Анна Кузнецова

Переиздание первой книги прозы профессора Университета Южной Калифорнии, вступившего в новые отношения с родным языком, дополнено мемуарной виньеткой о споре с Гандлевским за название его романа, вошедшей в “Эросипед” (М., 2003); рецензией на “НРЗБ” М. Ямпольского, доказывающей ту непреложную истину, что проза Жолковского — это проза филолога; а также виньетками, написанными после того, как “Эросипед” начал издательскую эпопею.

Главный редактор одиозной газеты привычно использует формат романа для политической демагогии, придает главному герою — политтехнологу — выраженные семитские черты и имеет, вероятно, своего благодарного читателя.

Врач, специалист в области “медицины катастроф”, участник спасательных операций, по совместительству — сценарист и романист, пишущий в жанре романа-катастрофы, смоделировал гибель титаника строительного бизнеса — жилого небоскреба, каких в Москве еще, пожалуй, нет, но обязательно будут. В доме, основание которого дало трещину, оказались заперты очень разные люди, по тем или иным причинам сумевшие купить там квартиру; в лифте застряла женщина с ребенком, в которую неделей раньше влюбился серпуховской паренек, — он-то и спас ее с сыном ценой собственной жизни… Что поделаешь, стержневой сюжет обусловлен особенностями целевой читательской группы. Автору же хорошо удается не лирика и не женская психология, которую он потщился выписать, — это самые скучные страницы. А — подробности катастрофической реальности и почему-то подростковый юмор: в одной из квартир застряли русские Бивис и Батхед с телками, и вот это написано здорово.

Название альманаха говорит о том, что участники объединения литераторов, созданного во Владивостоке в 1994 году, считают себя наследниками авангардистов начала ХХ века, манифестом которых был альманах “Синий всадник”, вышедший в 1912 году в Мюнхене.

В статье, открывающей пятый выпуск “Серой лошади”, Александр Вялых сетует на трудности взаимопонимания участников альманаха с читателями и с местной критикой. Признаться, не понимаю, какие тут могут быть трудности: ничего не то что шокирующего, но и особо авангардного нет ни в форме, ни в содержании стихотворений и малой прозы, представленных здесь. Очень радует редкая для провинциальных изданий особенность альманаха — все представленные тексты исключительно живые. Совсем нет мертвых, инерционных стихов — слов, порождаемых словами. Еще больше радует и удивляет само обилие сильных поэтов, обитающих так далеко от столиц.

Впервые фестиваль проводился не в Москве, а в Питере, в Музее Ахматовой. Самыми интересными из представленных в сборнике авторов мне показались Айвенго из Тольятти, Елизавета Васильева из Иваново, Дмитрий Григорьев, Михаил Кузьмин, Илья Фоняков и Вячеслав Крыжановский из Санкт-Петербурга, Константин Рубахин и покойный Александр Карвовский из Москвы, Наталья Ключарева из Ярославля.

Сборник стихотворений литературно одаренной монахини, охватывая семилетний период, показывает быструю эволюцию поэтики к виртуозности и интонационной свободе. Стихи условно делятся на три группы: молитвы, стоические самозаклинания и просто стихи — о памяти, о жизни. Лучшее, по-моему, — “Память”: “Там, в коридорах, тесно и темно, / Часы с кукушкой, коврик у порога; / Единственное у дверей окно / Глядит и простовато и убого. // Пошарпанное временем трюмо, / Безногий шкаф, набитый всяким хламом… / О память, ты — отчаянье само, / Когда заговоришь о главном самом // <…>”.

Избранное с 1984 года. Движение поэтики здесь — от честных и горьких, я бы даже сказала самоистязательных стихов к просветленному пониманию, что жизнь сама по себе, какой бы она ни случилась, — богатство и счастье: “<…> Нет, не себя, а жизни жалко той, / невидной, незалюбленной, недужной / что шепчет мне в отверзшуюся душу: / не уходи, повремени, постой…”.

Поэта отличают острый глаз, преобладание ретроспективы и склонность к эпическому приему. Любовь к подробному прописыванию деталей делает его стихи, даже недлинные, долгими и рассыпчатыми — каждое словосочетание живет самостоятельно и требует остановки внимания.

Стихи литературоцентричного человека, живущего в постоянном диалоге с прочитанными книгами: если живописуется рынок, то поминается Шмелев, если бабочка пролетела — это повод сравнить Аксакова с Набоковым, а через них — век XIX c XX…

Главное переживание поэта — уют и одновременно убогость малого пространства жизни, ограниченной обывательскими привязанностями: родной город, его улицы, сады и парки; друзья и подруги; осенние поездки в Крым… Границы этого пространства напряжены, и это придает стихам скрытый драматизм: поэтический дар требует более широкого поля реализации, в “малой истории” ему явно тесно. Как раздвинуть свои границы — вот в чем вопрос, ведь масштаб личности — второе, кроме таланта, необходимое условие становления поэта.

Пока готовилась к печати рецензия Ольги Ворониной, вышла пятая книга Сергея Арутюнова, на этот раз опять стихи. В них сложный замес приятия и отрицания мира, лаконичные автопортреты на урбанистическом фоне: “Так уродился — зол, недоверчив, / Склонен к побегу, бунту, понтам // Так и сгораю бочкой с бензином” и странные образы, почему-то западающие в память: “Пусть мир, как мяч, стучит о землю звонко / И пахнет мной”.

Эпиграмматист, сотрудничавший с “Крокодилом”, в предисловии к итоговому сборнику удивляется: “Казалось бы, демократизация общества должна была способствовать расцвету поэзии гражданственной и сатирической, но пока наблюдается обратное явление”. Размышления о судьбах письменности продолжаются и в стихах, вот цикл “Надписи”: “Умно писать иль не умно — / проглотят надпись все равно!” (“На торте”); или: “Дорогие, родимые / О читатели, где вы? / Увядают стихи мои, / Словно старые девы”.

Взгляд стихотворца обращен к женщине и ограничен ею. Такие направленность и ограниченность характерны для женских стихов; в мужском же случае можно, наверно, говорить о поэтической метафизике: годы идут (встречаются стихи, датированные 1966 годом), музы меняются, но Муза — вечна...

Человек ищет пару. Вокруг да около, на чатах в И-нете, теперь вот, видимо, — среди любителей стихов… Еще он ищет поэтического признания, о чем честно сообщает в рифму. А что, разве поэзия — это не рифма+честное слово?

Автор, издавший два толстенных тома под восточным псевдонимом (под значком “копирайт” значится П.Б. Иванов), в предисловии отсылает к интернетскому сайту, где еще будут появляться “фрагменты, не вошедшие в это издание”... С первых страниц ясно, что это графоман. Но вдруг в потоке стихового лома попадаются неплохие стихи, которые тонут, едва всплыв. Возможно, сказывается специфика сетературы, у которой нет ограничителей, а может, автор и не способен отделить свои зерна от плевел.

Имя автора снова под значком копирайта, а не в выходных данных, — Алексей Толчев. И книжку — на этот раз маленькую — тоже хотелось закрыть, поскольку графомания информационной эпохи, включающая в стихи компьютерные термины и выдающая за стихи описания копирайтерского креатива, ничем не лучше любой другой графомании. И вдруг стала встречаться лирика, чуть поверхностная, но обаятельная, и даже не лишенная находок: “Нам друг от друга плоти не отмыть”.

Параллельно с московской Лианозовской школой в Петербурге существовал близкий ей по духу арефьевский круг поэтов и художников, который часто собирался в комнате “Альки” Мандельштама, поэта, чье здоровье, и без того некрепкое, сильно подорвал блокадный опыт. Прожил он только двадцать восемь лет. Стойкий приверженец поэтики Серебряного века, даже в цикле “Стихи о себе” многоступенными метафорами он уходит от сосредоточения на своей ситуации… Кроме стихов, в издание включен “Дневник 1958 года”. Наиболее полное собрание стихотворений Роальда Мандельштама издано в лучших традициях давно зарекомендовавшего себя издательства, богато иллюстрировано работами “арефьевцев”, снабжено хорошим аппаратом.

Факт существования смоленской поэтической школы не все признавали. Дав очерки жизни и творчества М. Исаковского, Н. Рыленкова и двойной портрет А. Твардовского и А. Македонова, В. Баевский утверждает, что смоленская школа — яркое самостоятельное явление, прослеживаемое от группы крестьянских поэтов середины 20-х, в отличие от новокрестьянских принявших и воспевших колхозный строй, создавшее ряд поэтических новаций, которые в 30-х стали “достоянием всей русской советской поэзии”, после чего сама школа “растворилась в ней”.

Очерки очень теплые — особенно запоминаются образы женщин, жен поэтов-смоляков; с точным отбором деталей, рисующих портрет времени, — таких, например, как невозможность нанять к частному человеку кухарку или домработницу в 50-х, — работа уборщицы в любом учреждении была престижнее.

Одесская литературная школа была — горячо утверждает автор книги, выходившей в Одессе в 2004 году. Урбанистическая среда Одессы настолько активна, что формирует общие особенности письма авторов-одесситов, то и дело вторгавшихся в литературный диалог Москвы и Петербурга.

Книга написана в эссеистической манере, но не лишена историко-литературной ценности, приятно было прочитать главу “Выпавший из обоймы” — о Владимире Жаботинском.

“Молоко” — интернет-журнал, созданный выпускниками Литинститута. Не просто интернет-журнал, а русский. Мария Солнцева, пишущая туда рецензии, — менеджер по распространению в каком-то бизнесе. Не просто менеджер, а русский. Русская идея не дает ей ни есть, ни спать, ни книги читать без борьбы идей — таким получается портрет автора в издательской подаче с тенденциозным интервью “Литроссии” вместо предисловия.

Рецензии же у “народного критика” попадаются вполне дельные, даже остроумные.

Исследование постоянного, но неявного — поскольку священные имена непроизносимы — присутствия Пушкина в поэзии Мандельштама, несмотря на радикальное отличие мандельштамовских поэтического мира и стихового канона от пушкинских. Центральный образ, связанный с гибелью Пушкина в поэтике Мандельштама, — образ черного солнца, отсылающий к солнечному затмению, сопровождавшему события Голгофы.

Книга, названная пушкинской строкой, начинается со знаменитого перевода тремя поэтами XVIII века 143-го Давидова псалма. “Три оды” принято рассматривать в узкостиховедческом аспекте, здесь же исследуется именно перевод: смысловые и образные находки и потери. И далее, добираясь до Серебряного века, автор прослеживает движение сакральной символики библейских сюжетов через три века русской поэзии.

Князь, в 1825 году не ставший расстреливать полк Муравьева-Апостола в городе Василькове под Киевом, сославшись на каких-то призрачных киевских мятежников, которых якобы боялся спровоцировать, — был спасен от царской опалы былой славой героя наполеоновских войск и до конца жизни испытывал на себе опалу неявную. В последние годы Щербатов был губернатором Москвы, москвичей “распустил” и весьма полюбился им за доброту и заботу. Строил храм Христа Спасителя, Большой Кремлевский дворец, Оружейную палату, дома, дороги и вокзалы, при нем в Москве была побеждена эпидемия холеры.

Воспоминания о военной карьере написаны в самом неудачном для жанра ключе: слогом “Бедной Лизы” Карамзина. В сладкозвучных и обтекаемых фразах реальность зашифрована столь необратимо, что узнать что-либо об авторе или об эпохе можно только из комментариев.

Приложением даны документы, из которых можно восстановить ключевой эпизод биографии князя Щербатова, связанный с декабристами, а также страницы с его портретами: из “Воспоминаний” его сына Александра, “Записок” М.А. Корфа, “Былого и дум” Герцена и “Дневника 1845 — 1847 гг.”, а также хозяйки литературного салона Е.А. Драшусовой — эпизод о том, как Щербатов добился для Герцена заграничного паспорта.

Владимир Сергеевич Печерин (1807 — 1885) — “русский европеец”, в 1836 году, еще до истории с “Философическим письмом” Чаадаева, поменявший отечество не по политическим причинам, как Герцен, а по стремлению жить на своей духовной родине — в Европе. Он принял католичество, стал католическим священником и был навещен Герценом в 1853 году в лондонском монастыре, встреча эта Герцена разочаровала; страница, посвященная Печерину в “Былом и думах”, и вызвала к жизни “Замогильные записки. Apologia pro via mea” (1865 — 1870), в которых он пытался доказать, что, по выражению Ю.М. Лотмана, “имеет право на биографию, а не только на эпитафию” (Лотман 1992: 365).

Монография посвящена самому интересному аспекту мемуароведения: исследованию зазора между реальным опытом мемуариста и его представлениями о самом себе. Представления эти сформированы книжным воспитанием и порождающей моделью “лишнего человека” — парадоксального сочетания маргинальности и одновременно типичности в русской культуре дворянского периода.

Как и в первом выпуске ежегодника, наиболее интересны материалы не узконациональной направленности. В разделе “Воспоминания. Дневники” это публикация В.А. Невежина и О.С. Никулиной “Л.К. Бронтман. Из дневников военных лет”. “Золотое перо” “Правды” Лазарь Бронтман был в руководстве газеты до борьбы с космополитизмом в конце 40-х, потом его, оставшегося без средств к существованию, взял на свой риск Вадим Кожевников в редакцию “Знамени”. Но публиковаться он больше не мог и вскоре умер — в один год со Сталиным, чуть раньше. Дневник с массой любопытных подробностей рисует быт корреспондента центральной советской газеты. В разделе “Исследования” наиболее интересны статья В.Я. Петровского “Евреи в древнерусских источниках. XI—XIII вв.” и два материала о холокосте — П.М. Поляна и О.В. Беловой. Раздел “Документы” включает три интереснейших материала: “Гиллель Маркевич и его проект еврейской реформы” (Публ. О.Ю. Минкиной), “В прифронтовой Литве 1915 года. Рассказы евреев-очевидцев (Публ. А.И. Хаеша) и публикуемые Б. Горовицем и В. Хазаном письма русских писателей издателю Л. Яффе. Среди участников переписки — Короленко, Брюсов, Бунин, Сологуб, Балтрушайтис…

Материалы одноименной конференции также дают массу информации по многим вопросам, помимо основного. Например, из работы Джона Клиера “Казаки и погромы. Чем отличались “военные” погромы” можно узнать, что многие антисемитские меры правительства России в XIX веке выросли из политики, направленной против поляков; и что первым учебным заведением в России, установившим квоту на поступление евреев, была Медико-хирургическая академия в Петербурге — случилось это в 1882 году.

Устная история — сравнительно новый для России раздел исторической науки. Данная книга — итог двух проектов Центра устной истории Европейского университета в Санкт-Петербурге. Первую ее часть составляют интервью с блокадниками, вспоминающими о блокаде. Такие, например истории: на мосту Лейтенанта Шмидта вдруг, откуда ни возьмись, — горошина. И двое прохожих, мужчина и женщина, ее заприметили: “…ветер, горошинка катится, а мы, говорит, с ним бежим, говорит, ну как бежим… как бежим, вот, казалось, что мы бежим, друг друга толкаем…”. В двух других разделах разбираются “проблема вербального выражения травматического опыта” (В. Календарова), “тематические доминанты и скрытая полемика” (Т. Воронина, И. Утехин), а также переработка этого самого опыта государственной пропагандистской машиной.

Сборник объединяет материалы научной конференции “Право собственности и его реституция: опыт посткоммунистической Европы и значение этого опыта для России”, посвященной в основном юридическому аспекту реституции, и статьи специалистов по этому вопросу.

Реституция — антоним экспроприации. Проблема в том, что собственнические права граждан России до сих пор неясны, поэтому приватизация в России была такой кривоколенной. Как во многом неясно по сей день, какому строю наследует сегодняшняя Россия: советскому или досоветскому. Тем важнее для нас опыт других стран советского ореола, принявших то или иное законодательное решение этой проблемы. Автор статьи “Реституция как механизм оздоровления России” Т.М. Власова надеется, что реституция может переломить сложившуюся на сегодняшний день ситуацию: “Навязываемая сегодня чиновником система отношений с любой собственностью (недвижимость, земля, сбережения и др.) преследует только одну цель — выкачать как можно больше средств из коммерческих структур с целью окупить все государственные затраты, в том числе и на содержание аппаратов”.

Книга о том, что само собой разумеется, или априорном знании — информации, без доказательств принимаемой в качестве истины. Введение в монографию рассматривает философский аспект априорного знания от Канта до наших дней, а также психологический, социологический и коммуникационный. Затем подробно исследуются суггестия, суггестивность и суггестивная коммуникация — общение и сообщение в кодах “единого чувства реальности”. К сожалению, интереснейшее исследование написано на терминологическом языке, преодолеть который без очень большого интереса к проблеме неподготовленный читатель не сможет.

Отклики на свою книгу “О собирательстве: заметки библиофила” (М.: НЛО, 2002), составившие первую часть сборника, и стенограмму обсуждения книги членами Московского клуба библиофилов Марк Рац дополняет мемуарными страницами и размышлениями о разных аспектах книжного дела и бытования книги в эпоху электронных носителей. Наиболее интересна, на мой взгляд, статья “Книга в информационном обществе”, где автор разделяет понятия знания и информации по функциональному признаку — способу употребления сведений — и размышляет с этих позиций над понятием “информационная эпоха”.