Александр Агеев

Ну что ж, воистину важнейшим из искусств в огромной и не очень благополучной стране является телевидение. Известный политолог Глеб Павловский года этак три-четыре назад любил повторять, что в период полураспада (ельцинская эпоха, губернаторская вольница, явный или скрытый региональный сепаратизм) единство России обеспечивало только телевидение. То есть пока не было еще политической партии с медведем на эмблеме и “вертикали власти”, за них работало ТВ — чистосердечно притворялось, что население Москвы, Владивостока или там Ханты-Мансийска с Новороссийском по-прежнему, несмотря ни на что, живет в одной стране по общим законам. И это вроде бы спасло нас от худшего.

Тут Ленина невольно вспомнишь и то, что он писал про газету, которая есть идеальный организатор всего, чего надо ее издателю. Но Ленин не дожил до телевидения. Хотя про кино успел сказать ту самую фразу, которую я привычно процитировал в начале своего текста.

А так телевидение — типичный паразит, живущий кровью других до сих пор почему-то существующих искусств. Паразит, то вредный для них, то полезный. Ведь никак не вычислишь реакцию обывателя на показ очередного сериала по классическому произведению — не то он резво побежит в книжный магазин, чтобы купить “Идиота” или “Мастера и Маргариту”, не то, напротив, скажет: “А зачем мне читать, если я уже посмотрел?”. Тут индивидуально — кто-то побежит в магазин, купит и прочитает, а кто-то поуютнее устроится в кресле перед телевизором в ожидании следующего сериала — благо их теперь пекут как блины. Вот и думай тут — полезно или вредно телевидение.

Но для людей слова (писателей, критиков, журналистов) телевизионный показ сериала по классике — драгоценный “информационный повод”. Попробуй-ка зайди в редакцию любого журнала и скажи, что ты написал статью про Достоевского, Есенина или Булгакова. Увидишь кислую физиономию редактора и услышишь что-нибудь типа: “А разве юбилей какой-нибудь?”. Но под сериал, который смотрела вся страна, пройдет за милую душу. И за то спасибо нашему телевидению — визуализируя некогда написанные классиками слова, оно дает повод для написания новых слов. Пусть и пишут их не классики, а современники.

Вот показали сериал по роману Солженицына “В круге первом”, и тут же разные пишущие люди зашевелились, стали рефлектировать на полузабытую и малопопулярную тему.

В июньском “Новом мире” аж два материала, касающихся Солженицына, — публикация письма Лидии Корнеевны Чуковской Давиду Самойлову и статья Аллы Латыниной, которая в своих размышлениях о давнем романе классика прямо отталкивается от только что посмотренного сериала.

Письмо Чуковской (вернее, его черновик) — штука совершенно замечательная. Контекст такой: как-то в новогоднюю ночь (1975, Солженицын уже год как выслан из СССР) Давид Самойлов немножко перепил и стал “резать правду-матку” про Солженицына. Так это звучит в пересказе Лидии Корнеевны: “Сидя на председательском месте за своим добрым новогодним столом, Вы сказали (цитирую дословно), что А.И. Солженицын:

человек плохой

да, самый лучший человек России — человек плохой

пло-хой че-ло-век

неблагодарность как принцип жизни

плебей и хам

жил в доме и не разговаривал с хозяйкой дома

супермен

плебей и хам”.

Лидия Корнеевна, преданно любившая Солженицына, но и нежно дружившая с Давидом Самойловым (см. их переписку, опубликованную “Знаменем” и вышедшую книжкой), не могла оставить без последствий такую эскападу поэта. И вот она по пунктам, терпеливо доказывает Самойлову, как он был не прав в ту новогоднюю ночь. Трогательные эпизоды типа вот этого:

“Супермен? Да, супермен не только в труде и бесстрашии, но и в деликатности. Однажды вдруг постучался ко мне в комнату:

— Простите меня.

— Что такое?

— Вы всегда вешаете свое пальто на первый крюк в передней, а я сегодня забыл и повесил туда свое.

— Да ведь на вешалке семь крючков! А нас двое! Не все ли равно?

— Нет, ведь вы плохо видите и привыкли на первый. Простите”.

Или вот этого:

“Один раз на моих глазах А.И. собрался в Крым, куда пригласила его какая-то старушка-поклонница. У нее там домик в три комнаты и сад. Он собрал бумаги, книги, весело уехал — на месяц. А вернулся через пять дней.

— Что так?

— Она вообразила, что я буду возвышенно трудиться за столом, а она готовить мне обед и мыть за мной посуду. Я удрал.

Таков был этот плебей и хам в быту — насколько мне выпало на долю наблюдать его”.

Публикация в “Новом мире” названа “Все тот же спор”, и этот спор (между Самойловым и Солженицыным, между Самойловым и Чуковской о Солженицыне), конечно, был не о том, каков Александр Исаевич в быту — “хам, плебей, супермен” или деликатнейшее существо, которого даже не слышно было в приютившем его доме (“Я никогда не слышала, дома ли он: ходила в переднюю поглядеть — висит ли пальто? Радио слушал он и по телефону говорил только из ванной — т. е. за четырьмя дверьми от меня. Согласился переехать к нам на таких условиях: мы ему выделяем полочку в холодильнике и полочку в буфете, и он все делает для себя сам: стряпает, моет посуду и пр. Зато для нас он делал очень многое: расчищал снег возле дома, выносил мусор, тесал покосившиеся двери, чинил форточку. За все три месяца, что мы прожили вместе, у него три раза были друзья; все три раза в мои городские дни; и, конечно, для того, чтобы я не слышала из его комнаты голосов, которые помешали бы мне работать”).

Спор был о другом — о том, как понимать русскую историю, дальнюю и ближнюю, что должен делать в сложившейся ситуации русский писатель — расчетливо лезть на рожон, как поступал в большинстве случаев Солженицын, или лениво ублажать свою Музу в провинции у залива (если перефразировать Бродского), стойко охраняя по возможности свою эстетическую и этическую независимость от императивов любого толка. Каждый из споривших выбрал свое.

Самойловские дневниковые заметки о Солженицыне увидели свет только после смерти поэта (“С такой властью такой только и может тягаться” — написал Самойлов в дневнике, обозначив, в сущности, неизбежную одноприродность власти и страстного борца с ней), Солженицын косвенно ответил Самойлову статьей о нем, не так давно опубликованной тем же “Новым миром” — несправедливой, написанной “сквозь зубы”. Не сошлись характерами. Свободный (по возможности) художник, этакий Обломов, и жестко ориентированный на достижение цели боец, этакий Штольц, — на чем бы они могли сойтись?

Алла Латынина в том же номере журнала пишет о романе “В круге первом”. Не все ж знают, что есть минимум две версии этого текста — одна была адаптирована писателем для так и не состоявшейся в 60-е годы публикации в “Новом мире” (ее-то и читали нам по Би-Би-Си году этак в 1969-м, и мы передавали друг другу ее машинописные копии), где дипломат Володин, звоня в американское посольство, заботится о здоровье человечества (вакцина от рака, изобретенная в СССР и зачем-то засекреченная злой волей Сталина). В другой (как бы “настоящей” и более полной) версии Володин озабочен секретом атомной бомбы, которую вот-вот получит советский разведчик в Штатах.

Так вот, Алла Латынина в своей статье ““Истинное происшествие” и “расхожий советский сюжет”. Два варианта “Круга”: взгляд из сегодня” сравнивает версии и неожиданно (нагрузив читателя массой решительно внеэстетической информации об американском и советском атомных проектах) делает выбор в пользу “советского”, адаптированного варианта романа: ““Круг”-97 (другой вариант — “Круг”-86. — А.А.), конечно же, объемнее, сложнее, ярче. Совершенно понятно, почему писатель в 1968 году, как раз в то время, как по миру начинает шествовать “искаженный” роман, восстанавливает “подлинный”. Нельзя не пожалеть лишь об одном: что Солженицын не предпочел тогда блестящему “атомному” сюжетному ходу, потускневшему со временем, тот конфликт, который казался писателю искусственным и банальным, а оказался в итоге — истинным и вечным”.

Тут сразу вспоминается телевидение — ведь нет там уже года полтора новостей важнее, чем новости о продвижении по планете птичьего гриппа. Что по сравнению с птичьим гриппом ядерные программы разных маргинальных стран?

От обеих публикаций “Нового мира” странное ощущение (послевкусие) — а разве герой умер? Уже пора заниматься текстологией, атрибуцией, поиском прототипов?

Опять же телевидение виновато. Так вот начинается статья Латыниной: “Классическое произведение уходит из сферы внимания литературной критики и становится предметом литературоведения. О нем пишут не статьи, а исследования, оно перестает быть причиной спонтанных дискуссий и становится темой докладов на конференциях и симпозиумах. Но иногда оно внезапно актуализируется и вновь становится объектом столкновения мнений. Так случилось с романом Солженицына “В круге первом” после того, как канал “Россия” показал его экранизацию, сделанную Глебом Панфиловым”.

Словно бы Солженицын написал некогда полемическую статью на тему — кому можно, а кому нельзя иметь атомную бомбу, и по этому поводу вновь возбудилось общественное мнение. А всего-то — сериал. И вроде бы не статья была в его основе, а роман, который когда-то потряс не только Аллу Латынину. Но роман, оказывается, воспринимается даже теми, кого он потряс, уже не чувственно, а рационально.

Казалось бы, сериал должен был оживить чувственное восприятие, а вот поди ж ты — дискуссия на предмет атомного проекта…