Владимир Елистратов

Не надо бояться буржуя с рублем, или В поисках русского литературного мейнстрима

Об авторе | Елистратов Владимир Станиславович (род. в 1965 г.) — доктор культурологии, профессор. Преподает в МГУ. Печатался в журналах “Знамя”, “Дружба народов”, “Октябрь”, “Нева”.

Статью Анны Кузнецовой “Кому принадлежит искусство, или Революция менеджеров в литературе” (“Знамя” № 4, 2006) можно в целом охарактеризовать как эмоциональный, но верно поставленный (сочетание редкое) диагноз современной литературной ситуации в России. Все строго логично (а вместе с тем — эмоционально убедительно) расставлено по полкам. Что-то вроде: “Не могу молчать по следующим семнадцати пунктам!..”.

По существу автору статьи трудно что-либо возразить.

Да, мы вступаем в эпоху, когда капитализм (дикий или полудикий — как угодно) приходит-таки в литературу. Здравствуй, “Третий Интеркапитал”! Да, остальные искусства уже вступили в капитализм, как говорится, “по самый сникерс”. И Чистоган там давно уж “правит бал”. Да, критика как некий экспертный механизм “интеркапиталистов”-менеджеров совершенно не интересует. Она им мешает. Да, аналогичная ситуация — во всей гуманитарной сфере. Могу последний пункт с особым негодующим пылом подтвердить. Являясь профессором МГУ (это не похвальба, а печальная ирония, ибо, кажется, только в русском языке слова “доцент” и “профессор” являются распространенными уголовными кличками), итак, работая в МГУ, я читаю лекции по десяткам таинственно-туманных предметов, которые внесли в стандарты явно нетрезвые люди. А известные, вроде бы, предметы имеют такое описание в дидактических единицах, что дыхание перехватывает. Например, в министерском стандарте по науке риторике написано черным по белому, что главное требование, предъявляемое к ритору, оратору, — это “понятливость его речи”. Понятливая такая, смышленая, сообразительная речь. С полуслова все сечет, шельма… Лекции я начинаю так: “Ребята, — говорю, — я не знаю, что значит “педагогическая антропология”, поэтому я вам расскажу об истории педагогики, о которой вам никто больше не расскажет”. И в том же духе по поводу остальных предметов.

Являясь доктором культурологии, я со всей “последней прямотой” могу констатировать, что не знаю, что такое культурология. То, что это калька с английского “калчарал стадиз”, — это я знаю. А больше — что твой Сократ — ничего. Но это все, как говорится, “жалобы турка”.

Продолжаем разговор по существу.

А. Кузнецова ставит диагноз верно, вовремя и компетентно. Если перевести ее профессионально сформулированный диагноз на наивный язык больного, которому этот диагноз поставили, то выглядеть он будет примерно так: “Все очень плохо”. И столь же наивно больной должен спросить: “А что же дальше, доктор?”. То есть от “кто виноват?” по российской традиции нужно перейти к “что делать?”. Судя по статье А. Кузнецовой, доктор должен ответить: “Судороги, понос, смерть”.

Разработка стратегии и тактики дальнейших действий профессиональной корпорации критиков и в целом — шире — литераторов в задачу статьи А. Кузнецовой не входила. Но подспудно, имплицитно, такая задача ставится.

И здесь по поводу некоторых, казалось бы, нюансов (а Бог, как известно, — в деталях), хочется А. Кузнецовой возразить. Даже не столько возразить, сколько выразить осторожный скепсис. А вместе с тем — сдержанный оптимизм.

Итак.

В лингвистике, как известно, есть понятие пресуппозиции. Это, так сказать, компонент смысла высказывания, который не называется, но подразумевается. И без которого смысл всего высказывания будет неясен. Фраза “Открой дверь!” подразумевает как минимум, что: а) дверь закрыта, б) слышащий имеет возможность это сделать.

Так вот. В статье А. Кузнецовой присутствует такая глобальная “пресуппозиция”: интеркапитал в лице менеджеров совершил (совершает) революцию в литературе, прибирая ее к рукам.

Вроде бы все так. Но не совсем. То, что капитализм уже десятилетие с лишним хозяйничает в сфере массового чтива, — очевидно. А вот то, что его всерьез интересует серьезная литература, — вряд ли. Пока. Коловращение премий-однодневок, учреждение всяческих разовых “интеркапиталистических” советов, куда не зовут профессионалов, и т.п. — все это, конечно, есть. Но это — очень-очень далекая периферия большого, серьезного бизнеса. Понимаю, что это трюизм, но настоящая литература и большой бизнес — “две вещи несовместные”. Опять же — пока.

Даже издание раскрученных живых классиков — дело по сути совершенно нерентабельное. Что-то типа сельского хозяйства. Возни много, а прибыль символическая. Поэтому качественная литература издается, как правило, в качестве “довеска” к массовому чтиву. Еще один “ход” — включить литературу в связку с кино, шоу-бизнесом, рекламой. Экранизация романов Б. Акунина, лицо Е. Гришковца в чепчике из цветочков на рекламных щитах и т.п. Все правильно, так и надо. Проект так проект. Впрочем, я говорю слишком хорошо известные истины.

И тем не менее, если говорить непосредственно о словесности, никакого “заговора менеджеров” нет. А то, что капитал, кстати, далеко не нефтяной, посмотрел-таки в сторону серьезной литературы — это просто удивительно и даже хорошо. Сейчас — плохо, а в долгосрочной перспективе — хорошо. Конечно, здесь нельзя не перефразировать Жванецкого. Капитал повернулся лицом к человеку, и человек вскрикнул от ужаса. Так он везде кричит, а не только в литературе. Потому что методы у капитала соответствующие. Эксперты капиталу не нужны нигде. Например, в том же образовании. Менеджеры нужны, а эксперты — нет. И опять же — пока. А дальше все будет разворачиваться, как в Великую Отечественную. Эксперты исчезнут, как военные специалисты перед войной. Их, экспертов, понятное дело, сажать и расстреливать не будут. Просто они уйдут в другие сферы или вымрут с горя. А когда капитал станет несколько цивилизованней и ему от скуки захочется высокого (а ему — захочется!), они вновь потребуются. И их начнут искать. И не находить. Ну, и так далее. Потому что у нас всегда, как по Веничке Ерофееву, “все должно происходить медленно и неправильно, чтобы не возгордился человек”.

В связи со всем этим делом хочется сказать несколько слов по поводу русской литературной критики. Заранее прошу прощения. Как говорил герой из “Мимино”: “Я тебе одну умную вещь скажу, только ты не обижайся”.

Одна из самых забавных дисциплин, которая читалась нам на филфаке, была история “русской и советской критики”. Изучая эту дисциплину и читая критиков XIX и ХХ веков, я сделал для себя твердый вывод, что никакой “истории” у русской критики не было и быть не могло. И что никакого профессионального цеха тоже не было, нет и (судя по статье А. Кузнецовой) не будет. Просто, в силу национальной специфики этой профессии, “цех” представляла собой официальная критика. Булгаковские Латунские — это цех. Но мы ведь говорим не о Латунских. Хорошие критики — материал штучный. И редкий. А все эти “Белинский породил Михайловского, Михайловский породил Воронского…” и т.п. — это все сродни хармсовскому “об Пушкина, об Гоголя…”.

А вот что можно констатировать еще более решительно, так это то, что нет такой другой “критики”, будь то английская, французская, немецкая или иная другая, которая дала бы столь блестящую плеяду совершенно разных и совершенно неповторимых индивидуальностей. Притом часто — невероятно, до обидного мало реализовавшихся. В силу трагических обстоятельств.

Вся (без преувеличения) великая русская и советская критика существовала в формате “вопреки”. И каждый большой критик — это мучительно-виртуозный индивидуальный способ этого “вопреки”. И дело здесь не в пресловутом эзоповом языке, а в том, что — парадоксальным образом — вечное идеологическое “нельзя” заставляло критиков уходить как раз в тот самый чистый и высокий профессионализм, о котором с болью пишет А. Кузнецова.

Как только возникал формат так называемой свободы, а такая “свобода”, как правило, есть промежуток между двумя разными типами несвободы, так вот в этом формате настоящая критика всегда почти сразу переставала существовать. Вернее — она переставала быть критикой. Либо она идеологизировалась, быстро перекрашиваясь в цвет, противоположный предыдущему, либо уходила куда-то в академизм литературоведения, истории литературы, либо — в захватывающее, но не имеющее уже никакого отношения к критике текстологическое философствование.

Самыми главными врагами настоящей, профессиональной литературной критики всегда были два психологических мотива: а) искушение свободой самовыражения (то есть не анализировать текст, а самовыражаться по поводу текста) и б) искушение властью над литературным процессом. Есть и третий — деньгами. Это — “святое”. Грубо говоря: слава, власть, деньги. В принципе это и есть мечта современного “критика-литменеджера”: продвигать за деньги нужного писателя, вальяжно произнося про него какую-нибудь “умную отсебятину”, желательно — по телеку. И все это старо как мир.

Если задуматься, профессиональный критик — это волшебник. Он делает невозможное: быстро (буквально “на бегу”) и качественно анализирует новое произведение, четко определяя его место в литературном процессе. “Зажигает звезды”. И все такое прочее. Чтобы там ни говорили, 90% успеха — это интуиция. Плюс — полный отказ от “яканья” и стопроцентное погружение в материал, “аналитическое растворение” в нем. Критика — это духовная схима и адский труд, а не вальяжное “рассуждательство”, как говорил академик В.В. Виноградов. Не каждый такое выдержит. Вернее — мало кто. Искушения — колоссальны.

Думаю, что, как это ни печально звучит, именно перестроечная свобода нанесла сокрушительный удар по критике. Критики стали публицистами. Публицисты стали критиковать. Схима и аскетическая объективность стали немодными. Интеркапитал пришел на подготовленную почву. Но было бы глупостью утверждать, что критиков больше не существует. Есть критики в русских журналах! И их имена хорошо известны.

Итак.

Капитал еще не произвел никакой “революции менеджеров”, но все-таки внимательно, хотя и с долей рассеянности, посмотрел в сторону качественной литературы. На критиков не посмотрел. И не потому, что намеренно игнорировал, а потому, что ему не до них. Тут о “конкретных бабках базар”, а вы о каких-то критиках… Набрали в качестве критиков своих родственников и приятелей — и ладно. Путину можно своего кореша Грефа брать в министры, а нам свояка в критику нельзя?.. Обычное дело.

Собственно говоря, не надо демонизировать менеджеров. Не надо бояться буржуя с рублем. (Ср.: “не надо бояться человека с ружьем”). Они тоже люди. “И сострадание иногда стучится в их сердца”. Андрея Немзера ведь позвали в жюри. И он пошел. И саму Анну Кузнецову капиталисты позвали в эксперты. И она не пошла. “Я отказалась, — пишет Анна Кузнецова, — так как боюсь не соответствовать — не знакома с технологиями чтения рукописей. Я их просто читаю”. Это — позиция. Все правильно.

Что же все-таки делать? Как говорил батька Ангел, “есть два путя”. Условно говоря, “путь Андрея Немзера” и “путь Анны Кузнецовой”.

В советской литературе можно было занять позицию Вен. Ерофеева, Довлатова и т.д., а можно, скажем, — Твардовского (не Латунского, а Твардовского!). Так всегда было и всегда будет. Можно идти на компромисс ради литературы. Что-то доказывать менеджерам, пытаться влиять на них, воспитывать и “причесывать”, “протаскивать” достойные имена и прочее. А можно стать гордым нонконформистом. Ничего больше не придумано. Компромисс с идеологией типологически полностью соответствует компромиссу с деньгами. И то и другое — не плохо и не хорошо. Здесь — разная природа человека, литератора, критика. И под компромиссом тут разумеется не подлая сделка с совестью, а реальный взгляд на вещи.

Моя позиция здесь (в силу моей природы) — позиция разумного компромисса. Позиция Весов по Зодиаку. Я ничего не могу сделать, меня таким мама родила. Я не люблю ни капитализм, ни коммунизм. Вообще “измы” не люблю. Они не попахивают — даже разят несвободой. Но гордо отвернуться от интеркапитала (для меня лично) путь тупиковый. Да и знаю я этот “капитал”: двести рассказов напечатал в “проклятом глянце” и в массовых изданиях. Миллионными тиражами. Не такие уж и плохие рассказы. К высокой словесности примазываться не собираюсь, но и китчем свои тексты не считаю. И совершенно мне не стыдно за эти тексты. И не демоны в “глянцах” работают, а чаще просто люди, так же, как и все, замученные форматами, проектами, брендами и прочим, не умеющие, как правило, сами писать и с радостью печатающие все, что прилично написано и хоть как-то, пусть формально, соответствует формату.

И здесь хочу высказать, наконец-то, последнюю и сокровенную мысль. Мысль эта банальна, но оттого не теряет актуальности. В России существует трагическая и не осознанная еще нами самими традиция литературного мейнстрима. Периодически он появлялся, периодически исчезал. Сейчас он практически отсутствует. Акунин — это хорошо, но мало.

Что такое мейнстрим? Надежда Тэффи, которой восхищались Лев Толстой, Владимир Ленин и Иван Бунин. Мейнстрим — это Петр Боборыкин (совсем, кстати, неплохой писатель), Михаил Зощенко — это мейнстрим. И Василий Шукшин — тоже мейнстрим. И Сергей Довлатов — тоже мейнстрим. Он себя честно называл “средним писателем”. Потому что его отрезвила Америка.

И “Сказка о рыбаке и рыбке” — мейнстрим. И чеховская “Смерть чиновника”. Давно уже пора написать “Историю русского литературного мейнстрима”.

Замечательная традиция мейнстрима в Англии. Основательная, осознанная самими британцами. От Диккенса до Джерома К. Джерома и вплоть до современных авторов, которые пишут хорошо, (остро)умно, качественно и без “завиральных претензий” на Вечность. К тому же, извините за невольный советизм, “жизнеутверждающе”. Не в смысле петросяновщины, а в смысле “чувства добрые я лирой пробуждал”. А у нас, извините за грубость, прежде чем начать что-нибудь писать, от осознания собственного величия и предчувствия грандиозности предстоящего надо для начала “выпучить глаза и обос…” Это из фольклора архитекторов, людей довольно практичных и далеко не глупых.

Литературный мейнстрим — это аналог среднего класса, или, как его у нас обозвали, “мещанства”. Уже двести лет русская литература борется с “мурлом мещанина”, не понимая, что никакое это не “мурло”, а нормальные, неглупые люди, которые очень хотят читать хорошую литературу. Они и читали и Зощенко, и Тэффи, и Шукшина. И жадно читали толстые журналы.

По поводу “среднего класса” и предназначенного для него “нового мейнстрима” в последнее время пишется все больше и больше. И это оптимистично. На страницах “Знамени” развернулась, можно сказать, целая полемика. См.: Галина Юзефович. “Литература по имущественному признаку: что читает средний класс?” (№ 9, 2005) и Георгий Циплаков. “При чем тут маркетинг?” (№ 4, 2006). Ну как не поучаствовать?

В сущности, авторы задаются одним основным вопросом: что такое “средний класс”? К нему примыкает второй: что он, этот средний класс, читает?

Раньше существовала так называемая вульгарная социология, утверждавшая, что любой писатель (и шире — художник), что бы он ни писал, в конечном счете выражает интересы своего класса, сословия. “Вульгарная социология” не так глупа, как кажется на первый взгляд. Потому что писатель действительно — прямо или косвенно — все-таки выражает интересы своего класса и сословия. А читатель как бы ждет этих вульгарно-социологических “мессиджей”. У нас, пожалуй, последним крупнейшим “вульгарным социологом” в литературоведении был Переверзев, человек если не гениальный, то близкий к тому. Совершенно “кричащим” вульгарным социологом на Западе был культовый и “разбрендованный” донельзя Ролан Барт с его маниакальным поиском “коварных классовых практик”, “социальных нарраций” и т.д. и т.п. Повторюсь: все это не так глупо.

Привожу “бытовой” пример. Мой отец — крестьянин по происхождению. Странным образом он умудрился в селе Выездном Арзамасского района самостоятельно выучить французский язык. И неплохо выучить. Со временем он перебрался в Москву и всю жизнь преподавал французский в МГПИИЯ (ныне МГЛУ). Вроде бы — вполне городской человек. Интеллигент. Интеллектуал и т.д. Самый что ни на есть средний класс. Смотрим с ним пару лет назад фильм Никиты Михалкова “Утомленные солнцем”. Если помните, там в конце арестованного командарма Котова чекисты избивают в машине. Вот во время сцены избиения Котова мой отец вдруг и говорит: “Правильно, давайте, ребята, покрепче эту сволочь бейте”. Я опешил. “Ты что?!” — говорю. А он отвечает: “Этот гад как, по-твоему, командармом-то стал? Во время Гражданской войны крестьян тамбовских тысячами расстреливал. А теперь на госдаче живет. Все правильно. Воздалось подонку”.

Уверяю вас: мой отец очень добрый, честный, толерантный, тактичный, умный человек. Но здесь — взыграла “вульгарная социология”. Которая все-таки есть. Никуда от нее не денешься. Аналогично: современная городская барышня будет “воротить нос” от текстов, скажем, русских “деревенщиков” с их “озимыми” и “пажитью”. И при этом будет ахать по поводу Маркеса, не задумываясь о том, что Маркес — тот же Василий Белов, только колумбийский. И “пажити” у него тоже есть свои, колумбийские. Так вот: Галина Юзефович — вульгарный социолог в самом хорошем смысле этого словосочетания. Даже можно сказать, “вульгарный экономист”, или “вульгарный финансист”. Главный ее критерий в определении среднего класса — уровень его доходности (1—3 тыс. долларов в месяц). И в этом есть своя доля истины. (Но только доля.) Ясно, что люди с одинаковым доходом отдыхают примерно на одних и тех же курортах в отелях с примерно одинаковым количеством звезд, носят примерно одну и ту же одежду, ездят примерно на одних и тех же машинах и т.п. Фраза “менеджер по продажам фирмы ИКЕА Алла пришла домой и стала мыть посуду” почти абсурдна. Потому что у менеджера должна быть посудомоечная машина. Она ей “по статусу” положена. Она без нее просто не сможет: у нее времени нет мыть посуду вручную. Если у Аллы нет такой машины — это явный анахронизм, исключение, казус. А писатель, написавший подобную фразу, — плохой писатель. Он жизни не знает.

Интересно, что в современной “прозе для среднего класса” (вернее — претендующей быть таковой) очень много “ляпов” подобного рода. Не буду называть имен писателей, в том числе и вполне известных (чтобы их не обижать), но чрезвычайно часто в нашей якобы “мейнстримной” словесности писатели, так сказать, сами “выдают” свой “уровень доходности”. И “доходность” эта обычно очень, печально низка. Десятки раз я сталкивался с текстами, в которых писатель берется описывать “шикарную жизнь”, какой-нибудь “пятизвездочный рай”, и с первых же слов видно, что он в этом раю никогда, бедный, не бывал. Как в советских фильмах про западную жизнь. Вентспилс вместо Марселя. Кохтла-Ярве вместо Сингапура. Яхрома вместо Куршавеля.

Или как в сцене вранья Хлестакова: суп из Парижа, тридцать пять тысяч курьеров и проч. Вообще, современная литература очень информативна не насчет степени доходности ее героев, а насчет материального достатка самих литераторов. Как и все нормальные люди, писатели хотят жить богаче, и это стремление трогательно, как аккуратно подштопанные чулки, просвечивает в текстах. О коммуналках у наших писателей получается убедительнее. Видно, что тут они “в материале”.

Есть и такие, конечно, которые уже живут хорошо. Не буду утомлять читателей аналитикой, но уверяю вас: тот же Сорокин, несмотря на все свои голубые советские “сала”, очень хорошо разбирается в дорогой одежде, технике, еде. Он вполне владеет маркетингом, так сказать, средне-верхнего предела среднего класса западного розлива. Это видно по текстам.

Галине Юзефович (которая, как мы видим, все-таки права!) возражает Георгий Циплаков (который тоже прав). Г. Циплаков высказывает в своей статье множество интересных мнений и наблюдений. В конечном счете новый средний класс он характеризует все-таки по критерию “интеллектуальности”. Это — “новые умные”. Им свойственны “любознательность, образованность, артистизм и живой ум”. И это не обязательно есть только у людей в формате “офис: 1—3 тыс. у.е.”. Все верно. Хотя дальше начинаются вопросы. “Китами” мейнстрима (которых читает “миддл-класс) Г. Циплаков уверенно называет все тех же сакраментальных Пелевина, Акунина, Сорокина и “примкнувшего к ним” Гришковца. Гришковец появился в “большой литературе” относительно недавно, первые трое — значительно раньше. На Западе (я недавно давал мастер-класс по чтению современной русской литературы в Мюнхенском “Литературхаусе” и еще раз убедился в том же самом), так вот, на Западе на вопрос о том, что есть современная российская литература, все поголовно отвечают уверенно, четко и ясно: “Сорокин, Пелевин, Акунин!” (ср.: “Ленин, партия, комсомол!”). Именно — все. И именно — без тени сомнения.

Очень хорошо. Если принять критерий Г. Циплакова, а еще лучше — С. Чупринина (на которого Г. Циплаков ссылается), понимающего мейнстрим как литературу, “с одной стороны, ориентированную на коммерческий успех, но с другой — не лишенную определенного стилевого изящества и сложности”, то все так и есть.

Но.

Пелевин, Акунин и Сорокин — это, безусловно, очень хорошие писатели и не менее удачные проекты. Если говорить об их творческом методе, то метод этот аналогичен, например, барочному. Писатели эти апеллируют прежде всего к сложности: интеллектуальной, сюжетной, игровой, смеховой, стилевой и т.д.

Все это было, было, было… Например, в XVII веке. Вроде бы наипопулярнейший писатель XVII века — Джамбаттиста Марино. Ныне полностью забыт. Ас по спецлитэффектам. У него они назывались “кончетти”. Это такие гиперметафоры, от которых “пищала” вся высокоинтеллектуальная Европа. Итальянскому “кончеттизму” (он же — маринизм, маньеризм) вторили, скажем, испанские “культеранизм” (он же — “гонгоризм”) и “консептизм”. Все это — интеллектуальные “проекты” XVII века.

Век нынче другой, изменились масштабы раскручивания проектов. Но суть осталась. Сейчас никто не помнит про Марино или какого-нибудь Кьяберру, который говорил, что искусство “должно поднимать брови”. Можно ли сказать, что Марино — это “мейнстрим” XVII века? Вряд ли. Он “обслуживал” часть высокопоставленных “интеллектуалов” того времени, которые и объявили его “хитом”.

Читая лекции в десятках московских вузовских аудиторий, я упорно устраиваю один и тот же опрос: кто читал Сорокина? Ответ: никто. Менее 1%. Около 10% пытались читать, но бросили, потому что и неинтересно, и — главное — непонятно: зачем? И это — при всем уважении к Сорокину.

Не хочется приплетать пресловутый постмодерн. Но уж если его приплетать, то постмодерн — это то же кончеттистско-маньеристское барокко. Это — растерянность перед миром. Нарочитая, усложненная до абсурда, дисгармония, чаще выливающаяся в псевдокарнавальную игру, в рококо. “Серьезные экскременты” Сорокина — это барокко. “Примочки” Пелевина — рококо. “Бароккоко” (“Москва-ква-ква”). Это все очень мило. Но это — “мейнстрим на час”. И для немногих. “Час” может продлиться и десятилетие, никто не спорит, но в истории словесности он останется часом, мигом. Появление Гришковца тоже симптоматично. Гришковец — это нормальная поп-культура. Гришковец — это нечто (как бы) нарочито искреннее, первозданно-детское, наивно-ранимое и т.п. “Естественный человек”. Кандид, да и только. “Ласковый май” для тех, кто считает, что он получил высшее образование. Антипод, так сказать, сорокинским высокоинтеллектуальным экскрементам в псевдокарнавальных рюшках. Тоже проект. Но истина-то где-то посередине.

А что “посередине”? Посередине — нормальность, здравомыслие, безупречное качество текстов, их классическая простота, а главное — опять все то же жизнеутверждающее начало. “Я вас любил…” — вот истинный мейнстрим. Потому что мейнстрим — это для всех и надолго. Настоящее. “Денискины рассказы”. “Руслан и Людмила”. “Собачье сердце”. “Белый Бим, черное ухо”. И многое-многое другое. Мейнстрим и классика — совершенно не противоречащие друг другу понятия. Что не исключает сочетания слов “мейнстрим” и “мода”.

А до “Денискиных рассказов” надо дорасти. Это вам не “Чапаев и экскременты”. Хотя: “Когда б вы знали, из каких экскрементов…”.

Надо понять, что в России все-таки возрождается средний класс. Средний класс — это не “люди офиса” и не “интеллектуалы”. Хотя и то, и другое не исключается. Это — нормальные, свободные люди, принимающие жизнь такой, какая она есть. Уверенные в завтрашнем дне. Обладающие чувством собственного достоинства, а не унижающие это достоинство при добыче сакраментальных 1—3 тыс. у.е. Такой полнокровный многочисленный средний класс появится у нас не так скоро. Лет через пять-десять. Но появится. Уже появляется. И, я думаю, медленно, но верно назревает эпоха соответствующего этим людям добротного мейнстрима. Именно мейнстрим — та почва, из которой будет вырастать новая “высокая” классика. Чисто технически эта эпоха уже зарождается в мучительном компромиссе и мучительной же борьбе между литературой и капиталом. Как раньше — между литературой и идеологией. Все будет очень-очень трудно. Всем. И будущие Твардовские будут “протаскивать” будущих Солженицыных, доказывая будущим Ждановым-Сусловым-Морозовым-Абрамовичам, что так надо. И будут Гималаи коммерческого мусора. И не меньшие Гималаи высокоинтеллектуальной маньеристской зауми. И будет тьма пустых премий (как сейчас во Франции, где премий больше, чем писателей). И будут бескомпромиссные Кузнецовы. И “сговорчивые” Немзеры. Все будет. “Жаль только, жить в эту пору прекрасную…” Хотя как знать.

Мое глубокое убеждение: серьезные литературные критики и “толстые журналы” в целом должны быть (прошу прощения за масштабность сравнения) тем, чем был Сократ для своих современников. Все мы помним, что метод Сократа — майевтика. Иначе говоря, искусство повивальной бабки, родовспоможение. Писатели “рожают”, критика и “толстяки” им помогают. Естественным путем. У Сократа майевтика заключалась в умении искусно задавать наводящие вопросы. Так, чтобы собеседник сам пришел к Истине. Это и есть глубинная задача критики. Не надо лезть с готовыми ответами, рецептами и, извините, “критикой” (есть в этом слове что-то угрожающее). Надо сократически помогать. Тактично, но настойчиво. Современная система “раскруток” “литбрендов” и т.п. очень напоминает отлаженную систему искусственных преждевременных родов. Сначала быстренько “рожают” (раскручивают) явно недоношенный семимесячный “бренд”, а потом этот “бренд”, наскоро искусственно вскормив, заставляют самого “рожать” каждый год по десять “шедевров”. Очень похоже на разведение собак. За то, что мы тебя “раскрутили” — регулярно “щенись”, собака, текстами. А то не окупишься. Честно говоря, нынешних писателей-“мейнстримщиков” жалко. Честно. Собачья ведь жизнь-то…

В свое время правильно сказал Владимир Маяковский: “Больше поэтов хороших и разных…” Настоящий мейнстрим — это богатство выбора. Нормальный литпроцесс предполагает, что мейнстримных писателей должно быть очень-очень много, на любой вкус, подобно тому как нормальная экономика предполагает большое количество т.н. малых предприятий. У нас же (да и на Западе тоже) — и в литературе, и в экономике — царствует монополизм. На Западе ничуть не лучше обстоят дела. Глобализм. У них — пепси-кола и Браун, у нас — Акунин и Газпром. Это очень скучно. Конечно, проще раскрутить что-то одно, один проект. Большой “буржуй с рублем”, естественно, стремится к этому. И писатели волнуются: им вроде бы и писать хочется что-то настоящее, и деньги получать. А тут: или — или.

Мне кажется, “толстожурнальная среда” (очень российское, весьма специфическое явление) по самой своей природе призвана быть неким спокойным, уютным, доброжелательным “роддомом”, а заодно и интернатом мейнстрима. Если угодно — школой или университетом. Домом творчества, наконец. Собственно, в лучшие времена так оно все и было. И сейчас к этому же идет. Медленно, но идет. Уверен. А если верить — все получится.