Дарья Маркова

Наталья Рубанова. Коллекция нефункциональных мужчин

Женщина пишет о мужчинах, коллекцию собирает; поймала — и на булавку, заголовки некоторых рассказов — ярлычки под экспонатами: Иван Среднерусский, Марк Аврелий, Хоттабыч, Порномальчик и другие архетипы мужчин. На аннотацию, как всегда, можно было бы не смотреть, если бы в интервью “Новой газете” автор сама не представляла свою книгу с ее помощью. В аннотации же “тщательно обоснованный беспощадный приговор” обещают не только “бабочкам”, “нынешним горе-самцам”, но и коллекционеру, “принимающей их “ухаживания” современной интеллектуалке. Если вы не боитесь, что вас возьмут за шиворот, подведут к зеркалу и покажут самого себя, то эта книга для вас”. Надо сказать, мой шиворот не пострадал, да и не тащили особенно — буковки, словечки показывали, иногда проявлявшие, а иногда и застившие живых людей-персонажей, живые чувства.

В качестве жанрового определения Наталья Рубанова и “Лимбус Пресс” используют слово “предъявы” (насколько я поняла, это выражение Виктора Топорова, а не авторское). Судя по аннотации, таким образом читателю обещают предъявить даже не столько молодого перспективного автора и образы несостоятельных ныне мужчин и женщин, сколько его, читателя, собственное отражение. Обозначенное жаргонным словечком намерение выглядит достаточно агрессивным и претенциозным, читателя как будто “на слабо??” берут: “А ты не боишься?!”. То же самое происходило и в упомянутом интервью, где Рубанова сообщила, что ее книга, “скорее, будет близка людям, не боящимся экспериментировать… и с собой тоже. Людям, которым нужно что-то еще, кроме ящика и корма. Людям, которые не умеют “стучать” и не любят гулять по трупам. Тем, кто, может быть, почитывал Пелевина, Гостеву, Кундеру (осмелюсь), Марину Палей, Валерию Нарбикову, мадам Саган и г-на Набокова (снова осмелюсь). Может, я ошибаюсь”. “Список литературы” пока оставим в стороне, в остальном же — кто скажет: “А король-то голый” — если умные люди, находящиеся на своем месте, должны видеть на его величестве новое платье? Кто скажет о себе, что нуждается только в “ящике и корме”, “умеет “стучать” и гулять по трупам”? В том, что не любишь экспериментов, особенно чужих над собой, признаться значительно проще.

Возвращаясь к предъявленному “списку литературы”: кажется, отчасти он виной тому, что автор много экспериментирует. Рубанова знает, как надо и как она хочет писать, что накладывает определенную несвободу: “Поэтому, если уж о “гуру”, — говорит она, — то все же г-н Набоков: едва ли кто-то превзошел его в отстраненном иронично-трагичном эстетстве текстового пространства”. Согласно этому определению она и сама пытается укладывать кирпичики текста, даже слишком старательно, пожалуй, слишком изобретательно и изощренно — ни слова в простоте. Включаются разные стилевые регистры, разные значения слов, их созвучия — пальцы бегут по клавишам, пассажи получаются порой блестящие, но если в целом, подряд, рассказ за рассказом — весьма утомительные.

Изысканность нарочито сочетается с грубостью, попса с элитарностью (чтобы не сказать — выпендрежем), функциональность с эмоциональностью, и все это в историях, рассказывающих не только о любви, нелюбви, отношениях мужчин и женщин, но по большей части и о том, как использовать себя не по назначению. Подход тоже функциональный: есть у каждого назначение, по которому его надо использовать, а так как инструкции к нам, человекам, не прилагаются, то и попадают герои Рубановой в сложное положение. В том, что функции есть (должны быть!), они уверены, а вот какие именно — не знают. Поэтому их собственные попытки собрать коллекцию: “Люди делятся на: обыкновенных, талантливых, скучных, гнусных, больных, менее больных, никаких, с моральным уродством, без морального уродства, айсбергов, шутов, идиотов, тех, кто (не)пишет, etc.” — чаще всего неудачны: “Иногда я пыталась вычленить себе подобное существо из категории, задавая не описанные наукой параметры поиска, но категориальный аппарат присутствовал лишь в надуманных системах (ну, скажи же, что я снова ошибаюсь!)…”. В результате персонажи стараются освоить и осваивают, часто ломаясь на этом, суррогат (слово авторское), подменяющий реальные переживания, чувства, жизнь, в конце концов.

Практичность говорит, что от любви — одни ужасности, да болезни, да еще моральный ущерб. Нефункциональное чувство. Но помните, что случилось с Homo Faber? Его история в миниатюре, разве что без трагического финала, мелькает в рассказе “Проза всей жизни”. А потому не верьте заголовку и аннотациям, гласящим, что это современные “особи” нефункциональны, тем более если взяться за рассказ, практически одноименный со сборником “Крепленая проза, или Коллекция нефункциональных мужчин”, то окажется, что речь идет об архетипах (причем литературных): нефункциональны толпящиеся в коридорах кожвенерологического диспансера Онегин, Дон Кихот и Санчо Панса, а также их авторы, после вместе с ними и другими литературными персонажами присутствующие на балу, посвященном победе над “любовными болезнями”: сифилисом, гонореей и проч. Сказывается гнусноватая деловитость министра-администратора из “Обыкновенного чуда”: “Никаких болезней, приключающихся от любви, у принцессы не обнаружено. Это первое. А во-вторых, от любви приключаются болезни потешные, для анекдотов, как я это называю, и вполне излечимые, если их не запустить, конечно. При чем же тут смерть?”. При том, что среди самых запущенных болезней у героев Рубановой встречается СПИДД — синдром приобретенного иммунодефицита души, как расшифровывается в рассказе “Апельсины”. Сказывается многолетнее, порой намеренное, омертвляющее использование суррогата, почитающегося за нормальную жизнь.

Иногда герои позволяют чувствам взять над ними верх (хотя очень боятся после раскаяться), иногда чувства их об этом не спрашивают, тут даже есть сказки со счастливым концом, немного, впрочем, так как персонажи разумны, очень разумны, и умеют держать себя в руках, а если не получается, то могут пить (“…и немедленно выпил” просто один из лейтмотивов сборника) или умирать. Для того же, чтобы настало нерациональное счастье или чтобы хотя бы признать, что любовь была, обязательно надо стать дураком: “Дурак ты, Суворин! <...> И что же вы думаете? С той самой ночи мы не расставались лет пятьдесят, пока не умерли в один день, честное слово, конец цитаты, продолжение следует, как может…”; “Можно мне войти? — выдавил я как-то очень стесненно. “Только если навсегда”, — как-то очень свободно сказала Машка. …И я вошел. Я дурак?”; “…достаточно того, что когда-то я, дура, просто любила тебя, вот и все, с кем не бывает?”; “я же любила его, ду-ра, и это было так природно — говорить о любви” и так далее. Ум (к вопросу о “современной интеллектуалке”), функциональность, практичность с чувством, конечно же, несовместны.

Вот и получается, что книга вовсе не обвинение, отвержение современных “недееспособных мужчин”, не приговор, а очередная песнь любви, вот только чаще всего не торжествующей. Суть этого “перевертыша”, видимо, автору свойственного, заключена в словах, которыми Рубанова завершила эссе “WC, или Опять про это: МЖ” (“Знамя”, 2005, № 6): “Знаю одно, где-то уже писала, повториться не страшно: Земля вертится вокруг своей Любви. Синоним — ось. Жизнь без этой загадочной дамы суха, как тетрадный лист, вечера полупусты, ночи — скучны, а утра — хмурые. Да, забыла! Зима особенно холодная, а лето — мерзко-жаркое! Но я понятия не имею, как все это объяснить и почему писала сначала совсем не об этом...”. Книга как раз об этой “загадочной даме” и о жизни без нее, хотя писать, судя по названию, автор тоже начала совсем не об этом.

Так что и “немодный сегодня феминизм”, о котором тем не менее все говорят, в том числе и в связи с этой книгой Рубановой, больше заявляется, чем присутствует в ней на самом деле: он есть в названии, аннотации, рекламе, которую дает книге “Лимбус Пресс”, ряде рецензий, но не в самих рассказах. Конечно, кто ищет, тот найдет, материал благодатный, но цитаты, которые приводят, чтобы показать, что феминизм тут есть: “Мужчины мне вообще теперь не нужны: продолжать род нет смысла, секс без любви — скотство, а любить у меня нет сил” — как раз одним текстом за другим и опровергаются, кроме того, это не феминизм, а боль и разочарование в Очередном, Небезызвестном, Безымянном, желание забиться в угол и там страдать или вернуться к надежному и безопасному суррогату — завести себе через полгода “красивого мужика с красивой машиной” или мальчика (“Он скучен, но добр, он молод, его зовут… его зовут…”).

Зато в сборнике много другого “-изма” — зоо. Зооморфизма. Может быть, потому что, по Цветаевой (“Как сама не заметила!” — восклицает очередная героиня Рубановой), anima в animal: “Может ли быть что-нибудь одушевленнее зверя?”. У зверя душа есть или почти есть, а вот у человека — непохоже, особенно у того, который себе внушил, что никого не любит: “Она только хотела — душу, у нее же не было ни души, у Ленки”. Ни души, кроме собственных двойников, — любят героини Рубановой раздваиваться, говорить с собой, любить себя, ходить с собою на балы. В одном из рассказов (“Типа, триптих”) это раздвоение как раз зооморфно: одна Мария — женщина, другая половинка ее души — собака, которую в честь хозяйки зовут Мария.

Самый зооморфный рассказ, больше похожий на эссе (в здешней “терминологии” — “типа, диптих”) “Страус — не птица” и “Курица — не птица” (читай, соответственно, “мужик/баба — не человек”), написан в стиле интернетных текстов вроде “Почему огурец лучше мужчины” или “Почему пиво лучше женщины”. Игра в классификацию и, кстати, феминизм — серия-то “Лимбус Лайт”, надо и позабавить читателя. Утешает только финал, отчасти объединяющий зарисовку с лучшими рассказами (предварю цитату пояснением: кладоискатель — один из подвидов мужчин, дрессировщица — женщин): “И только кладоискатель счастлив, потому как только он один и знает, что такое — любить женщину. Вопреки закону жанра”; “И только дрессировщица счастлива, потому как только она одна и знает, что такое — любить мужчину. Вопреки закону жанра”.

Почти дописав, понимаю, что до сих пор ничего не сказала о входящем в тот же сборник “романе с реальностью” “Анфиса в стране чудес”. С одной стороны, там все то же: мир, вертящийся вокруг своей Любви, с другой — рассказы лучше. Слишком много в “романе” Пелевина, ом мане падме хум в смеси с Юнгом, лексики “Тибетской книги мертвых” в сочетании то с варваризмами, то с жаргонными словечками. Автор опять же все про себя понимает лучше всех, как говорит героиня своему Небезызвестному: “Хочу написать “Среднерусскую книгу живых” <...> Главное, чтобы в плагиате не обвинили <...> на мироощущение из пелевинской “Желтой стрелы” и на непочтительность к “Тибетской…”, потому что на самом деле, замечает она, “мы с Пелевиным по-разному чувствуем; к тому же, sorry, в силу пола… А к бхагаванам я нормально отношусь. Правда, кое-кто может не понять”. Наверное, я тоже не поняла, вот и заскучала в сансарах, пустоте, мире Бардо, и ни бутик на Невском, ни Мудра очарования, ни игра в инстиТУТ и инстиТАМ, ни даже контекст “Страны чудес” не помогли. Слишком много изощренности, “буковок”, как назвала свои истории Рубанова, предваряя публикацию “Текста, рассыпающегося на паззлы. Люди сверху, люди снизу”. Это в русском алфавите буковок всего тридцать три, а во всем сборнике-то их сколько! Глаз от буковок устает, хочется рассказов полновесных, не рассыпающихся.

А что касается мужчин… Они вообще нефункциональны, они любимы или нет. Как и женщины. Иначе ведь и о самой книге придется говорить так, как предлагает “Яндекс”: “Оцените по пятибалльной шкале товар “Рубанова Н. Коллекция нефункциональных мужчин”.

Любовь оценивать не возьмусь, функциональность — на “2”, коллекция — на “3” с плюсом потянет, а то и на “4”; изобретательность, наверное, на “5” — только всегда ли эта изобретательность нужна?

Дарья Маркова