Артем Скворцов

Давид Самойлов. Стихотворения

В нынешней русской поэзии имя Давида Самойлова — не из самых востребованных. Поминают его редко, хотя и довольно регулярно цитируют, иногда анонимно, особенно строки “Вот и все. Смежили очи гении…”, видимо, примиряющие своим суровым скептицизмом литераторов, стоящих на диаметрально противоположных идейных и эстетических позициях.

В памятном соц-артовском капустнике Т. Кибирова середины восьмидесятых персонаж по фамилии Самойлов “сдержанно и благородно” аплодировал генсеку в ряду иных классиков советской эпохи. Несправедливо? Зато понятно, объяснимо логикой литературной борьбы. Нынешние же тенденции либо напрочь забыть это имя (“полностью устарел”), либо досадливо отмахнуться (“легковесное пушкинианство”), либо саркастически усмехнуться (“а, аристократ духа!”) трудно объяснить. Тем более что за последние годы фигура Самойлова приобрела куда большую отчетливость, чем ранее. Выход “Памятных записок” и “Поденных записей”, переписки с Л.К. Чуковской, переиздание во многом непревзойденной до сих пор “Книги о русской рифме” — все это добавляло существенные черты к его облику. На таком фоне остро не хватало публикации самойловских стихов и поэм на качественно новом филологическом уровне. Поэмы вышли отдельным томом в прошлом году, а в нынешнем наконец подоспела и лирика.

Книга, надо полагать, готовилась к 85-летию Самойлова, но по техническим причинам пришла к читателю с опозданием. Помимо лироэпики за ее пределами остались детские и шуточные стихи (часть из последних вообще до сих пор не издана), нет здесь и переводов. Таким образом, издание — серьезный шаг к “полному” Самойлову, хотя и оно лишь приближается к эффекту целого.

Начнем с ложки дегтя. В полиграфическом отношении том, к сожалению, неидеален. Мелкий шрифт, тонкая бумага, сомнительное золото обложки, осыпающееся уже после первого прочтения, и, наконец, единственная размытая, крупнозернистая фотография, где облик поэта угадывается с трудом (что для нынешней рецепции Самойлова даже символично), — все это свидетельствует об общем снижении издательской культуры серии “НБП”. Подобные придирки могут показаться неуместным перфекционизмом, особенно если учитывать, что уже само существование жизненно необходимого современной отечественной культуре неприбыльного книжного проекта — факт, априори нейтрализующий любые замечания о его состоянии. Но, во-первых, претензии следует адресовать типографии, а не специалистам, готовившим том (им, надо полагать, и самим хотелось бы увидеть более презентабельную продукцию), во-вторых, речь идет о серии, к которой издавна принято относиться как к академической, и в-третьих, читатели все же помнят, что в былые годы “БП” внешне выглядела достойнее.

Отдельные технические погрешности прокрались и в собственно текст издания. Попадаются опечатки, причем как изредка в самих стихах (например, на с. 235, см. “Свободный стих”), так и (чаще) в разделе, наиболее ценном для читателя научно выверенных изданий, — в примечаниях. Затесалась туда и одна странная аберрация фактов — царевич Иоанн VI Антонович и Екатерина II перекочевали на сто лет назад из XVIII века в XVII (с. 719).

С одной стороны, примечания — один из самых интересных разделов тома, в котором раскрываются многие загадки творческой кухни поэта. В то же время это, пожалуй, основной раздел книги, вызывающий наибольшее желание пополемизировать с ее составителями. Неясно, в частности, отчего некоторые стихи удостаиваются новаторских толкований с привлечением обширных текстологических подробностей, а другие остаются без какого-либо филологического антуража вообще. Хотелось бы предложить несколько дополнений из ряда возможных.

Стихотворение “Жил стукач” размером, стилистикой, композицией и интонацией восходит к пушкинскому “Жил на свете рыцарь бедный…”. Этот факт не фиксируется — возможно, параллель показалась комментаторам не требующей специального упоминания. Но ведь для того и существует скромный и незаменимый жанр примечаний, чтобы предъявлять читателю по возможности наибольшее количество сведений, помогающих восприятию источника. В данном случае подтекст как раз радикально влияет на смысл стихотворения и делает авторскую интонацию мерцающе-двусмысленной, издевательской и проникнутой жалостью одновременно.

Восьмистишие “Увлечены порывом высшим…” — не что иное, как вариация на стихи Баратынского “Сначала мысль воплощена…”, что также не отмечается комментаторами. Но если у поэта Золотого века повествуется о судьбе искусства в миру, о его внешнем бытовании и почти неизбежной профанации, то Самойлов изображает предмет изнутри, его в данном случае интересует отношение самого художника к отделившемуся от него творению: “Увлечены порывом высшим, / Охвачены святым огнем, / Стихи в самозабвенье пишем / И, успокоясь, издаем. // А после холодно читаем / В журнале вялую строку / И равнодушно подставляем / Свое творенье остряку” — “Сначала мысль, воплощена / В поэму сжатую поэта, / Как дева юная, темна / Для невнимательного света; // <...> // Болтунья старая, затем, / Она, подъемля крик нахальный, / Плодит в полемике журнальной / Давно уж ведомое всем”. Разумеется, самойловский эпитет “вялая” — и автоцитата (“Тянем, тянем слово залежалое, / Говорим и вяло и темно…”), и цитата из “Евгения Онегина” (“Так он писал темно и вяло…”).

Наконец, в примечаниях не сообщается, что раешный стих “Убиения Углицкого” с его внешне пародийной ориентацией на восприятие “детской” аудитории намеренно отсылает к хрестоматийным детским стихам — фольклорной английской балладе в переводе-пересказе С. Маршака “Гвоздь и подкова”. Сравним финалы обоих стихотворений: “Ой и помер Борис / За злодейство свое. / Ой и Шуйский ушел / За лукавство свое! / И по всей Руси / Началась резня. // Потому что маленьких / Убивать нельзя!..” — “Враг вступает в город, / Пленных не щадя, / Оттого, что в кузнице / Не было гвоздя”.

Но мелкие изъяны книги с лихвой искупаются ее достоинствами. Прежде всего — читателю впервые представлен Самойлов-лирик с почти исчерпывающей полнотой. Расположение стихов по хронологии кому-то, возможно, тоже может показаться недостатком (разрушаются представления о структуре прижизненных сборников), но в подобного типа изданиях такой принцип естествен: иначе невозможно проследить эволюцию поэтической вселенной автора. Еще одна особенность “Стихотворений” — разделение корпуса текстов на два раздела (стихи, подготовленные к печати автором и по разным причинам не изданные), создает один из внутренних острых сюжетов книги, представляя Самойлова “явного” и “тайного”, непростые отношения между которыми невольно заставляют сопоставлять и сравнивать, возвращаться назад и перечитывать многое не по одному разу. Только сейчас стал окончательно ясен объем не вышедшей при жизни поэта лирики — более одной трети (374 из представленных в томе 900 стихотворений).

Последовательное чтение лирики Самойлова производит сильное впечатление. А если фронтально читать еще и варианты, иные из которых ничуть не слабее окончательной редакции, то поэтическое пространство автора обретает дополнительное измерение. Прежде всего поражает богатство, радостный избыток дарования при ощущении отсутствия ученичества. Оно, конечно, было, но и стихи начала сороковых уже принадлежат сложившемуся автору. И, кроме того, становится очевидным, что Самойлов являл собой исчезающий в наше время тип поэта-универсала, с одинаковым мастерством воплощавшего свои замыслы регулярным стихом и верлибром, “ироническим” и “серьезным” стилем, в медитативной лирике и балладах, средствами минималистского инструментария и стихотворной драмы — и прочая, и прочая.

Изменится ли в читательском сознании образ Самойлова после выхода тома в “НБП”? Кто знает, но скорректируется — безусловно. И не только благодаря стихам. После обстоятельной и глубокой статьи А. Немзера, одного из немногих современных филологов, кто регулярно обращается к наследию поэта в качестве исследователя, уже вряд ли возможно относиться к Самойлову с расхожей невнимательностью и, тем паче, немотивированной снисходительностью (интересующимся можно порекомендовать обратиться к еще одной работе того же автора — “Поэмы Давида Самойлова” в прошлогоднем издании). Его интерпретация поэтической стратегии Самойлова рисует образ поэта, отличный от привычного, и во многих отношениях труд исследователя оказывается пионерским.

Из каких черт сложен облегченный канонический облик Самойлова? Редкий в русской словесности ХХ века гармоничный поэт. Талант, легко владеющий практически любыми стихотворными жанрами. Блестящий стилизатор. Остроумец, весельчак, игрун из поздней пушкинской плеяды. Реже напирали на принадлежность к фронтовому поколению — Самойлова при всем желании никак не впишешь в жесткие рамки одной темы.

Каким получился Самойлов в исполнении Немзера? Совсем не “легковесным” и даже не “легким”. Достаточно сказать, что существительное “гармония” вообще не встречается во вступительной статье. Более самопогруженным. Более драматически выстраивающим отношения с традицией, с ближайшим окружением, со временем. Куда более сложным, наконец. Отдельно следует отметить множество тонких наблюдений над поэтической генетикой Самойлова и микроанализов его стихов, представленных в работе критика. После такого введения в предмет даже давний почитатель поэта обретает дополнительную оптику, позволяющую разглядеть прежде скрытое от его взора.

Вряд ли выход книги можно расценивать как возвращение Самойлова. Подлинный поэт никуда не исчезает. Скорее, можно говорить о грядущем возвращении его читателя. Что ж, подождем, когда это будет явственно ощущаться. От автора, ставшего классиком, не убудет.