Надежда Орелкина

Алексей Машевский. Пространства и места

“Нанизать бы все свои дни на нить…” Эта книга — средство самореабилитации, развитие мысли из мысли, оправданное жизнью: “Когда жить нельзя, остается писать — я знаю”. Так спасался и “певец пиров и грусти томной” Е.А. Баратынский: “Болящий дух врачует песнопенье”. Медитативная лирика, вероятно, лучшее лекарство от душевной боли.

У Алексея Машевского переход к философской рефлексии и к тому, что В.Б. Шкловский назвал остранением, совершается через бытоописательный стих. Первые стихи отличаются обязательным наличием сюжета. Эмфатическая интонация в них создается простыми приемами, индивидуально-авторской лексики мало, есть разве что несколько необычных сравнений: “…Пестрый вид могил / Как бы непроизвольно наводил / На мысль, почти безумную, о пляже…”. В раннем творчестве лирическое настроение, безусловно, есть, но нередко оно кажется искусственным — например, трагизм стихотворений о месяце, проведенном на стройке, явно гиперболизирован. Тем не менее динамичная композиция стихов 80-х не существует обособленно, она сопряжена с нарождающейся идеей. Постепенно пыл автора оборачивается если не спокойствием, но смирением: “Все приедается в круге слепых повторений”, “И если даже отчаиваешься, то больше уже по привычке”. Стих становится повествовательным, тормозится цезурами, иногда прорывается инвектива, строка емкая и афористичная. Машевский помещает поэтизмы в современный контекст. Например, сравнивает нью-йоркского роллера с аттическим воином, вышедшим на килик.

Зрелое творчество — концептуально, впечатляет силой периодов, искусной фоникой, новаторством в образах, легкостью метафорического письма и глубиной философских обобщений. Постоянные синтаксические переносы несколько затрудняют рецепцию, но мысль, заключенная в форму классической русской просодии, запоминается. Как преподаватель литературы и автор курса по истории русской поэзии Машевский мастерски использует аллюзии и реминисценции, еще одна особая черта его таланта — умение выразить сложнейшие переживания через общенаучные и узкоспециальные термины. С художественной лексикой переплетаются такие слова, как энтропия, анабиоз, припадок солипсизма, гностическое знание, диабазовый… Синтез изысканности и грубости создает внутреннюю необратимость раскрываемых сущностей. Слово либо неожиданно, либо универсально. Поэт способен дать необычный поворот даже вечной, вселенской теме. Так, стихотворение “Возвращение блудного сына” поражает: вернулся брат, значит, я могу уйти?! Как же так?! “Любят тех, кто всего больней”, а я вечно был тут, рядом, под рукой. Моя “верность занудная — не у дел…”.

Человек у Машевского одновременно и игрушка высшего разума, и мера всего. Парадоксально. Но то, что кажется противоречием, есть эволюция разъедающего восприятия. Метаморфозы видения можно проследить через стремление лирического героя обернуться в неживое: застыть, как деревья, “в нескончаемом здесь и сейчас” в тридцать лет для того, чтобы постигнуть суть и порядок всего; в сорок — чтобы “только быть и не знать ничего об этом”... У поэта два сердца, но в нашем мире запрещено иметь больше пары глаз, рук, одного языка, “А уж крыльев — и вовсе нельзя”. Два сердца, все чувствуешь — забудь обо всем, избегай всех... Поэт указывает на необходимость говорить лишь “Сердцем с сердцем”, но при этом понимает невозможность стать обращенным внутрь себя существом. Это противоречие заставляет его искать источники сил для жизни в мире, и желание поделиться результатами поиска, необходимость ответить на беспомощный испуг человека порождают дидактизм поэзии Алексея Машевского. Поэт взывает к человеку с полным осознанием того, что тот не стоит “Ни тоски этой мертвенной, ни откровения…”, ведь стихи понятны только птицам, пчелиному рою…, а потому ничего в его сознании не сдвинут. Машевский объясняет барьер восприятия тем, что молчаливое для многих кажется ему ответом: море, лес, звезды… Все есть ответ.

Разрыв с человечеством, так же как и абсурдность общего круговорота бытия, ставит отчаявшегося поэта на грань экзистенциализма. Но самосуществование так и не становится для него абсолютной ценностью, потому что есть огромный смысл в том, чтобы протянуть нити между людьми. Надо, “Чтоб вы узнали свое смятенье / В моем и передали бы дальше”.

Физик по образованию, Машевский пытается все жизненные процессы представить в виде схем, механизмов; при этом каждый винтик работает в начале на благо человека, а затем проявляет свое разрушающее воздействие. Единственно возможная пощада, на которую вправе и должен рассчитывать сын человеческий, — смерть.

Осознать смысл и закономерности процессов — значит, узнать вполне о себе и о космосе. Если человек знает вполне, утверждает поэт, его главная задача — изыскать возможности сохранения разума и сил. Машевский, верящий, что “Тот, кому больно, на все обретает право”, просит защиты у Вселенной. Он находит в повседневности отзвуки других миров и заключает их в символы. Но дарящие иллюзорные надежды знаки как-то сразу начинают чернеть — мир оказался враждебен, поэт, как все и каждый, не справился “…с махиной / Сфер небесных…”. Постепенно все, оставшееся вне досягаемости, обращается трагедией сознания. Такие разрушающие, дисгармоничные тона составляют ткани творчества И.Ф. Анненского. На свою преемственность от этого поэта сам Машевский указывал не раз.

Невозможно пережить ворох “неотвязных причин”, по которым весь земной путь есть “…проблесковый огонь, / Угасанье, мерцание…”. Хорошо, что стихи ничего от человека не хотят, они просто уводят за грань фатальных поводов, помогают выкарабкиваться: “Слово сладко целует уставшего в рот, / И не просит взамен, и не ищет наград, / И сбывается… где-то… Но где — не пытай”.

Машевский резко обозначает границы мира, и, что необычно, они не трансцендентальны. Чертой может быть даже банальный турникет в метро. Так, железный контролер раскладывает поэта на сегодняшнего мальчишку и завтрашнего, но уже предвиденного, взрослого. Двоемирие автора перекликается с предчувствием самого себя, что вызывает мотив предопределенности. Со временем убеждаешься в мысли, что спор с вечностью заранее проигран, хотя и неизбежен, ведь основная характеристика механизмов — необратимость. Все ждал и ждал, когда “Тот неотвратимый, черный / круг даст невозможный сбой”, но получилось так, как и думал, — или не получилось ничего, хотя это одно и то же.

Критики об Алексее Машевском часто пишут, что похож он на всю русскую классическую поэзию сразу. Да, как и многие; но, что важно, никакого эпигонства, буквального следования нормативным поэтикам в его творчестве нет. Дело в том, что Машевский чужд литературным модам — это что касается формы. А с точки зрения содержания, пишет поэт, все гениальное есть банальность, так как истина едина и универсальна. Тогда закономерен вопрос: в чем же “…цели / Дальнейшего накопленья свидетельств — все об одном, / Все об одном и том же, настойчиво, страстно, гневно”? В том, что истина — хлеб, а он нужен постоянно.

Вопреки мысли поэта не соглашусь с тем, что он, вслед за другими, перекапывает одну и ту же почву. Так, Машевский не находит связи между народом и языком и даже говорит, что человек не может без слова, а слово без человека — обойдется. Или еще пример: поэт называет совершенно неожиданную особенность всех художников по натуре — косноязычие. Как известно, этой природной особенностью обладали Демосфен, Вергилий, Эзоп, Мольер, Бисмарк, Черчилль… Еще Моисей произнес: “Я тяжело говорю и косноязычен”. Таким образом, новаторство сочетается с древнейшей мудростью. Жизнь не имеет цели и ни о ком из нас не думает, но если хотите торжества истины, “…то у себя спросите: в силах / вы полюбить другого ради / его любви?”. Говоря о всемирно принятых в качестве неоспоримых ценностей идеях, поэт подчеркивает невозможность общего чуда и блага. Бывает любовь этого с этим, а не каждого с каждым.

“Пространства и места” — это эволюция сознания, его изменения в движении от двадцати к сорока, круговорот времени и событий, затягивающий не только мир человеческий, но и то, что выше, и то, что ниже его, — всю Вселенную.

Надежда Орелкина