Елена Елагина

Александр Мелихов - Лимбус Teen. - СПб: Лимбус Пресс

Строго говоря, в новой серии издательства вышло пока всего две книги: “Сделай погромче” Джо Мено и “Туда-сюда” Фаизы Гэн (не подумайте чего дурного про название, никакая это не порнография, а обычное просторечие, типа “ни шатко ни валко”, правда, несколько двусмысленно воспринимаемое, чего, видимо, и добивались). Но, во-первых, в издательстве предпочитают говорить — с достаточными, кстати, основаниями — не о серии, а об издательском направлении, а во-вторых, вот-вот должны появиться еще две книги с тем же симбиозом кириллицы с латиницей: “Три метра над небом” Федерико Моччиа (перевод с итальянского) и “Мой отец, его свинья и я” Яны Шерер (перевод с немецкого).

Молодежное же направление “Лимбуса” не заметить просто нельзя, даже если очень стараться! И если море к нам в поэзию, по мнению А. Кушнера, привел Батюшков, то Денежкину, а за ней и прочих двадцатилетних (два тома антологии их прозы — уже немало, плюс отдельные издания — А. Старобинец, И. Табунова; а также громких тридцатилетних Гарроса—Евдокимова) к читателю привел как раз “Лимбус Пресс”. Оказалось (на Западе, как водится, это давным-давно секрет Полишинеля) — коммерчески весьма успешная ниша. Все просто: само-миропознание подростков в их имманентном видовом эгоизме замыкается формулой “Я и остальной мир”. Отсюда — непреложность самоотождествления с героем, что в свою очередь порождает шквал соответствующей литературы в прозрачной издательской логике: если у покупателя есть карманные деньги, пусть лучше потратит на нашу книгу, чем на чужое пиво. Вот и вся нехитрая коммерческая схема. Спрос породил предложение, предложение породило авторов. Причем авторов — реально молодых, а не писателей-травести, пытающихся сквозь седую бороду говорить подростковым фальцетом в реалиях тридцатилетней давности. И авторов, надо сразу сказать, пишущих вполне профессионально. Ну а что в результате получается — просто литература или литература сугубо нишевая, коммерческая, — в спорных случаях решит, как водится, время, а в бесспорных и так все ясно. Впрочем, “Лимбус Пресс” свою новую серию честно позиционирует именно как нишевую, и в этом качестве она наверняка свою роль не менее честно и выполняет, но есть маленький нюанс, к которому все же хочется придраться, об этом — несколько ниже.

Признаться, после телепередачи, посвященной детской и подростковой литературе, где едва ли не предлагалось “Колобок” и “Каштанку” переложить на язык тинейджерского жаргона, иначе “современные дети ничего не поймут”, бралась за лимбусовские книги с опаской: а ну как сама не пойму половину? Заявляю ответственно: вполне читабельно во всех возрастных категориях без каких-либо специально натасканных толмачей. Ну да, обсценная лексика, но кого это нынче может шокировать? Практически междометия. Или эмоциональное усиление. Нормально. Но вот без чего вы в самом деле не сможете обойтись — это без знания той музыки, которую слушают персонажи. Лукавая, якобы бунтарская триада “секс—наркотики—рок-н-ролл” явно наклонена в сторону последнего, поскольку с этим-то (в отличие от первого, а иногда и второго) проблем нет: покупай и слушай! Музыка — вот главный пароль для обнаружения своих в мире подростков. Скажи мне, что ты слушаешь, и я скажу, кто ты. Если раньше, дабы произвести впечатление, напрокат брались чужие стихи, то сейчас — чужая музыка. Если в глубоком прошлом разговор между влюбленными велся на языке цветов, веера и прочих изысканных артефактов, то теперь исключительно на языке популярной в различных молодежных сообществах музыки. Недаром роман Джо Мено называется “Сделай погромче”, ведь в нем чикагские герои-старшеклассники непрерывно составляют и записывают друг для друга кассеты (время — начало 90-х, сейчас это, ясное дело, были бы CD), и более тщательного и ответственного занятия для себя они и представить не могут.

Издатели уверяют, что придумали и поддерживают серию, ориентируясь на эталонный роман из далеких шестидесятых “Над пропастью во ржи” — рефлексирующий подросток один на один со своими проблемами (слоган серии “Книги для тебя и про тебя”). Хорошо бы! Но герой Сэлинджера — спиноза мысли, луи де фюнес эмоции и ганди морали по сравнению с современными бивисами и баттхедами. Если это и Сэлинджер, то Сэлинджер уж слишком малобюджетный, чтоб не сказать — домашнее видео. А если честно, то невероятно утомительно человеку, знакомому не только с тинейджерской литературой, читать мужеподростковые дневники-исповеди, сводимые к бородатому анекдоту о солдате и кирпиче, когда ни о чем, кроме как о почти непрерывном вспучивании в штанах, герои думать не в состоянии. “Сделай погромче” начинается весьма динамично и увлекательно, на острых диалогах с уверенно очерченными фактурными характерами, но где-то после первой трети выдыхается и начинает напоминать жевательную резинку, из которой уже ушел вкус, а ее продолжают жевать незнамо зачем — зубы белее не станут. Не слушайте “Chicago Sun-times” с их вынесенными на обложку: “Джо Мено пишет искренне и отчаянно — так, как поются лучшие панковские песни. Невозможно оторваться, пока не дослушаешь до конца”. Нет, с искренностью здесь все в порядке: мы в курсе не только стояков героя, но и его запоров и всей прочей физиологии тоже, а вот насчет “невозможно оторваться”, если вам больше пятнадцати, — явный перебор. Как раз оторваться и больше не возвращаться (сюжета-то нет, на каждой следующей странице вас подстерегает ровно то, что было на предыдущей: я ее увидел, у меня встал, и я ощутил прилив нежности — видимо, в последнем и заключено сходство с героем Сэлинджера) хочется постоянно. И к редактору здесь не придерешься — не может же он купировать две трети текста, защищенного авторскими правами. Впрочем, это чтение — как несущее явный терапевтический эффект — может быть рекомендовано девушкам с комплексами, поскольку главный герой практически влюблен в толстуху (sic! — во всяком случае, относится к ней с особой нежностью весь охваченный повествованием год — культовый временной интервал в молодежной прозе), что, впрочем, не мешает ему нестерпимо желать любой организм женского пола, находящийся в поле зрения, вне зависимости от экстерьера, возраста и манеры одеваться. И все это — эпизод за эпизодом — на протяжении почти четырехсот страниц, а единственный приступ мыслительной деятельности случается с героем за страницу до конца на праздновании хэллоуина: “Может быть, другие и считали, что люди — это только то, что мы видим — одежда, прическа, машина, — но только не я, хотя весь мир, похоже, устроен именно так: всем интересен только внешний вид, — раса, пол и все такое, и ничего не изменить. Из этого так трудно вырасти; наверное, нужно стараться изо всех сил не судить людей по тому, чем они кажутся, наверное. Ведь это так мало и так обманчиво, но именно так и работает наш мозг, и я решил, что буду стараться, стараться, стараться. Я подумал, вот это и есть взросление, наверное, и от этого стало жутковато”. Действительно, станет тут жутковато, когда буквально перед глазами встает (этот глагол после подобного чтения невольно нагружается единственным смыслом — аналогично невинному в обозримом прошлом эпитету “голубой”) необходимость взросленья! Да, состояние спермотоксикоза достаточно обременительно, но, как мы помним, человек не скотина — ко всему привыкает… И даже начинает ощущать особый привкус комфорта, когда ничего не хочется в жизни менять, хотя вроде бы и пора... Но это, так сказать, соображения читателя вообще, не из фокусной группы. Что же касается подростков, те наверняка воспримут роман на ура — отождествления там хоть отбавляй!

С девочками все же проще: их не распирает в междуножье, а значит, остается время подумать и о других вещах тоже, а иногда даже что-то и поделать. “Туда-сюда” Фаизы Гэн, пожалуй, из трех рассматриваемых книг ближе всех стоит к понятию “настоящая литература”, несмотря на предельную юность автора — девятнадцать лет. И не надо его сравнивать с “Дневником Бриджит Джонс”, ведь в самом деле, “главной героине-рассказчице Дории есть о чем побеспокоиться помимо сигарет, калорий и мужчин”. Несколько раз по поводу этой книги настойчиво говорилось, что автор как раз из той франко-арабской среды, представители которой жгли машины и безобразничали в предместьях Парижа прошлой осенью. Открываешь, готовясь к агрессивной мизантропии, жестокости, грубо-двухцветному восприятию мира (наши — не наши), борьбе за ношение хиджаба в тотальном противостоянии цивилизаций (вариант “Мечети Парижской богоматери”, но — с “той” стороны) и т.д. и т.п. Ничего этого и в помине нет. Прелестная воздушная проза с глубоким внутренним достоинством, наблюдательная, органично метафоричная, с развитым чувством комического, и при этом вся ориентированная на позитив и желание жить. К тому же — невольная и любопытная для российского читателя иллюстрация триумфа глобализации, дающая неизбежный комический эффект. Узнается все: те же бренды и марки во всех областях жизни, те же телепрограммы, и те же кумиры, и даже та же реклама: “Я раньше думала, что менструация голубого цвета, как в рекламе “Олвейз”, которую показывают во время ужина, — той, где на прокладку выливают голубую жидкость из стакана”. Узнается все, кроме пристального внимания государства (французского) к проблемам своих граждан (и марокканского происхождения в том числе) и активного желания этого самого государства (невероятно, верно?) вместе с бедствующими решить их проблемы. Можно и за агитку времен холодной войны принять. Но это не агитка, а просто рассказ о пятнадцатилетней школьнице, выживающей с неграмотной матерью, жизнь которых их собственными усилиями и усилиями соответствующих госслужб постепенно налаживается. Это книга-надежда, честная и столь же далекая от глазурованных дамских романов с непременным хеппи-эндом и от беспросветной чернухи, как и реальная жизнь.

Роман, композиционно выстроенный удивительно равновесно, населен рельефно вылепленными персонажами, к тому же развивающимися по ходу действия. А это уж совсем непривычно для молодежной прозы с ее фирменным “Мы — такие и хотим такими остаться как можно дольше, отстаньте от нас все!”. Дория, жадно осваивающая реальность, на наших глазах поднимается со ступеньки на ступеньку, учась состраданию, пониманию, взрослению, любви (не технике секса, а любви в самом общем — метафизическом, экзистенциальном, трансцендентном — смысле этого слова), прощению... И при этом ее зоркий глаз не только все примечает, но и позволяет по-писательски точно давать образ и настроение: “Я себя видела скорее рядом с Мак-Джайвером. Таким типом, который в два счета прочистит сортир банкой из-под кока-колы, починит телевизор стержнем от шариковой ручки и одним дыханием уложит тебе волосы. Просто ходячий швейцарский ножик”. Или: “Мы сидели и смотрели в окно, этим все сказано. На улице был серый день, такой же серый, как бетонные стены наших домов, и мелкие капли дождя брызгали на стекла, как будто сам Всевышний плевал на нас сверху”. Вот так. Знаменитая система коротких фраз, но — со своей музыкой.

Тем горше после светлой франко-арабской ноты возвращаться к какофонии родных пенатов. Довольно объемная книга Ирины Табуновой “Заочная красавица” (отдельное издание текста из первого тома “Антологии прозы двадцатилетних”) названа романом, хотя ее вполне можно было бы принять за сборник повестей. Три части, которые, как ни крути, никак не связываются воедино — ни героиней, ни литературным приемом…

Во-первых, угадайте с трех раз, кто наша малышка по профессии? Правильно, журналистка (или — как ее называет убиенный в третьей части герой — журналюшка) — а кто еще нынче пополняет стройные колонны российских писателей с законченным высшим, т.е. старше двадцати двух? Героине, по ее собственному признанию, двадцать пять. И как в таком благоприятном возрасте у нее могут возникать сложности с работой, совершенно непонятно. Ну, закрылся твой журнал, иди в другой или на телевидение. Все же в Москве живешь, а не в какой-нибудь Глухой Заболотине. Нет. В первой части красавица-страдалица изнуряет себя экстремальной (и к тому же малооплачиваемой) профессией, во второй беспробудно пьет, а в третьей растит дитя, хотя по закону должна бы сидеть в тюрьме. Три грани женского мира? Три пути?

Первая часть. Классический производственный роман. Журналист(ка) меняет профессию. Поминутный репортаж с рабочего места. Ну, с патологически-порнографическими реалиями (рабочее место у нашей героини — прозрачная кабинка в службе сексуальных услуг по телефону), но кого нынче этим удивишь (Хейли нервно обгрызает ногти до локтя)? Тем не менее, раскупаться книга будет только благодаря этой начинке. Идеологически выдержанный “паровоз” советской литературы успешно заменен коммерческим “паровозом” эпохи рынка. Недаром роман открывается именно им. А как же! Наживка должна быть на первой странице! “Эти тексты цепляют, потому что похожи на порнографию (почему похожи? Порнография и есть. — Е.Е.). Эти писатели любопытны, как порноактеры, — свежие, с молодыми лицами; против такого не устоишь. Это слишком просто и понятно, чтобы игнорировать. Лучшее, что им удается, — передавать оттенки простых наслаждений”. Критики (какие? — Е.Е.) о первом выпуске антологии “Денежкина и К?” (реклама на обложке “Заочной красавицы”).

Да ладно вам! Захотели поупиваться “оттенками простых наслаждений” — перечитайте “Вино из одуванчиков” Рэя Бредбери, особенно главу про теннисные тапочки. Или “Детство” Л. Толстого. Или “Детство Никиты” А. Толстого. Или — поближе — Набокова. Вот там — действительно простые базовые человеческие наслаждения. Или для вас, господа неведомые критики, это слишком сложно и непонятно? То ли дело: “Я задираю свой заляпанный соусом халат, и ты видишь мои огромные целлюлитные ляжки в розовых трикотажных панталонах. Я их даже не снимаю, как ты меня завел, мальчишка, я рву ластовицу на этих панталонах (сильна, однако, тетенька! — Е.Е.), и ты видишь мою мокрую волосатую <…>…”. И так далее, все восемьдесят пять страниц первой части. Слишком просто и понятно, чтобы игнорировать. Закрадывается очевидная мысль: может быть, и критики наши все сплошь тайно мечтают об обладательнице целлюлитных ляжек с кнутом наперевес? Вот, говорят, и авторитетный Лев Данилкин горой за порнографию. В ногу со временем шагаете, товарищи, по велению партии потребительского большинства!

Вторая часть. Самая слабая в художественном отношении. Годится разве что для разбора на семинаре или в журнале “Литературная учеба”. Диалоги фанерные — автор явно не справляется с разработкой героев ни первого, ни второго плана: один неотличим от другого. Оба возлюбленных во второй части — без лица, не говоря уже о речевых характеристиках. Композиция вязкая (с этим у автора вообще проблема), жанр невнятный (никакой полистилистикой или еще чем-то подобным здесь не отговоришься — слишком высокая материя для текста столь невысокого уровня). Пафос тотального пьянства, отсылающий к застойным семидесятым, нынче может быть интересен разве что ностальгирующим неудачникам андеграунда, так и оставшимся на своем маргинальном дне. Пьют все и все. Причем непрерывно. Детективная история с хранением оружия ничем не мотивирована. В целом материал сырой, филоновской “сделанностью” вещи (работает, между прочим, везде, не только в пластических искусствах) здесь и не пахнет.

Третья часть. Самая интересная с художественно-интеллектуальной точки зрения, но, увы, очевидно вторичная. Мария Арбатова молодежной сборки. Дотошно подробное описание физиологических и прочих тягот и ощущений беременности, родов и первого года материнства. Родительский дневник, не лишенный наблюдательности и остроумия, слегка придушенного, впрочем, родительским же умилением (сравните с “Отцовством” М. Эпштейна! Вот где нежность без слюнявчика и соски). Наблюдения порой точны, порой забавны, во всяком случае, определенно интеллектуальны и по крайней мере избавлены от той пошлости с претензиями (“Следы на запястьях от сильно давящей закономерности” — редактор, где ты?), которую мы наблюдаем в неимоверных количествах, скажем, у Анастасии Калининой (“Антология прозы двадцатилетних”, второй выпуск). И все бы, видимо, было хорошо, если бы молодая мать не была случайной убийцей отца своей дочери. Сказано об этом вскользь, все в той же манере глагольного фиксирующего письма (пришла, искала, нашла, убила, родила, начала кормить грудью), как если бы пришлось прихлопнуть комара или таракана и продолжать заниматься своими неотложными делами. Какое там преступление и наказание! Забыть и не вспоминать! Никакой рефлексии! Эпизод компьютерной игры с набавлением очков. Аккуратно протерла все, к чему прикасалась, и с легкой душой поехала рожать и писать свой розовый материнский дневник. С этого места криминальная линия просто оборвана, хотя убийца высчитывается на раз путем простого опроса бывавших в означенной “нехорошей квартире” (мистическая угроза для жизни лиц женского пола, связанных с ней, назойливо подчеркивается во второй части романа). Это что, сознательно-демонстративный плевок в сторону нашего славного УВД, которое не в состоянии раскрыть даже прозрачные преступления? Или не менее демонстративное писательское пренебрежение к читателю — мол, не обязана я связывать все сюжетные узелки вам на радость? Или злорадный безнаказанный перевертыш к цинично-неосторожному замечанию героя: “Власть женщины — давать жизнь, власть мужчины — ее отнимать. Философско-диалектически — тут равенство, но в области отношений — способность к убийству определяет наше главенство над вами. Не будете подчиняться — мы убьем вас и ваших розовеньких младенцев и завоюем других женщин, которые будут ходить в парандже, вставать раком по первому требованию и подчиняться!”. Поди догадайся!

А вот так! — говорят в таких случаях не менее славные, но при этом вполне миролюбивые питерские “митьки”. Вот такой современный гимн материнству, меченному вопиюще противоприродным изъяном. Но уж совсем нестерпимым диссонансом звучит мармеладно-пафосный финал — “Осталось дерево!”. Мол, домом для ребенка я уже была, ребенка уже родила, осталось посадить дерево. Полный гламур. Подмывает спросить: где деревце-то сажать будем? На могиле возлюбленного? А покаяться — не осталось? Поразительно! Героиня ни разу (!), тетешкаясь с любимой дочурой и умильно записывая за ней все, что только может быть записано, не вспоминает о содеянном. А убит-то, между прочим, папаша этой самой дочуры, что еще более усиливает несоответствие душевного спокойствия героини ситуации. Да, малопривлекательный, да, безответственный, да, предавший, может быть, даже бесполезный тип и лишний человек (сказать ни о нем, ни о его дружках, кроме того, что основные сопутствующие им предметы — это пустые бутылки и использованные презервативы, на основании текста просто нечего), но все же человек! Дуру — морскую свинку, которая больше двух лет-то не живет и только пыхтит в своем корыте, и ту жалко. А тут все-таки мыслящее, совсем недавно пылко любимое человеческое существо. Со своим правом на жизнь, со своей возможностью раскаяния и возможностью прощения (что не менее важно!) для героини. И никакой трагедии. Вообще ничего. Зияние вместо душевной боли, а может быть, и вместо души. А ежели нетерпеливый читатель скользит по диагонали, он вообще может проскочить мимо абзаца с убийством, и так и останется в блаженном неведении относительно сюжетообразующего события. Как понимать прикажете? А вот так: не заочная красавица, а очное чудовище, пусть и с невинным пока детенышем на руках.

Как-то в серьезном журнале автору этих заметок было строго указано на то, что от него ждут эстетического анализа, а не этического. Но эти вещи едины, как пространственно-временной континуум: одно без другого не существует. Именно нераздельным этим единством велика великая русская литература, как и литература вообще. Простите, увлеклась, забылась, поскольку одно дело — литература, и совсем другое — книжный бизнес, где важен только один материально ощутимый критерий — тираж. А добиваются его известным нехитрым коктейлем: секс и насилие. Но тогда давайте и не будем претендовать на большее, чем жанр. Как в кино. Есть детектив, есть боевик (action), есть мелодрама (женский роман), а есть “Американский пирог” и “Муравьи в штанах” — для сексусально перевозбужденных подростков. Всякому овощу — своя полка. Коммерчески эффективное обслуживание своей фокусной группы. А вот мелькнет ли среди этих жанровых потоков что-нибудь с другим удельным весом и с другим геномом, то, что обычно называется настоящей прозой, — пока вопрос. Впрочем, случай Фаизы Гэн вполне обнадеживает.