Елена Холопова

Утопленная истина

От автора | Я написала заметки о пьянстве. Все, что я читала на эту тему (или видела в фильмах, юморесках), — веселит, смешит, забавляет. Я воспринимаю картину иначе. Об этом и написала.

Немного о себе: мне 53 года, я пенсионерка. Уступила детям городскую квартиру и живу в деревне, что в Усть-Вылеском районе, республика Коми. А до этого четверть века проработала в детской библиотеке художником-оформителем. Вела в детской газете свою рубрику. Позже начала писать рассказы, очерки. Печаталась в местных республиканских изданиях, в журналах “Арт”, “Войвыв кодзув”. Один рассказ опубликован в столичном журнале “Октябрь” (№ 12, 2004). Несколько моих вещей переведено на язык коми, один рассказ — на македонский (перепечатан из “Октября” в журнале “Современност”, № 1, 2005 г.).

Член Российского союза профессиональных литераторов, хотя, надо признать, занесло меня туда случайно. Я сама по себе.

Вшивый про баню. А я — о пьянстве. Не потому, что сама алкашка. Но мой отец умер от пьянства. Умер от пьянства мой бывший муж, с которым я развелась от страха за сыновей. Посмотрят на папу и тоже запьют — так думала я, молодая. Если бы все было так просто! Правильнее было бы не выходить за таких, как мой муж, но кто меня, глупую, убедил бы в этом?

Алкоголизм — это река, впадающая в маразм и преждевременную смерть. Очень многие из тех, кто сейчас весело опрокидывает рюмку и хорошо проводит время в дружеской компании, не знают, что они уже опрометчиво бултыхнулись в эту реку, и она понесла их — к устью. Не верят, что превратятся в алкашей, что жизнь их закончится так, как у моего отца, моего мужа. Человек становится алкашом незаметно для себя. Он-то думает: хочу — пью, не хочу — не пью — и не замечает, что “не хочу” — уже не бывает.

Я не могу изнутри рассказать о пьянстве, как, например, это сделал В. Ерофеев в книге “Москва—Петушки”. Он написал о пьянстве не что-нибудь — поэму! Он воспел свой алкоголизм и своих собутыльников, а свою зависимость показал как единственно честный и достойный, единственно возможный способ существования в той стране СССР, где мы все жили. Что интересно: я давала почитать поэму двум законченным алкашам, и им обоим книга не понравилась, хотя они и не смогли объяснить почему. Видимо, “Москва—Петушки” предмет восхищения для зрителей, людей, стоящих “на берегу” той реки что называется “алкоголизм”, а тем, кто в ней тонет, — не до восхищения. Я тоже — зритель, я не там, не тону. Но уже знаю стольких утонувших! И тонущих сейчас. Рада бы им помочь — да не умею.

Я почти не читаю газет, у меня впереди осталось не так много жизни, чтобы тратить ее на такое чтение, и все же как-то попался на глаза газетный лоскут, которым печку растапливала, с анекдотом: “Утром бабушка прятала от дедушки самогон. А если дедушка его находил, то вечером пряталась бабушка”. Смешно? А я вспомнила то время, когда жива еще была соседка тетя Лида. Она часто пряталась от пьяного сына по соседям, и у меня тоже иногда. Женька ходил по деревне, искал мать, а она, стоя в огороде за кустами смородины, осторожно выглядывала на дорогу и бормотала себе под нос: “Блядин-Гадин-Негодяин”. Смешно? Но не всегда она успевала спрятаться. Было однажды: пнул ее Женька в живот ногой. Попала старуха в больницу с выпадением матки. Теперь смешно?

Отличительная черта российского общества — терпимость к пьянству. Хотя, надо признать, это древняя, еще библейская традиция. Все помнят праведника Ноя и его нехорошего сына Хама. Хама осудили все народы всех времен. Что натворил сей негодник? Цитирую по Библии: “Ной начал возделывать землю и насадил виноградник. И выпил он вина, и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем. И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего и, вышедши, рассказал двум братьям своим. Сим же и Иафет взяли одежду и, положив ее на плеча свои, пошли задом, и покрыли наготу отца своего, лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего. Ной проспался от вина своего и узнал, что сделал над ним меньший сын его. И сказал: проклят Ханаан, раб рабов будет он у братьев своих”.

Вы понимаете этот бред, уважаемые читатели? Папаша напился так, что вырубился в неприглядном виде, сын Хам нечаянно увидел “авторитета” без сознания (где оно было тогда, это сознание, — в гостях у черта?), ошеломленный увиденным, сказал об этом не кому-нибудь братьям родным. И виноват в этом по сей день. А я думаю: не пей так, чтобы сыну стыдно за тебя стало, вот и все! Нет, праведник Ной проклял своего внука, сына Хама Ханаана! Господи, и это праведник, которого Ты спас от потопа и дал ему девятьсот пятьдесят лет жизни! Это праведник? Внука проклял за свой грех! Я бы слово “хамство” поменяла на “нойство”.

Не в честь ли этого проклятого внука Ханаана назвал Веничка Ерофеев свой “Ханаанский бальзам”, состоящий из денатурата, пива и политуры — напиток, в котором “есть и каприз, и идея, и пафос, и сверх того еще метафизический намек”?

А вот еще одна библейская история, о праведнике Лоте. Господь пожелал уберечь его от огня, испепелившего развратный город Содом. Жена Лота, оглянувшись на город, превратилась в соляной столп, а сам Лот, избежавший смерти, стал жить в пещере с двумя дочерьми. “И сказала старшая младшей: отец наш стар, и нет человека на земле, который вошел бы к нам по обычаю всей земли. Итак, напоим отца нашего вином, и переспим с ним, и возставим от отца нашего племя. И напоили отца своего вином в ту ночь, и вошла старшая, и спала с отцом своим: а он не знал, когда она легла и когда встала. На другой день старшая сказала младшей: вот, я спала вчера с отцом моим, напоим его вином и в эту ночь, и ты войди, спи с ним, и возставим от отца нашего племя. И напоили отца своего вином и в эту ночь, и вошла младшая и спала с ним: и он не знал, когда она легла и когда встала”.

Вот, оказывается, для чего всезнающий Господь спасал Лота! История имеет заголовок: “Грех дочерей Лота”. Конечно, дочки виноваты, кто же еще! Папаня ни при чем, он же просто назюзюкался, как свинья. Или как Ной. Вот вам два библейских праведника, любимца Господа. А по мне — и Ной, и Лот — старые пьяницы, грешники и маразматики.

Много вина выпито с тех библейских пор, а терпимость к пьянству как была, так и есть. Она формируется и мастерски, талантливо культивируется. Про другие страны не берусь это утверждать, а у нас в России — без сомнения! Формируется при помощи мощного оружия — телевидения. Вы заметили, конечно, уважаемые зрители, что в американских фильмах, даже самых дрянных, пьют и курят только злодеи, нехорошие люди, редиски? А у нас в одном из российских сериалов я увидела такой эпизод: хорошая девушка, ну не совсем девушка, с семимесячным животом, напивается вусмерть со своим парнем, снизошедшим до нее и решившим на ней жениться. Видали? Или в другом, душевном бандитском сериале два хороших русских бандита насильно влили в глотку третьего, нехорошего, бутылку коньяка, вызнали у него, потерявшего способность к сопротивлению, все, что им надо было, потом дружно схватили негодяя за ноги и скинули с какого-то там высокого этажа. Моя сестрица, инвалид, лежала в постели, смотрела фильм и горячо сочувствовала двум хорошим парням, отправившим на тот свет человека. Я ее спросила:

— А если бы тебе так же вот влили в рот алкоголь, а потом за ноги — да вниз. Понравилось бы?

Ну не этот эпизод, так другой. Перечислять — бумаги не хватит. Просто включите телевизор, если хотите убедиться в правоте этих слов.

Формируют терпимость к пьянству наши российские фильмы, книги, наши юмористы. Книги, наверно, в меньшей мере, ведь на чтение надо затратить усилие.

Я помню, с каким непередаваемым чувством, со смесью ужаса и восхищения смотрела по телевизору фильм “Особенности национальной охоты”. Шедевр без кавычек. Пьяная удаль симпатичных русских мужиков, граничащая с идиотизмом. Но фильм сделан так мастерски, что на пьяные рожи глядят не с отвращением — с восхищением! Вот ведь парадокс!

А недавно по одному из каналов крутили фильм “Львиная доля” с участием Николая Караченцова. Наш любимый актер, человек исключительного положительного обаяния, берет за шкирку зрителя и заставляет полюбить своего героя, алкаша-кагэбэшника, совершающего между провалами в запредельную пьянку подвиги ради страны, которой нет. Очнулся — совершил подвиг — напился — отключился. Очнулся — ну и т.д. И девушка хорошая его за это полюбила, героиня Чулпан Хаматовой. Я-то знаю, что ждет таких вот влюбчивых. По своей шкуре знаю…

Когда я принесла очередной рассказ о пьянстве в редакцию журнала, мне сказали:

— Написано хорошо, профессионально. Как будто настоящий писатель писал (ах, мерси, мерси!), но тема-то, тема!

Да, тема, конечно, банальнейшая. Анекдотическая. Для российских юмористов — неисчерпаемая бочка, неиспиваемая чаша. Для их зрителей — тож. Говорят, человечество, смеясь, расстается со своим прошлым, а Россия-то, хохоча, остается со своим настоящим!

Мне, конечно, не преодолеть этого, не переломить. А все-таки хочется, по врожденной вредности, внести свою ложку дегтя в хохочущий рот. На закуску. А на каждый анекдот у меня есть своя быль. По коми — збыль. Правда.

Начну со своей семьи. В возрасте пятидесяти восьми лет умер мой отец. Вернувшись с детьми из поездки за город, на речку, в жаркий веселый летний вечер я обнаружила в доме два трупа. В кухне лицом вниз лежал Семенов, приятель и собутыльник отца. На столе — остатки неведомой жидкости в стаканах. В комнате на кровати — отец, с закинутой вверх рукой и закаменевшим лицом.

Его последний запой длился четыре месяца и завершился смертью. И я знала, что конец будет скоро, и ничего не могла поделать. На моих глазах, постепенно, год за годом, отец превращался в алкоголика. Моя мать-трезвенница боролась с его пьянством всю жизнь. И безуспешно. Победила эта жуткая российская болезнь.

Алкоголь действует на людей по-разному. Кто-то становится агрессивным, кто-то — слезливым. Отец пьяным становился очень веселым и разговорчивым. Круг знакомых у него был огромный: художники, журналисты-газетчики, фотографы, редакторы. И, думаю, поначалу из врожденной деликатности, из боязни обидеть человека ему было неудобно отказаться от приглашения к выпивке, когда этого не хотелось. А потом стало хотеться всегда. Весь мир для него становился прекрасным, а все люди — замечательными.

Мать не выносила такого — искусственного и дорогостоящего веселья. Заставляла его лечиться, он подчинялся, проходил в наркологии курс жестокого в те годы лечения, возвращался домой… Помню, на дне рождения тети Вали, где стол ломился от выпивки и всякой вкуснятины, радушная хозяйка угощала: “Выпей, Степа! Немножко! С хорошей закуской не страшно!”. Он отнекивался, а потом махнул рукой, выпил рюмку. Вторую. Третью… Из гостей он уходил веселым, а мама — мрачной. Она-то знала, что будет дальше: пьянки-попойки с друзьями день за днем, на которые отец щедрой рукой отдаст все свои гонорары. А дома — пять дочек, всех накормить, одеть-обуть надо.

В последние годы родители не жили вместе. Два последних года отец прожил со мной и моими сыновьями. Он понимал, что для него пить — равносильно смерти, и держался месяцами, а потом срывался в ужасающий запой. Пил что угодно: одеколоны, лосьоны, мог и клей БФ выпить, не знаю, что еще…

Сейчас я думаю — не сумела ему помочь. Алкоголику, желающему бросить пить, обязательно нужно помочь. Но тогда я не знала еще многого об этой болезни. Пьянство лишает человека воли, способности преодолевать трудности. Я повела отца, безропотного, лечиться, но нас нигде не приняли: поздно, лечиться нельзя, печень пропита. И я оставила попытки, полагая: не маленький, понимает что к чему. Захочет — бросит.

Из-за пьянства в сорок восемь лет от цирроза печени умер мой бывший муж, отец двух моих сыновей. А как весело проходила его молодость, не ведающая о конце! Танцы у беседки под аккомпанемент на аккордеоне Людки Исакович, в будущем ставшей женой Валерия Леонтьева, бутылка на пятерых — всего лишь. И было достаточно. На том этапе жизни. А когда у нас уже было двое детей, Павлуша с завидной регулярностью пил две недели, потом две недели ходил трезвый и злой. И так далее. А по пьяни был агрессивным даже по отношению к трехлетнему старшему сыну. Я ушла от мужа, когда младшему было всего полгода. Научившись говорить, он стал называть папой любого увиденного на улице мужика. Я до сих пор чувствую себя виноватой за то, что оставила своих детей без отца. Последней каплей, переполнившей чашу моего терпения, стала фраза Павлуши: “Куда ты денешься?!”. Мы жили в его квартире, и он был уверен: никуда я не уйду. Сейчас мне его жаль. Ему я тоже не сумела помочь. Если бы мне, молодой, нынешний жизненный опыт!

Эти два человека, мой отец и мой муж, хоть и алкаши оба, были тружениками, умевшими много и хорошо работать. Отец был художником-книжником, графиком, художественным редактором журнала, карикатуристом, иллюстратором. Муж — мастером по холодильным установкам. Они были очень разными по характеру, темпераменту, по уму, по жизненному опыту. А болезнь у них была одна на двоих, одна и та же.

Мой дед по отцу был фельдшером и умер не от пьянства, а от тифа во время эпидемии в 1933 году. Но я знаю, что он был выпивохой. А родился он в 1889 году. Получается, что пьянство в нашей семье уходит корнями в девятнадцатый век, а там — Бог знает, в какую тьму веков. В период Рюрика?

Младший брат моего отца дядя Володя стал алкашом гораздо раньше своего старшего брата и, бывало, воровал у нас одеколоны и лосьоны со столика перед трюмо еще в те времена, когда отец их употреблял исключительно для наружного применения. Женился дядя Володя на такой же алкашке, как он сам. Тетя Клава уже имела к тому времени двух детей от первого брака, Колю и Тамарку.

В дальнейшем Коля не раз сидел в ЛТП, государство в тюремных условиях насильно и безуспешно пыталось — но пыталось! — вылечить его от алкоголизма. А потом в пьяной драке ему снесли полчерепа. Тамарка прожила подольше, но тоже стала законченной алкашкой, хотя в детстве пыталась бороться с пьянством матери, отказывалась бежать искать для нее выпивку, пряталась под кроватью, откуда мать выковыривала ее с помощью швабры. Тамарка жила одна, детей не было. И умерла одна. Ее кошки у нее, еще живой, отгрызли нос и уши.

Тетя Клава родила от дяди Володи недоношенную девочку весом в полтора килограмма, Веру. Вера пока не алкашка, а обыкновенная замордованная жизнью баба с тремя детьми и мужем-пьяницей.

Веничка Ерофеев, чтобы получить коктейль “Поцелуй тети Клавы”, рекомендовал смешать российскую с розовым крепким. Наша тетя Клава пила что покрепче — нечто вроде “Ханаанского бальзама”, потому и умерла от заворота кишок. Не вынесли кишки денатурата. Когда дочке было всего лишь шесть лет, умер и дядя Володя, по пьяни загремел вниз по лестнице, пересчитав все ступеньки собственной головой. Вера выросла в интернате, и психический настрой у нее соответствующий: ей все должны, потому что она сирота.

Такая вот грустная эстафета поколений. Пьянство как факел олимпийский, передаваемый из рук в руки.

Ну а я-то сама? Я была папина дочка. До поры до времени, когда случалось собраться в компании друзей за бутылкой, мне тоже было весело, мир казался прекрасным и люди — замечательными. А на Новый 1997 год перемешала водку с шампанским — как же Новый год без шампанского! — и в результате получила жуткое похмелье, два дня лежала на диване, и главной моей мыслью было: вот будет позор для моих детей, если их маманя помрет от пьянки! Не могу сказать, что так уж сильно боюсь мнения окружающих, знаю по собственному опыту: что бы я ни сделала, как бы ни поступила, всегда найдется злой язык, извратит и перетолкует на свой лад все мои поступки. Но тогда стыд мой был так силен, что воспоминания о нем хватает мне и сейчас, как говорят, выше крыши. С Нового 1997 года я — убежденная трезвенница, мамина дочка. И убедила себя сама. И теперь знаю: мир действительно прекрасен, а люди замечательны только тогда, когда не пьют.

Я перестала брать в рот спиртное, но снисходительно относилась к пьянству. Среди алкашей, моих знакомых, были хорошие люди, талантливые, умные, интересные собеседники. Но деревня изменила мое отношение к алкоголизму.

Я вторую зиму провожу в деревне и вижу то, что в городе скрыто от глаз. В городе идет себе человек — ну и пусть идет, куда — мне неведомо, да и знать не надо. А в деревне: вот идет Надька Полина и тащит за собой санки, на них — мешок, а в мешке, знамо дело, картошка. И я знаю, и все знают: своей картошки у нее давно нет, пропита еще осенью, тащит чужой мешок по просьбе собутыльника. И тащит картошку к Свете по кличке Ушел Поезд, больше не к кому. Почему кличку получила такую? Говорят, человек наутро, опомнившись, уговаривает: “Верни!”. А она в ответ: “Все! Ушел поезд!”. Света приехала из города, живет сейчас у соседа, свой дом в такую холодину топить — не протопить и скупает картошку мешками у алкашей за бесценок. Потом продает ее у рынка ведрами. Бизнес копеечный и трудный, но другого она не умеет.

— Что она дает за картошку? “Трою”? — интересуюсь я у Ивана.

— Да нет, скорее всего, “Антилед”.

“Троя” — это устаревшее название флакончика спиртового лосьона. Его новое название — “Трояр”. Производитель его спит спокойно. На этикетке написано: тонизирующее средство. Для придания тонуса коже. Для ванн. Никто не запретит его продавать, ведь никто не заставляет его пить. Что такое “Антилед” — не знаю. Какой-нибудь полиэтиленовый пакетик? Так что понятие “собутыльник” для деревни давно неполное, неточное. Софлаконщик? Сопакетчик? Еще пьют одеколон. “Тройной” хорошо идет, влет распродается в магазине. Иногда за неимением “Тройного” покупают “Тет-а-тет”. Подороже, да все равно — ведь на бутылку не хватает.

На небольшую деревню — несколько точек, попросту домов, где в любое время суток можно купить дешевую паленую водку. Человек с предпринимательской жилкой может реализовать свои способности в нищей деревне только так, только на алкоголе можно немного заработать. На товаре первой необходимости. Занимаются этим люди не спившиеся, иначе бы сами весь товар и употребили, в том числе и сельская интеллигенция. Несет, так сказать, культуру в массы. Где она берет свой товар — не знаю.

В нижней деревне живут родители моей невестки, сваты. Несколько лет назад сватья, чтобы прокормить семью (вспомним: зарплату не выплачивают), пыталась заработать на продаже паленой водки. Привозил ее брат, работавший в торговле. Но он так увлекся личным потреблением, что выгоды от продажи не было никакой. Сватья еще и должна осталась брату.

Где только не производят эту подпольную водку! Помню рассказ своей сестрицы двоюродной, той самой Веры, дочки дяди Володи, жившей замужем в Ставропольском крае. В станице, чтобы отпраздновать крестины, или день рождения ребенка, или свадьбу, на которых гуляет несколько сот человек (с размахом, по-русски), закупают несколько ящиков водки. А для этого усаживаются в машину и едут не в ближайший магазин, нет, едут в ближайшее поселение в Осетию, а там что ни дом, то крепость, и что ни крепость — то водочный заводик. Вот там-то и покупают дешевую паленую водку. Гонят хозяева такую водку для русских, сами эту гадость не пьют. Наживаются на них. И их же презирают. И ведь за дело!

Южане, говорят, не спиваются так, как северяне. Видать, другой генетический код? Кстати, Бахус с Дионисом — они ведь тоже южанами были, а? Им праздник — нам похмелье.

Зимой в городе я разговорилась со стариком-таджиком, торговавшим у вокзала курагой и сухофруктами из своего сада. Три высших образования, историк, коммунист, бывший директор школы. Он описывал свою обычную поездку. Как за провоз багажа с него сдирали взятки, как трудно проехать через Москву, чтобы не быть обворованным милицией. Как здесь, в нашем городе, его норовят обворовать хозяева квартиры, где он снимает комнату. Во время разговора подошла к нам пьянчужка, стала упрашивать купить какой-то чайник. Старик презрительно отмахнулся от нее, а я спросила:

— У вас нет таких женщин?

— Нет. Наши стесняются быть такими.

— А вообще, разве у вас пьянства нет?

— У нас могут выпить, но как здесь пьют — я не видал. И во всех киосках у вас тут спирт продают, в таких флакончиках…

— “Трою”?

— Да. “Трою”. Мои хозяева эту самую “Трою” пьют. Воруют у меня курагу, продают ее один килограмм за десятку или немного больше, как раз на флакон хватит. А когда я на работу иду, торговать, говорит старик, притоптывая ногами, обутыми в валенки с галошами, — они мою койку уступают за флакон “Трои” вот такой же шлюхе, как эта, и ее клиенту. Ночью там я сплю, а днем — вот такие клиенты. Круглосуточная эксплуатация мебели. Не буду я больше ездить — устал.

Итак, выпить есть что. Кто пьет?

Старшее поколение в деревне пьет с войны, как мой отец, горожанин. Я знаю в деревне несколько старух-пьянчужек. В детстве, в четырнадцать-пятнадцать лет, они попали на военные лесозаготовки. Одна из них рассказывала: “Мы домой пошли в субботу, в бане хотели попариться. Погреться. Приходим, — а там уполномоченный сидит. Погнал всех обратно в лес…”. Потом — длинная трудовая тяжелая и безрадостная жизнь и веселые пьянки. Вот и все, что было. Мужья давно перемерли, мужики вообще не могут пить столь долго безнаказанно, а жены все пьют.

Есть у меня в соседках одна такая старуха. Похоронила мужа, четверых сыновей. Живет сейчас с одним из двух оставшихся, с Иваном. И мать, и сын пили запойно. Старуха любит говорить:

— Я уже баржу вина выпила, вторую начала.

Думаю, вторую она уже закончила. Алкоголь она классифицирует так: белое вино и красное вино. Белое — это водка, красное — это портвейн. Дешевый и вонючий. А однажды летом она на моих глазах, не поморщившись, выпила стопку одеколона. И даже водой не запила, как сделали это мужики-софлаконщики.

До поры до времени отношения у меня с соседями были хорошими. Они хранили у себя в погребе мою семенную картошку. Меня не забывали позвать попариться в бане. Иван никогда не отказывался мне помочь: вспахать огород, привезти дров. Я старалась не остаться в долгу и, когда старуха ослепла из-за катаракты, свозила ее сначала в райцентр к окулисту, потом в город на операцию. Мне было ее жаль: пережить четверых сыновей! Что может быть ужаснее для матери.

Все шло хорошо до тех пор, пока я не убедила Ивана бросить пить. Вернее будет сказать, — не я убедила, никакому агитатору это не под силу. Очередной запой подвел Ивана вплотную к смерти. Она дыхнула ему прямо в лицо своим вонючим перегаром.

Заставить человека бросить пить нельзя. Он сам должен захотеть, подойти к этому, вот в чем особенность этой болезни. Ни крики, ни уговоры, ни скандалы — ничто не имеет смысла, если человек сам не захочет бросить пить. Но этих мелочей мать Ивана не заметила. Я сразу превратилась для старухи во врага номер один. Ее привычный уклад рушился, и виновницей она назначила меня.

Иван перестал пить, перестал быть безотказным гонцом за винцом. А мать зимами от слабости уже не выходит из дому. Летом, по асфальту, может добрести до старой подружки, живущей через два дома, а зимой, по сугробам — нет. Она уже и бутылку открыть не может, нужна помощь Ивана. Только выпить может самостоятельно. Такая зависимость, конечно, не радовала. А сын перестал подчиняться. Дождавшись наконец асфальта, она стала пропивать свою пенсию у соседки, исчезать из дому на несколько дней. Там, как настучала мне ее подружка-собутыльница, старуха рассказывала, как нехорош стал сын, как плоха соседка. Ее душил гнев: “Сама вылечилась и Ваню моего вылечила!”.

Я разговаривала с Иваном в его доме, когда пришла из гостей его маманя, в дымину пьяная, в крови, — падала по дороге, под ручку с услужливым соседом Женькой. Сразу же отыскала под подушкой свой кошелек с остатками пенсии, дала Женьке полтинник, и он в мгновение ока слетал за бутылкой водки. Она налила ему стопку за услугу, и он ушел. Я, раз уж рядом оказалась, отерла ей кровь под носом, заправила седые космы под платок. А она, держа в одной руке бутылку, в другой — стопку, мотала головой и материлась заплетающимся языком. Сидела на кровати, старая, пьяная, грязная и вонючая свинья, а я смотрела на нее и думала: это и есть Россия? Родина-мать-перемать! Пьяная и грязная. Не знающая, что можно жить по-другому. Забывшая своих умерших сыновей, проклинающая оставшихся в живых. С языком-помойкой.

Но не все алкашки такие гадины, это обида во мне говорит, — напоминаю я сама себе. И вспомнила слова знаменитого пьяницы Венички Ерофеева: “Надо чтить потемки чужой души, надо смотреть в них, пусть даже там и нет ничего, пусть там грязь одна — все равно: смотри и чти, смотри и не плюй…”.

Самые богатые люди в деревне, кроме нескольких околовластных, это, ясно-понятно, пенсионеры. Такие, как моя соседка Баба Яга. Но очень много в деревне людей, нигде не работающих и непонятно на что существующих.

Надька Полина, например. Баба неопределенного возраста. Она давно нигде не работает. Бывает, батрачит на дачников, помогает вспахать огород. Окучить или собрать картошку. Расплата сразу после работы: бутылка, закуска, немного денег. Иногда и подворовывает у тех же дачников что-нибудь с огорода, по мелочи. У нее последняя стадия алкоголизма, как и у моей старухи-соседки, когда все равно, что пить, где и с кем. Зимами Надьке, конечно, тяжелее, но она нашла-таки выход: “падает на хвост” пьющим пенсионерам. Овдовел и круто запил Дмитрий Иванович, Надька в дни пенсии тут как тут. Радостно бежит гонцом за бутылкой, потом скромненько сидит в уголочке. Не нахальничает, деликатно ждет. Лишь бы не выгнали. У Дмитрия Ивановича уже один раз украли пенсию. Заснул при гостях…

Таких, как Надька, в деревне немало. Трезвыми они бывают только тогда, когда не нашли выпивки. Они мучаются, ходят взад-вперед по дороге. Надежда добыть стограммчик ведет их, бывает, за несколько километров, в соседнюю деревню.

Год назад у Надьки умер муж, Степан-конюх. Умер от запоя. Обыденная для деревни смерть. Здесь характерен такой ответ на вопрос, отчего человек умер. Говорят: стограммчика не хватило. Не говорят, что сотни и тысячи стограммчиков были лишними. Не хватило!

Я слышала давнюю историю о том, как Степан заполучил свою суженую, заплатив за нее стакан водки. Похоже на правду и похоже, что больше она не стоит. Степан мог не пить по несколько месяцев подряд, не вылезал из седла, пас стадо коров с фермы, а потом отрывался по полной, пропивал все, что успел заработать. Но он мог работать! Что будет с их сыном, семнадцатилетним Колей, — не знаю. Он вырос в седле, рядом с отцом, помогал пасти коров. Ковбой. Однажды я видела, как он скакал по зеленому лугу на белой лошади. Красиво! А сейчас, говорят, получив пенсию за отца, учится ее пропивать. Маманя усиленно старается помочь, но Коля делает так, как поступал отец: закрывается и не пускает мать домой. Она бредет в другой конец деревни к подружке-пьянчужке. Не знаю, моется ли она когда-нибудь в бане?

Сидят по домам и бьют баклуши Сорфья-Герой и ее сын, Галя Бужед — на языке коми Толстая — и ее сын, Борька и Генка Нефедовы, Толик и Тамара, Юрик и Валя, Алька, тоже Нефедова. Я хожу за молоком к Эмили, в нижний конец деревни, мимо темного дома Бужед Гали. Электричество выключено за неуплату. Как и на что они там существуют в темноте? Что едят, что делают? Бог весть. Одно знаю наверняка: их мучает постоянное желание выпить!

Пришла ко мне в прошлом году соседка Галя. Работала она на ферме, в нижней деревне, где сватья моя живет. Сватья мне и рассказала один эпизод из того времени, когда она пыталась на водке заработать:

— Заходит Галя, бутылку в долг просит. Я не даю. Она упрашивает, я отказываю. Она уже сильно поддатая была. Тогда она бухнулась на колени и поползла ко мне от порога! Мне страшно стало, я кричу ей: встань! И дала бутылку. Прошло две недели, прошу ее долг вернуть, а она спрашивает: какой долг? Не было этого! И ведь вправду, наверно, не помнит.

Галя, как и все, зарплату не видела месяцами. Зимой, в темень, в стужу, надо идти на утреннюю, а потом на вечернюю дойку, по пустынной дороге мимо заснеженных полей. И расстояние немаленькое, километра три. Галя не выдержала, уволилась.

— Я боюсь одна на работу идти. Темно, далеко. Бабы идут быстро, меня не хотят ждать, а у меня нога болит сломанная. Я отстаю. Да и чего там работать, все равно зарплату не дают. Дети в городе учатся, а я им ни копейки дать не могу. Встану, как все, на учет по безработице. Хоть какие-то деньги получать буду. Вот хочу узнать, как в суд подавать. Ты не знаешь? В конторе сейчас дают зарплату за сентябрь (в феврале. — Е.Х.), а бухгалтер мне не дает, говорит, Упыр-Валя запретила. Кто уволился, тому денег не давать! Своим рабочим не хватает!

— Как не дают?! Требуй! Тебе в день увольнения обязаны были сделать полный расчет.

— Какой расчет! Хоть бы за сентябрь дали, как всем.

— А в ведомости есть твоя фамилия?

— Есть. И полторы тысячи. Цифры кружочком обведены. У кого такой кружочек, — денег не дают. Я полчаса стояла, упрашивала бухгалтера дать деньги. А она говорит: “Боюсь, Валя заругает”. И не дала.

Управляющую Валю называют сокращенно Упыр-Валей. Очень характерная кличка. Придумал ее Степан Полин. Валя руководит подряд всеми сменяющими друг друга кооперативами. Бог и царь над здешними полями, тракторами и людьми. Очередной кооператив, обанкротившись, исчезает, и появляется новый. На бумаге, конечно. А в реальности — та же пара-тройка тракторов, та же ферма с коровами, те же поля, те же вечно провинившиеся в чем-либо пьющие работники, такие, как Галя, не умеющие постоять за себя.

Здесь когда-то был большой совхоз. Ныне хозяйство скукожилось до маленького кооператива, в котором якобы на себя работает несколько человек, получая вместо денег кто что хочет: можно дрова, а можно навоз. На ферме его хватает. Хочешь — поджарь, хочешь — свари, хочешь — так употреби.

Гале пошел сорок шестой год. Она во'время не съездила в Айкино, в райцентр, не вклеила новую фотографию в паспорт, как положено в сорок пять лет.

— Говорят, тем, кто вовремя не продлил паспорт, тем штраф надо платить, полторы тысячи! А где я деньги возьму?

— Что же ты не съездила, летом?

— А когда? Работала. Да и на что? И фотографии, говорят, в Айкино не делают, в город надо ехать.

— Я сомневаюсь, вряд ли у тебя с просроченным паспортом заявление в суд примут. Но все равно, не сидеть же сложа руки. Возьми в бухгалтерии справку о задолженности.

— Бухгалтер справку уже написала, а Упыр-Валя не подписывает. Некогда, — говорит.

Мы с Галей написали тогда черновик искового заявления в суд, но не верилось мне, что она будет что-то предпринимать. Я знала, Галя — слабый человек. Так и случилось. Я уехала на несколько дней в город, а когда вернулась, заметила у соседнего дома несколько машин, трактор. Такое внимание к человеку в деревне бывает, только когда он помрет. Так и было. Только что похоронили Галю. Повесилась.

Сестра из города прислала Гале за неделю до ее смерти пять тысяч рублей, хотела помочь. А Галя с помощью деревенских все пропила. Несколько дней веселые соседи сновали к ней в дом и из дома, а когда все закончилось — она повесилась. Родственники приехали ее хоронить — никаких денег в доме не нашли. Сестра отправляла вместе с деньгами и сумку, набитую банками с консервами. Ничего, ни крошки.

Да, конечно, наследственность у нее плохая. Мать очень сильно пила, отец повесился. Галя и раньше несколько раз пыталась с собой покончить. Тетя Лида, пока жива была, караулила племянницу, чтобы этого не случилось. Да, конечно, Галя была слабым человеком. Кодировалась, но хватило ее ненадолго, через полгода снова запила. Проблемы задавили: долг за свет, непродленный паспорт, дрова кончаются, дети в городе учатся — денег надо, а нет. А те, что заработала, — не дают. Униженная и оскорбленная.

И все же, и все же: стоит человек на краю бездны. Легонько подтолкнуть его, как сделала Упыр-Валя, — и он там! А потом спать спокойно?

Я не собираюсь распинаться о том, что законная власть сотворила с деревней. Все и так знают о многолетних экспериментах, о политике геноцида с лучшими намерениями. Сейчас деревня — кладбище, откуда бегут, чтобы выжить. В грязь, в тесноту заплеванной общаги, но в город, где есть работа, деньги, перспектива. А остались те, кому такой рывок, такое перемещение в пространстве — не по силам, не по карману. В деревне осталось самое неприспособленное, самое нежизнеспособное, слабое население. Здесь почти никто не работает, не желает работать и уже не умеет работать. Здесь не работают годами, а пьют каждый день. Когда несколько лет назад по деревне поползли слухи (несостоятельные. — Е.Х.), что сельхозкооператив собирается купить Воркута, Димка Попов, молодой алкаш, сказал мне:

— Это очень плохо, если они нас купят! Мы тут все умрем от работы!

Сам Димка умер не от работы. Он насмерть замерз по пьяни у своего крыльца. Его жену лишили родительских прав, а его семилетняя дочка попала в детдом.

Детей в деревне почти нет, и это очень правильно, что дети здесь не рождаются. По-видимому, правильный курс взяло как эстафету наше родное капиталистическое государство: пусть они там поскорее все перемрут!

Недавно в соседней деревне в один день, как в сказке, умерли муж с женой. В доме не было ни еды, ни воды, ни дров. И температура за порогом — минус тридцать пять, а внутри — минус двадцать.

Вымрут слабые, останутся сильные? Зубастые и клыкастые?

Россия, зачем тебе тогда бескрайние просторы, если вымирает твое население?

Пьющие деревенские не щадят себя, не щадят и зависимых от них животных. Несколько лет назад от запоя умер Володя Кузнецов. Последний год жизни он пил, можно сказать, без передышки. Однажды он брел по обочине дороги, еле переставляя ноги, а я шла ему навстречу. Вид у него был столь ужасающ, лицо зеленое, отечное, что я не выдержала, остановилась и сказала ему:

— Господи, Володя! Вам надо остановиться! Помрете!

Он взглянул на меня несчастными глазами и ничего не ответил, не смог. Побрел дальше.

Пил он вместе с женой, Марьей Петровной, и ни у него, ни у жены уже не было сил кормить корову. Иногда помогали кормить сердобольные собутыльники из тех, что покрепче, но все же корова голодала.

Пришла ко мне одна старуха, денег в долг просить на бутылку. Говорит:

— Меня Марья Петровна послала искать. Они никак остановиться не могут. Ко мне приходят с бутылкой, просят: иди, покорми корову. Это молодую-то нетелю, а старую они зарезали.

— Я слышала, она не могла отелиться?

— Да. Они так ужасно пили, корова две недели голодная, сил не было, не могла разродиться, теленка потом вытащили, а он мертвый. Она рожает, а они пьют.

— Так это они сами виноваты, что корова померла?

— Сами, сами. На следующий день я пошла смотреть корову, говорю: резать надо, она уж почти мертвая. Пойло нисколько не ела.

А мне-то казалось, что Володя Кузнецов — добрый человек. Вот вам и добрый. Мучитель. Когда этого мучителя, мертвого, раздевали, чтобы помыть перед похоронами, от него во все стороны вши сыпались, а носки на ногах в кожу вросли, не отодрать. Мученик-мучитель.

Я, конечно, идеалистка. Хочу, чтобы меня услышали. Чтобы изменилось отношение общества к пьянству (ишь, куда замахнулась, на незыблемое!), чтобы государство обратило свой высокий взор на жалких людишек и помогло некоторым из них подняться с колен, с которых они сейчас выпрашивают себе на выпивку. Как Галя. Хочу, чтобы они вернули себе человеческое достоинство. Как Иван.

Так уж случилось, этой зимой мне пришлось везти в город, спасать от пьянства двух алкашей деревенских, и одного из них — Ивана, того самого, сына той Бабы Яги.

Он бросил пить в день смерти Степана Полина. Понял, что очень скоро может последовать за ним. Перемаялся, остановился. Вышел из запоя. Поехал в город в наркологический диспансер, закодировался. Деньги на кодирование заработал на грибах. Укол действует год. Деревенским, как и матери, об этом не сказал, побоялся — смеяться будут. Мать упорно пыталась привлечь его в собутыльники, но он держался. Стал работать. Сущность Ивана кулацкая, он жаден до работы, умеет работать от зари до зари, и это помогло ему в борьбе с самим собой, несмотря на то, что в доме — постоянный источник соблазна, змея-искусительница, родная мать.

Устроился работать сторожем на летней даче интерната для детей-сирот. Раньше там была школа, он сам в ней учился, два параллельных восьмых класса было! Где теперь то время и те дети? Кто мог — в город перебрался, кто не смог — здесь перебиваются. У сорокавосьмилетнего Ивана уже много одноклассников на тот свет перебрались.

Зарплата сторожа, конечно, смехотворная, но она есть. Каждый месяц, бюджетники. И стаж для пенсии идет. И остается время для работы на своем огороде, на рыбалку.

Прошел год. Приехал из города племянник — на кладбище, навестить могилу отца, старшего брата Ивана, умершего от пьянства. И поднес, добрая душа, Ивану стопку водки — выпей за упокой. Иван выпил. Не умер, как опасался. И запил! Племянника уж давно след простыл, в город вернулся, к семье. А Иван остался, нырнул с головой в свою болезнь, она ж никуда не делась. И утонул в ней. Маманя нарадоваться не могла. Денег у Ивана много было, осенью каждый день в лес бегал за белыми грибами, а их тогда хорошо, дорого можно было продать скупщикам. Утром покупал две бутылки водки, днем две бутылки, вечером тож. Единственный оставшийся в живых брат усиленно старался помочь их опорожнить, ну и маманя, конечно, как без нее, соседи опять же. Каждый день без копыт валялись. Кипела жизнь!

А через месяц силы Ивана кончились. Он уже не мог встать с постели, валялся сутками на диване. Добрый брат на его деньги и по его просьбе покупал и приносил бутылку, открывал, наливал, подносил ко рту. Трясущимися губами выпивал Иван стограммчик и снова впадал в забытье. Не в сон, спать давно уж не мог. Высох, как щепка, зарос, как Миклухо-Маклай, глаза гноились.

Вот таким я его и увидела, когда приехала в деревню и зашла к соседям. Я тогда в гневе не удержалась и сказала старой карге:

— Ну что? Рада теперь? Человеком снова стал твой Ванька, да? А не боишься, что помрет? Что делать тогда будешь? Как жить? Кто ему водку покупает?

— Наверно, Васька. Они сейчас тайно пьют, мне не дают, — и обидчиво поджала губы.

Позвонила я местной врачихе в соседнюю деревню. Что делать, спросила. Та ответила:

— Я ничего не могу. Его в больницу надо, ему нужна капельница. Каждый день, капать и капать.

— Как в больницу попасть? Вы дадите направление?

— Мы не даем, у нас нет такого права. Это надо “скорую” вызывать, в Айкино его везти. Но лучше, конечно, в город.

— Да кто ж на “скорой” за алкашом на край света поедет?

Все же прислала она медсестру. Та сделала Ивану несколько уколов, предварительно обругав и его, и меня. Я отрезала:

— Все, что можно было, я ему уже высказала. А сама я совсем не пью. Но вот в соседней комнате Васька сидит, очень может быть, что бутылку принес. Мы с вами за порог, а он Ивану — сто грамм.

Медичка уехала, Васька и маманя сидели испуганные. Не каждый день к ним “скорая” приезжает.

— Лена, что с Ванькой?

— У него сердце не выдерживает пьянки. И обезвоживание организма.

Что такое обезвоживание, Васька знать не знает, а вот про сердце понял и перепугался до того, что Ивана заложил:

— Лена, у него в правом кармане брюк деньги, забери. Он ведь сам каждый день просит: принеси бутылку!

Часом раньше сам Иван отдал мне на сохранение заначку — три тысячи рублей. Припрятано у него было на новое лечение от пьянства! Я вытащила у него из кармана, несмотря на вялое сопротивление, еще тысячу двести. Молодец, кулак! Иван сам когда-то мне рассказывал:

— Раньше, еще когда в совхозе на тракторе работал, бывало, получу зарплату, часть спрячу куда-нибудь, остальные пропиваю. Потом ищу эту заначку, но так спрятал, что не найду! Запой кончится — нахожу. А так надо было опохмелиться — и не на что!

А опохмеляться его учила покойная тетя Лида, бывшая фронтовичка, Женькина мать, Галина тетка. Добрая была женщина… И детей своих, пятерых сыновей, научила… Сейчас из пятерых один Женька остался. Недавно в Айкино умер Мишка, его старший брат. Стограммчика не хватило, говорят.

Итак, деньги на лечение у Ивана были. Кулак их от алкаша спрятал.

Я позвонила в город, сестре. Та по моей просьбе вызнала всю процедуру устройства деревенского, иногороднего алкаша на лечение, потом попросила старшего сына, а тот — друга, и за Иваном из города специально приехала машина. Подвернулся еще один алкаш, взяли и его.

На следующее утро я в компании двух алкашей уже была в наркологическом диспансере. Врачи там опытные, всякого навидались. Ивана врачиха спросила:

— Травмы головы были?

— Бывали.

— Ты, наверно, по пьяни совсем дурной?

Иван согласно усмехнулся.

Что да, то да. Два разных человека в одном Иване уживаются. Трезвый — молчаливый работяга, застенчивый и суровый, и пьяный — бездельник, невыносимый болтун и дурак, способный на невероятные глупости. Он, пьяный, однажды спросил у меня:

— Разве твой отец был коми? Он же по-русски рисовал!

Написала медсестра длинный список лекарств, необходимых для лечения. Врачиха сказала, подавая его:

— Это все надо купить. И вот направление. В Затон. После курса лечения — снова к нам.

Пошла я в аптеку, алкаши за мной, гуськом. Выдали гору лекарств: флаконы с физрастворами, коробки с ампулами, упаковки с таблетками, шприцы и капельные системы. Загрузили ими две авоськи, пошли на автобус. Затон — это пригород.

А в пригороде — комплекс больничных зданий, и одно из них — наркологическое отделение. Дверь закрыта, открывается только на звонок. Пациенты сидят под замком, и это правильно, слишком слаба их воля в первые послезапойные дни. Иван первые три дня все о побеге помышлял, обхамила его при поступлении тутошняя врачиха, при всех, в коридоре, у порога наорала на него:

— Что у тебя болит? Чертики за тобой бегают? Кто-нибудь мерещится?

— Нет.

— А что болит?

— Ничего, — растерянно оглядываясь на рассевшихся рядом подростков, ответил Иван.

— Тогда что тебе здесь надо? Ты здоров!

У Ивана затряслись руки. Я вступилась:

— Почему вы здесь, при посторонних, допрашиваете его? У вас нет кабинета? И почему вы орете?

— А вы кто такая?

— Я их сопровождаю, этих двоих. Нельзя так с людьми разгова…

Но она уже умчалась в совершенном гневе. Молодая и о-о-очень нервная. И на такой работе, с людьми.

Иван забегал в поисках своей куртки, но санитарка уже успела отнести его одежду в гардероб. Удрать ему не удалось, а мы с медсестрой насилу его успокоили. Вот таким оказался первый день в наркологии.

А “посторонними” в предбаннике были мальчики и девочки с виду двенадцати-пятнадцати лет. Пациенты. Любопытные, прислушивающиеся к каждому слову. Скучно в больнице, мало событий… Как я позднее узнала от Ивана, среди детей был один алкаш, остальные — токсикоманы, клей нюхают. Детей, говорят, лечить гораздо труднее, чем взрослых. А женщин — труднее, чем мужчин.

На следующий день врачиха успокоилась, на людей уже не кидалась. Все утряслось.

Пройдя за две недели курс избавления от абстинентного синдрома, гуманный, не такой, как моему отцу доставался, мои алкаши выписались, и мы снова отправились, прямо из больницы, в наркологический диспансер. Ивана не надо было уговаривать снова кодироваться. Он это сразу и твердо для себя решил. Он хотел жить, а прошлый год, первый трезвый год в его взрослой жизни, показал ему: он может обойтись без спиртного, может жить именно что по-человечески.

Второй алкаш кодироваться наотрез отказался: слишком тяжелым было похмелье, когда он прервал кодирование и напился, и в этом он винил лечение, а не себя. Он был моложе Ивана на десять лет и, по всей видимости, еще питал иллюзии, полагал, что можно пить “в меру”.

Пить “в меру” — мечта любого алкаша. Такие, как Надька Полина, как Баба Яга, ни за что не откажутся от своего единственного счастья и на вопрос, хочешь ли бросить пить, честно ответят: нет! И добавят: хочу пить, но в меру. Не знают и знать не хотят, что у алкоголика нет меры.

Моя подружка со школьных лет, пьяница с большим стажем, однажды даже потратила сто рублей, — нет чтоб просто пропить! — купилась на телевизионную рекламу некоего гомеопатического средства “Ацидум-С”. Реклама обещала, что курс лечения превратит алкоголика в человека, пьющего в меру: “Вы перестанете много пить, но и не будете белой вороной в компании”. Подружке это очень понравилось — “не быть белой вороной”. Она исправно прокапала себе этот самый “Ацидум-С”, а потом попробовала, получится ли в меру. Не получилось.

Не хотят алкаши знать, что алкоголизм, их родная болезнь, — это процесс, и такой процесс, который, как и реку, нельзя повернуть вспять. Алкаш остается алкашом, даже если он прекратил пить. Он просто становится непьющим алкоголиком. И путь назад, в обострение болезни, очень простой: достаточно выпить первую рюмку. Она никогда не останется в одиночестве.

Отца моей школьной подружки уже не было на свете, когда она родилась. В возрасте двадцати шести лет в приступе белой горячки он пустил себе пулю в лоб. Дурного влияния отца-пьяницы на Танюшку не было. Мать — трезвенница. А дочка — алкашка с юных лет. И стоило мне ее так назвать, сразу признала за собой сей статус. Вот и говорите мне о влиянии семьи. Здесь, в этом случае, от матери плохого влияния не было. Это папины гены в Танюшке бродили-вызревали-настаивались. Она запрограммирована была стать алкашкой. Ей вообще никогда нельзя было пить. Но она об этом не знала. А у меня ведь тоже, как у Танюшки, гены сплоховали. И когда я вижу пьяных, мне не смешно, мне страшно. За своих сыновей, за внуков.

Что меня в Танюшке, уже старушке, удивляет: несмотря на большой стаж и огромное количество выпитого спиртного она все еще не деградировала окончательно как личность и не скатилась до последней стадии алкоголизма, когда все равно, где, с кем и что пить. Пьет чаще всего одна в своей квартире, пьет только водку и пиво по очереди. Однажды ей позвонила бывшая собутыльница, попросилась в гости, мол, и бутылка у нее есть, а Танюшка ответила: “Нет, Роза, не приходи. Ты писяешься”. Танюшка — инвалид, но все ее болезни из-за пьянства носят неспецифический характер. Неспецифический панкреатит, неспецифический лимфаденит и тому подобное. Заспиртовалась, одним словом. Неспецифическая пьяница. Я однажды сказала ей:

— В отместку за твое поведение я написала про тебя рассказ. Ты, можно сказать, вдохновила меня на него.

Танюшка польщена:

— Значит, я твоя муза?

Но Бог с ней, с моей подружкой-музой. Она пропивает свою единственную жизнь, и ничью больше. Ее муж умер несколько лет назад от цирроза печени, детей у нее, слава Богу, не было.

А в деревне дети вырастают в этой естественной среде, на свежем воздухе и среди алкашей. Вот едет грузовик по улице-дороге. Останавливается у двухэтажки, а из кабины вываливается Женька Нефедов. Он еле держится на ногах, так сильно пьян. Пошатываясь, бредет к своему крыльцу. Дело обычное, никто даже внимания не обращает. Дети рядом играют. Они все видят, и скоро наступит их черед. Обязательно! И они уже знают: это — нормально.

Вот вам еще одна история. Жила в деревне Коч Надя. Старшего ее сына убил отчим, муж Нади — Иван. Дали ему шесть лет. Отсидел, вернулся. Жили вместе: убийца ее сына, Надя, младший сын Илья. И бабушка — единственный источник дохода, получавшая большую по деревенским меркам пенсию. Надя деньги отнимала, бабушку морила голодом, в сущности, держала впроголодь курочку, несшую золотые яички. Бабушка возьми да и помри. Наде дали какие-то деньги на погребение, она их пропила. Гроб для бабушки делали чуть ли не из забора.

Вырастила Надя достойную смену. Сын ее Илья в четырнадцать лет уже и пил, и курил, и воровал. Он не знал и, наверно, не узнает — откуда? — что можно жить по-другому. Соседка рассказала мне один эпизод:

— Вчера сидим у Нади Полиной, я бутылку в долг до пенсии у Кати взяла. Были Надя Полина, Коч Надя и я. Коч Надя сидит, у ней в руке сигарета, а на столе стопка полная, еще не выпила. Заходит Илья, вырвал у матери сигарету, выпил ее стопку и ушел, с сигаретой во рту. Он так за ней и ходит по деревне. Видит, куда она зашла, и он за ней. Вот какие дети сейчас!

Себя соседка не осуждает, оправдывает:

— Какая болезнь — такое лекарство.

Надя и Иван умерли в одну осень, друг за другом. А Илья, подросток, неожиданно оставшийся один в мире, попытался повеситься. Его вытащили из петли. Председатель сельсовета помог оформить пенсию, устроиться в городское училище. Илья часто приезжает в деревню, здесь его родина и привычный уклад жизни. Что увидят от него окружающие, в городе ли, в деревне? Какой потенциал он в себе несет?

А вот еще рассказ. Как-то пошла я в деревне на почту заплатить за свет. Почта находится в одном здании с библиотекой и магазином. Выходя, услышала ругань за дверью магазина. Кричали две женщины. На языке коми. О чем, не знаю. Я подумала: не буду встревать в междусобойчик. Мало ли какие там у баб претензии друг к другу. И пошла домой. А потом узнала у продавщицы: две девахи из соседней деревни требовали у нее бутылку водки в долг, а она не давала. Мать одной из девиц уже должна в магазин шестьсот рублей, сколько можно? Вдруг ревизия? Девица орала:

— Давай бутылку! Она не твоя! Вон их сколько!

Криком дело не ограничилось. Девицы отодвинули прилавок и кинулись в драку. Пинали продавщицу ногами, визжали и царапались. Ей пришлось схватиться за топор, только это заставило юных жаждущих-страждущих алкашек отступить. Я тогда поразилась: оказывается, мирная профессия продавщицы в деревне опасна для жизни!

Пить — не стыдно, не позорно. Все пьют! И в городе тоже! — убеждены деревенские. Да. Тоже. Только в деревне это заметнее. А в городе… Есть кое-какие, пока, может, незначительные, изменения. Трудовой кодекс зачастую существует только на экране компьютера, в программе “Консультант-Плюс”. А в реальности — беззащитные перед произволом частников-работодателей оформленные без трудовой книжки работяги. Малейшее нарушение дисциплины — и ты на улице! Можно даже утверждать: от капитализма на сей день для большинства горожан только один плюс — жизнь заставляет меньше пить. Выпивох сейчас безжалостно гонят с работы. Прогулял пару дней после получки, пришел на работу, а тебе уже нашли замену. Не работаешь, пьешь — вали отсюда! Чтобы выжить, приходится кодироваться. Я знаю несколько человек, которых капитализм заставил бросить пить.

А Иван закодировался и вернулся в деревню. Маманя его пока попритихла. Зима, из дому не выйти. Не каждый день, но покупает ей Иван бутылку. Кому как не ему понять, каково это алкашу без выпивки. Жалеет он маманю, хотя в последнюю субботу повредничал: купил, злодей, со своей зарплаты для нее новый фланелевый халат, а бутылку на после бани — нет! Издевается, изверг. Забыл ее любимую пословицу: “После бани и нищий пьет!”.

Топит печку, ходит за водой, печет хлеб, варит еду. Стирает свое и материно белье. Работает. Рыбачит. Что будет дальше — не знаю. Но уважаю его за стремление изменить судьбу. Деревенские считают: не пьет человек, значит, выделывается, презирает нас. Того, кто снова запил, встречают как заблудшую овцу, вернувшуюся в стадо. И твердо верят: бросить пить — невозможно. Лучше и не пытаться. А то, что городская дачница не пьет, так она, наверно, тайком, под одеялом, чтобы не делиться ни с кем.

Осенью попали мы с внуком в больницу. Любого младенца с высокой температурой и кашлем отправляют у нас в инфекционную больницу. Там Степу залечили уколами пенициллина, от которого он чуть не умер, заработав лютый дисбактериоз и подхватив, возможно от соседей, еще какой-то микроб. Врачам очень хотелось еще полечить моего внука, но я не дала. Дома с невесткой вдвоем под контролем участкового педиатра месяц выхаживали, спасали от больничного лечения. Но это уж отдельная тема. А тогда вошла я в палату со своим Степой на руках, а там из шести мест два уже заняты. В кроватке лежал молчаливый на удивление младенец. На шее на веревочке болталась пустышка, единственное его утешение. Он смотрел черными глазами сквозь железные прутья больничной кроватки, маленький пленник судьбы, а когда ему хотелось плакать, поспешно и очень привычно, ловко нашаривал пустышку и затыкал себе рот. По палате бегала девочка двух с половиной лет от роду. Светлые, но невозможно грязные волосы спадали нечесаными космами на голубые косящие глаза. Очень разные дети, но, как оказалось, брат и сестра.

— А где же их мама? — поинтересовалась я у санитарки, меняющей пеленку молчаливому малышу. Та сразу взвилась:

— А мама их, блядь, алкашка сраная, вышла покурить на минутку и пропала! А нам тут с ними мудохайся, будто делать больше нечего! У нее ведь еще одна дочка есть, постарше этой, и все от разных отцов! Убивать надо таких матерей! У меня один ребенок, так я не знаю, как его прокормить, а эта сука троих родила. Для чего? Это ж не игрушки, они живые! Они ей не нужны!

Андрюша, восьмимесячный мальчик, не научившийся еще сидеть, вызвал симпатию и сочувствие девчонок-практиканток. Они с утра прибегали к нам в палату, наперебой кормили и пеленали его, а он ел и не насыщался. Ел, ел и ел. Они вмиг разбаловали его, парень сразу понял, что покричишь — получишь желаемое. Отныне ночами мне приходилось вставать, менять пеленки и давать бутылочку с кефиром не только своему Степе, но и Андрюше.

С его сестрой Тасей было сложнее. Девочка отставала в развитии, не знала, что такое горшок, не умела есть с ложки, в страхе отшатывалась от нее, от протянутой руки. Похоже, не знала, что такое улыбка. Казалось, ей все равно, где находиться, где спать — на полу или на кровати. И к людям относилась одинаково безразлично.

Они попали в больницу не в первый раз, их уже здесь знали. Мамаша сгинула, а надо было решать дальнейшую судьбу детей.

Зашла в палату седая, моложавая, улыбчивая заведующая отделением, спросила весело:

— Ну, где тут у нас Патовы?

— Вот они.

Она подошла к Андрюше.

— Ну, как поживаешь, никому не нужная Патова?

— Это мальчик, Андрюша.

— Как поживаешь никому не нужный Андрюша?

Младенец доверчиво заулыбался. Научился отвечать на улыбки. Заведующая пару раз ткнула ему в грудь холодным стетоскопом, перешла к Тасе.

— Ну, как поживаешь никому не нужный Патов?

— Это девочка.

— Как поживаешь, никому не нужная Патова?

Я была готова плюнуть ей в улыбчивое лицо. Да ведь она была права!

Детей собирались перевести в детскую республиканскую больницу, откуда после оформления необходимых бумаг — в интернат, но тут явилась за детьми их мать-перемать. Пока она молча переодевала вновь замолчавшего и переставшего улыбаться Андрюшу, Тася криком кричала и висела на матери, как обезьянка на пальме. А мне-то казалось, что девочка ко всему безразлична…

Я вспоминаю их. И думаю: им будет плохо в любом случае, попадут ли они в интернат, останутся ли с матерью. Таких баб, как их маманя, нужно стерилизовать в установленном законом порядке, несмотря на пустеющие просторы нашей Родины. Не сиротами же их заселять? Этой гадине Патовой хватит для издевательства троих детей, которых она успела родить. Разве нет? Право на материнство она уже реализовала. Стерилизацию мамаше нужно делать в интересах Таси и Андрюши. Им и так внимания не хватает. Она молода, в репродуктивном возрасте и вполне может еще по пьяни наспать не одного ребенка. Ей между пьянками просто некогда сбегать на аборт.

И она, эта Патова, обязательно должна иметь право и знать об этом — право на бесплатное лечение от пьянства. Даже если на первый раз она продержится без бутылки полгода — какое счастье для ее детей!

Официальная статистика называет просто ужасающие цифры алкоголизма. Но сколько же алкоголиков на самом деле, кто их считал, тех, кто никогда не обращался за лечением и “в списках не значится”? Чистоплюй может обозвать их всех словами Паниковского: жалкие, ничтожные люди! Но слишком уж их много, плевков не хватит. Я думаю, алкоголизм — самая распространенная и самая опасная болезнь в нашей стране. Пострашнее сердечно-сосудистых и раковых заболеваний — по социальным последствиям.

И я уверена: лечение этой болезни должно быть БЕСПЛАТНЫМ и ДОСТУПНЫМ. Для всех желающих вылечиться. Желающему бросить пить нужна помощь государства. Только трезвый человек может решать свои проблемы. Не все алкаши прячут, как Иван, заначку на лечение. Иван — чудом уцелевший кулак. Зато таких, как Галя, стоящих на коленях перед своей болезнью, — миллионы.

Вся беда в том, что пьянство — болезнь нищих, а Россия — страна нищих. Пьянство — и причина и следствие нищеты. Бедствуют обычные семьи, позволившие себе родить одного-двух детей, а что ж говорить о семьях алкашей, независимо от того, где они живут, в деревне или в городе. Далеко не каждый алкаш может оплатить свое лечение, если захочет бросить пить.

Однажды я видела, как молодой очень пьяный мужик выколачивал из жены деньги на выпивку. Последние деньги он пропил накануне, но не помнил об этом. Его юная жена рыдала и пыталась уклониться от ударов. А рядом стоял их двухлетний ребенок, трясся от ужаса и кричал не переставая. Я никогда не забуду эту картину. Когда через несколько дней мужик очнулся и схватился за голову, взять денег не то что на лечение, на кефир для ребенка было просто негде.

В Сыктывкаре проездом раз в полтора-два месяца бывает врач-нарколог Шпаченко. Он кодирует всех желающих оптом сроком на три года. Цена, конечно, все время растет. Последняя — три тысячи четыреста рублей. А укол в наркологии сегодня стоит тысячу шестьсот тридцать, для повторников — тысячу триста тридцать. Срок действия — год. На лекарства, курс лечения в наркологическом отделении надо потратить шестьсот рублей. Москве, может, смешно слышать о столь малых величинах, но для нищей провинциальной пьющей России и такие деньги — неподъемные.

Кому-то может показаться, что это его не касается, у него-то все в порядке и в семье, и с генами все тип-топ. И дети замечательные. А рядом-то с вашим ребенком кто? В садике, в школе, в жизни?

Говорят, Россия стала меньше пить. Не заметила по жизни, извините. А “Трою”, этого троянского коня, в статистике учли? А одеколон? Паленую водку тоже подсчитали в декалитрах там или в бочках? Графики построили? Меньше!

Сейчас на слуху относительно новые для России болезни общества: наркомания (не знаю лично ни одного наркомана), пристрастие к игровым автоматам (знаю одного), психическая зависимость от компьютера. На этом фоне старая хроническая болезнь, пьянство, как будто тушуется, делается незаметной. А когда средства массовой информации кричат о преступлениях, совершенных по пьяни, ужас содеянного заслоняет основу, вскормившую этот ужас.

Статистика знает все, но я не задавалась целью подсчитывать количество больных детей, рожденных алкашами, количество брошенных алкашами детей, количество убийств и разбоев, совершенных в пьяном угаре, количество юных алкашей, проталкивающихся в качающиеся ряды пьющих родителей. Я и так знаю печальный ответ, ведь живу не на острове, а в самой обычной российской деревне, и ее проблемы типичны. Нелепо и неразумно закрывать на это глаза. Людям негде работать, некуда деваться, не на что жить. Современные никому не нужные лишние люди. И как же их много! Но всем хватает суррогата — утешения, до поры до времени заменяющего жизнь.

Положение почти безнадежное, непоправимое, истина утонула в вине, стала утопленницей. Попробуй поборись с воспитанной веками терпимостью к пьянству, с убеждением о невозможности лечения, с укоренившимся общественным мнением, что пьяница смешон, забавен, этакое невинное неразумное дитя, Женя Лукашин, напившийся в бане. И нисколько не страшен. А девахи в магазине, готовые убить за бутылку? Забавно? А сын-подросток, отнимающий у матери самое дорогое, самое святое — стопку водки, чтобы выпить ее самому? Смешно? А черные глаза Андрюши, следящие за нами сквозь прутья решетки? Как повернуть общественное мнение от смехуенчиков к осознанию национальной трагедии? Я не знаю. Может, настоящие писатели знают?

…Первым читателем записок был мой единственный относительно положительный герой Иван. Его реакция такова: все равно никто читать не будет. И все равно ничего не изменится.

Трезвый взгляд алкаша.

Февраль-март, 2006 г.