодня.

Должен заметить, я не сразу обратил внимание, что антология не содержит слова “русская” или даже не вполне вразумительного “российская”. Этот “эсперантистский ход” неслучаен! Проблемы национальной самоидентификации, стиля, идей сегодня остроконфликтны. Они, в частности, развели критика Вадима Кожинова и поэта Василия Казанцева — навсегда; а ведь Кожинов был составителем и автором вступительной статьи одной из лучших книг поэта “Выше радости, выше печали”. Ю. Мориц, Г. Сапгир, Е. Шварц, Г. Айги, И. Бродский, Б. Слуцкий — как выразилось и выразилось ли их “родовое начало” в их поэтических возгласах? Эти вопросы волнуют составителя. Свое маленькое эссе о Николае Рубцове Т. Рыбальченко завершает так: “…он открывает сверхличное, следы родовой памяти, архетипы сознания. Рубцов не просто воспроизвел национальный мир в ситуации его исчезновения (разрядка моя. — Г.З.), но и выразил национальное мироощущение…”. Формат рецензии не дает возможности останавливаться обстоятельно на этих непростых вопросах — утраты, в известной мере, и поэзией некоторых черт, которые были свойственны поэзии XIX века, а сегодня уже показались бы стилизацией “под народ”. Ведь это уже даровитейшему Клюеву не всегда удавалось…

Антология показывает разнообразие стилей, идей, чувств, свойственных поэзии второй половины прошлого века. Хорошо, что составитель сделал так, что в пределах одной книги, одной поэтической и, несомненно, национальной культуры соседствуют такие разные поэты, как А. Кушнер и Ю. Кузнецов, Е. Винокуров и Л. Губанов... Ведь антология — это репрезентация взгляда на многосложный процесс развития поэтического мышления и его оформления в самые разнообразные индивидуальные стили, дающие порой поводы для сближений по сходству поиска.

Гавриил Заполянский