Людмила Агеева

Дом над озером

Когда в голове Марианны произошел почти слышимый, явственный щелчок и она узнала Нику, стало понятно, почему эта странная русская женщина так отрывала от нее девочку. Поначалу показалось — ничего странного, обычное дело, здесь часто так бывает, соотечественники, заслышав русскую речь, отшатываются и на всякий случай избегают общения. Даже в новогоднюю ночь, когда небо над Альпами засияло волшебными огненными вспышками, зарокотали радостные взрывы над горами и не вполне трезвые незнакомцы, мешая немецкий с английским и итальянским, стали с лучезарными улыбками протягивать друг другу и всем окружающим бокалы с шампанским, бить друг друга по плечам и падать от восторга в снег, люди из России держались своими кучками, отстраненно, настороженно и неизвестно почему высокомерно. Нефтяная кучка, приехавшая из России на зимние каникулы, даже детям своим каким-то образом внушила не отвечать на вопросы, заданные на родном языке. Марианна к ним и не подходила.

Но это была Ника, а девочка, стало быть, Оленька. Прошло семь лет.

Девочка сама к ней подкатила на санках и, зарывшись в снег, вывалилась из санок прямо к ее ногам. Марианна помогла ей подняться, как помогла бы любому ребенку, девочка поблагодарила по-английски, и вдруг они заговорили по-русски. “А я вас знаю, вы художница из Петербурга” (кажется, девочка не принадлежит к нефтяной элите). “Откуда ты знаешь?” — “А вот знаю, мне сказали, мы в гости приехали” — “Откуда же вы приехали?” — “Мы прилетели... из Миннеаполиса” — “А я думала, из России...” — “Я родилась в России, а теперь живу в Миннеаполисе”.

Стремительная фурия в распахнутой дубленке слетела откуда-то сверху, схватила девочку за руку, рывком выдернула из снега санки, вдавила туда ребенка и, яростно отталкиваясь ногами, умчалась вместе с девочкой вниз. На мгновение она оглянулась — поворот головы, летящие волосы, закушенная губа, взгляд ненависти и страха. Сполохи новогоднего фейерверка осветили снежное облако, и санки исчезли. Каким-то обратным вспоминательным зрением вернулся этот кадр, застыл перед глазами, в голове произошел вот этот щелчок, и Марианна узнала Нику.

Ника была красавица, но это еще не все — мало ли красавиц на свете, тоскующих, неоцененных, одиноких, переплывающих из депрессии в депрессию, глотающих слезы на темной улице по дороге домой. Ника была не такая красавица. Если кто и говорит, что не родись, мол, красивой, а родись счастливой, то это исключительно тихие завистницы, печально наблюдающие, как во всех отношениях серенькая, невзрачная мышка крепко держит в своих мышиных лапках тоненький поводок, невидимый ее удачливому и престижному мужу, но заметный всем грустным неудачницам, которые смотрят во все глаза, но так и не могут понять, по каким законам этот поводок то отпускается широко и щедро, то подтягивается строго и неумолимо. Но речь не о них — не о мышках и не о мышиных завистницах. Это они к слову пришлись, хотя и не случайно, поскольку Ника была как раз такой необыкновенной красавицей, которая родилась, как казалось всем окружающим, счастливой, умной, своенравной и независимой, и зависть испытывать к ней можно было только в смысле, так сказать, метафизическом, признавая исходное человеческое неравенство и несправедливое распределение достоинств, талантов, длин ног и прочих жизненных удач, при которых никакое эгалите заведомо невозможно.

Марианна была знакома с Никой давно, вернее, встречала время от времени в разных художнических компаниях, а чаще всего в мастерской Дрозда, когда Ника была еще бесхозной, вольной красоткой (скорее уже бесхозной — как раз в то время она безжалостно покинула молодого мужа, музыкального безутешного гения, композитора и сына композитора). Ее бледное и заносчивое лицо с вечной декоративной сигареткой у щеки регулярно сияло в углу необъятного дроздовского дивана, и хотелось на нее смотреть и смотреть, что Марианна и делала (и, кажется, не только она), представляя, как можно было бы это сияние изобразить.

И вот через много лет новая встреча и другие роли. Ника ждала ее на пороге дома. Ни тени удивления на красивом и все еще гладком лице, но в глазах появилась холодноватая значительность, выдающая возраст. Дружественно протянутая рука сопровождалась спокойной улыбкой богатой и уверенной женщины: “А мы, кажется, знакомы. Очень рада. Думаю, мы поладим” — и повела показывать дом.

Марианна не скрывала эту работу, но и не рассказывала направо и налево, все-таки вступила она как бы в сферу обслуживания, хотя формально ее пригласили помогать Полине Викторовне закончить воспоминания, разобрать семейный архив и подготовить фотографии, но в ее обязанности входило также сменять ночную сиделку, читать старухе вслух, выводить ее на прогулку, с трудом выдерживая на своей руке тяжесть неуклюжего старого тела, приносить из кухни еду, вовремя давать лекарства, а также содействовать в простейших гигиенических процедурах. В первые дни старуха показалась ей ужасно капризной и несимпатичной, только постепенно она прониклась к ней сочувствием, представив, каково это дожить знаменитой пианистке до глубокой скрюченности и девяноста двух лет и стать ненужной ни одному из сыновей, которые с мягкой и тихой настойчивостью отправили ее все-таки не в дом престарелых, а к самому младшему преуспевшему внуку, да и тот нанял ей сиделку, медсестру и вот Марианну — для чтения, бесед, выслушивания старухиных бредней, слежения за медсестрой и сиделкой, а сам исчез и появлялся редко, иногда неделями не спускался из своего кабинета в старухину спальню, а если и заглядывал, никогда старуху не целовал, бодрым голосом говорил какую-то ерунду о погоде, а взгляд и мысли его блуждали в других местах. Но с Марианной он был всегда любезен, внимательно просматривал счета, аккуратно платил ей и сиделкам-медсестрам-врачам. Однажды Марианна услышала, как шофер назвал ее “старухина секретутка”, и это ей было даже приятно, все-таки не домработница, не нянька, не уборщица.

Однажды Анатолий, уже взявшись за ручку двери, замер и вдруг сказал: “Марианна, знаете, какая у меня идея — принесите мне парочку своих картин, чтобы и не абстрактные, и не реалистические, такие, знаете ли...”, — и сделал рукой в воздухе нечто неопределенное и волнистое. “Зачем?” — “Ну, у нас же новый офис, вы, наверное, знаете... Можно вот что: какие-нибудь виды Петербурга...” И Марианна принесла, и он заплатил сразу триста долларов, и еще несколько раз покупал ее картины, сообразив, что это удобные подарки друзьям и немецким компаньонам, и каждый раз говорил: “Замечательно, замечательно, класс! ...Эту никому не отдам”. И Марианна польщенно улыбалась и даже соглашалась внутри себя, что все-таки он кое-что понимает и даже чувствует. А главное, он всегда щедро платил, и жизнь ее приобрела какую-то защиту, всегда можно было на него рассчитывать, хотя она по-настоящему так ни разу и не воспользовалась, но приятно было знать, что в случае острой нужды он поможет, обязательно поможет, и не только деньгами — так ей казалось.

Понаблюдав за этим семейством, Марианна сразу поняла, что у молчаливого Анатолия два дела в жизни — работа и Ника, хотя эту таинственную деятельность — компьютеры, программы, серверы, ресурсы, борьба провайдеров и защита сетей — нельзя было назвать работой, самозабвенная погруженность в нее доходила у Анатолия до уровня страсти, а страсть — какая же это работа.

А Ника, что же Ника — ну, вот она, решила Марианна, — из тех странных, непредсказуемых женщин, которых ничто ни к чему не привязывает, и они могут уйти внезапно, ускользнуть — точно так думал, по-видимому, и Анатолий — все разрушить и уйти к нищим художникам пить красное вино и петь, свесив над струнами пепельные кудри северной Медузы-горгоны (плюс при этом голос сирены), и действительно, когда она пела, многие каменели.

Вечером приезжали коллеги Анатолия, плохо сочетающиеся с художественными дружками Ники, но вполне сносно с ее ищущими подружками. Среди подружек самой постоянной и верной оставалась тощая и беспечная Шурка, попросту Сестрёнка, бывшая натурщица, потом бывшая челночница, не раз прогоравшая в своих опасных вояжах, но успевшая на трудовые челночные остатки завести в центре города какую-то галерейку, постоянно, однако, дышащую на ладан.

Почему-то считается, что натурщицы должны быть обязательно красивы, что художники любят красоту, но это не так, абсолютно не так. Художники, особенно художники нового времени, совсем не столь романтичны, как вы полагаете, они решают совсем другие задачи, иногда, притворяясь циниками, они называют эти задачи техническими, но и это неточное слово. Короче, чтобы изобразить сущность материи, им, возможно, нужнее внимательно смотреть на обычные, несовершенные и даже немолодые лица и тела. Между прочим, обнаженная Даная, ждущая свой золотой дождь, и пышные рубенсовские дамы, падающие в пучину Страшного Суда, имеют все признаки целюллита. Приходится признать, что художники понимают красоту по-своему. Во всяком случае, довольно долго Сестрёнка, в которой не было, казалось, ни единой женственной и плавной округлости, оставалась самой популярной натурщицей в академии. Дрозд, например, утверждал, что за такую модель дорого бы дал ранний Кандинский, за эти ломаные подростковые линии, оливковые тени предплечий и какой-то тревожный ритм ее худенького тела. Не очень понятно, что это за “ритм” такой, но он так говорил. И еще — художники не раз снисходительно признавали, что живопись она вроде бы искренне любит — с натурщицами это случается, особенно с бывшими, но вот что удивительно — она очень точно отбирала работы. Марианна регулярно выставляла в Сестрёнкиной галерейке свои картинки, и они там прекрасно продавались, а некоторые даже за живые деньги ушли к хорошим коллекционерам.

Шурка замечательным образом умела соединять любых несоединяемых людей, закручивать смешные разговоры, пробегая, погладить какого-нибудь молчуна или осмелиться и снять пылинку с утонувшего в кресле мрачного буки, и он неконтролируемо начинал улыбаться. И все ей почему-то прощалось — и легкие подкалывания гостей, и зверская наблюдательность, и летучие нецензурные словечки, вылетающие непринужденно и, как считала придирчивая старуха, к месту. “Ничего, ничего — это такой элемент речи”, — охотно поясняла Полина Викторовна с интонацией даже некоторого одобрения. К Сестрёнке она относилась с нежной симпатией, можно сказать, они просто дружили, а к Нике нет, к Нике старуха по любому поводу “вязалась”, хотя и трудно было сыскать повод, нечасто появлялась невозмутимая Ника в ее душной спальне. Какие-то свои у них были счеты — последствия давних дней.

В шесть приходила ночная сиделка, и нужно было бежать на электричку. Старуха хватала Марианну за руку скрюченными пальцами, сохранившими удивительную силу, и умоляла: “Ну, подожди... ты не дочитала..., да не хочу я телевизор (отмахивалась от сиделки, сиделку она терпеть не могла), ну, пожалуйста, Анна-Мария, попей чайку, а потом мы с тобой сыграем”. Старуха любила играть в дурака. “Я тебя приглашаю, можешь ты побыть у меня, наконец, просто в гостях, я торт прикажу дать, ну, прошу тебя, пожалуйста... а хочешь, вина принесут...” Такие представления повторялись почти каждый день. Сиделка молча и злобно копошилась в углу и не вмешивалась. В совсем тяжелых случаях появлялась Ника со своей ледяной улыбкой, приходила на помощь, мягко расцепляла старухину хватку: “Полина Викторовна, у Марианны есть свой дом, и ее ждет сын (сын, к сожалению, давно уже не ждал, а ждал больной, всем на свете недовольный муж), она опоздает на электричку”. Старуха подчинялась, но успевала вставить: “А вы ее на машине отвезите... женщина в темноте, одна на станцию, как можно, совесть у вас есть или нет...” — и мстительно кричала вслед: “Вот придешь завтра, а я умру...”. Но на эти угрозы уже никто не обращал внимания, все давно примирились с мыслью, что старуха стала бессмертной.

Однажды они все-таки ее отвозили в город, Анатолий сам сел за руль, и Ника тоже поехала, а потом они все вместе оказались почему-то в мастерской Дрозда, и снова услышала Марианна, как Ника поет, и увидела глаза Анатолия, и сразу же свой взгляд отвела — нельзя было на него смотреть, неприличная боль была в его глазах, и Марианна почувствовала что-то вроде раздражения — разве можно так не владеть своим лицом. То, что у Ники был роман с Дроздом, при этом роман хронический, то вялотекущий, то вспыхивающий неожиданными обострениями, ни для кого не было тайной, “весь город” давно обсудил и успокоился, но мало ли у кого какие романы были, не принимай всерьез — “не пробуждай воспоминаний минувших дней”, смешно даже, просто как дети, неужели до сих пор это так важно — отношения мужчины и женщины, есть вещи и поважнее. Все эти слова, кажется, уже Сестрёнка шептала Анатолию, дружески обвив его послушную руку, склонив головку ему на плечо, и он кивал в такт мелодии, словно соглашался.

Беременность Ники протекала незаметно и почти тайно где-то вдали, на той половине дома, куда Марианне заходить вообще не приходилось. О беременности все знали, но никто не говорил, поскольку желанный результат мог и не произойти, как неоднократно, кажется, уже и бывало, одна лишь старуха шептала Марианне: “Ну, наука, я понимаю, делает теперь чудеса, но не до такой же степени...”. И от старухи же Марианна с изумлением узнала, что Нике прошлым летом исполнилось ровно сорок.

Постепенно в доме закончилась вечерняя и ночная жизнь, перестали приезжать гости, замолкли звуки всяческих песен и куда-то совершенно исчезла Сестрёнка — сплетничали, что она легла на дно и пережидает где-то крупный наезд за невыплаченные долги. И действительно, видимо, были у Сестрёнки неприятности — среди белой июньской ночи необъяснимо вспыхнула ее маленькая галерейка, но не серьезно, возможно, лишь предупредительным слабым огнем, и была потушена бездомным художником Филей с помощью обыкновенного огнетушителя. Некоторые сомневались — не сам ли бестолковый Фил и поджег по неосторожности или по пьяни, но нет, вряд ли, Сестрёнке ведь именно пожаром и угрожали по телефону.

Почему-то большое товарищеское участие принимал во всех этих Сестрёнкиных делах Анатолий, куда-то ездил, где-то встречался с темными личностями в сопровождении собственной охраны, улаживал — и уладил. Каким образом старухе становилось обо всем известно, оставалось полнейшей тайной, но она знала даже слово “стрелка”. Когда наутро Полина Викторовна пожаловалась, что всю ночь не спала, и, сделав страшные глаза, объяснила: “Он ездил на стрелку, представляешь...”, Марианна в первый момент никак не могла уяснить, почему нужно так волноваться, когда взрослый внук едет с друзьями на Стрелку Васильевского острова любоваться призрачной летней ночью. “Ну, ты просто живешь как на облаке...” — возмутилась древняя пианистка и более не нашла слов.

Присутствие Ники в доме обнаруживалось теперь лишь звуками скрипки. Ближе к вечеру она начинала играть один и тот же концерт Брамса, и Марианна уже знала наизусть, на каком такте музыка начнет спотыкаться, а старуха зло зашипит: “Presto, presto, черт побери...”, беспомощно заплачет и затрясется в своем кресле. Все смолкнет. Свет нельзя будет зажигать очень долго, нужно будет сидеть в темноте молча, не шевелясь и не задавая вопросов, — всему этому Марианна быстро научилась, — пока не раздастся за забором тихое рокотанье мотора, а потом голос Анатолия и шаги сиделки на лестнице.

Ника “переиграла” левую руку очень давно, ей не было еще и тридцати, и многие годы не прикасалась к скрипке — смирилась с невозможностью вернуть пальцам былую подвижность, завела новых друзей, новую компанию, возможно, несколько разгульную, во всяком случае, на взгляд Полины Викторовны, — “какие-то художники, вино, низкий жанр, отвратительно”, — и властная старуха вмешалась, начала готовить ее к педагогической работе, но... ничего не вышло, а вышла одержимость внука пепельными кудрями и волшебными глазами неудавшейся скрипачки. Когда появились деньги и закрутились вокруг всякие врачи, советчики и шарлатаны, встрепенулась ненадолго надежда, но, скудно питаемая реальными ощущениями, быстро зачахла, а скорее всего, была решительно и безжалостно придавлена самой Никой, которая, презрев консерваторскую выучку, окончательно взяла в руки гитару и нашла в ней отдохновение, сердечный смысл и неподдельное обожание поклонников. Старуха, однако, не могла принять этот смысл и считала его полной чушью, изменой и предательством, как, впрочем, всю эту непонятную новую жизнь. “Время ушло”, — пресекала Ника упреки, и тоже уходила от обсуждений и... вообще уходила.

Был конец августа. Понедельник. Ранним утром ехала Марианна в полупустой электричке, пыталась читать какой-то журнал, но за окном простирались такие прозрачные предосенние дали, что глаз невозможно было оторвать. Разноцветная листва трепетала в холодном небе, торжественно и недвижно стояли розовые сосны, на разоренных уже огородах копошились черные фигурки — едоки картофеля собирали свой жалкий северный урожай. Сойдя с пустой платформы, Марианна вошла в утренний лес. Дачники и дети дачников еще спали, последние денечки оставались перед школой, и лес стоял необыкновенно тихий, пронизанный широкими полосами дымного света. Марианна остановилась на мгновение, провела рукой по стволу любимой сосны, закрыла глаза, словно хотела удержать в себе, захлопнуть навсегда в драгоценной коробочке памяти эту красоту, и покой, и прелесть начинающегося распада и, наоборот, вытеснить вчерашние тяжелые домашние разговоры и грубость мужа — ничего не поделаешь, приходилось выполнять долг и терпеть чужого, совсем чужого, эгоистичного человека, но больного, все-таки очень больного, в душе которого из сильных чувств остался только страх за собственную жизнь, а из не очень сильных — постоянное раздражение и полное равнодушие к судьбе сына.

Узкая железная калитка распахнулась перед Марианной, как только она сошла с дороги и ступила на тропинку. Самый молодой и приветливый из охранников вышел из своей будки: то ли он чувствовал ее интерес к себе (он ровесником был ее сыну и вернулся из страшных мест без видимых потерь и с твердым убеждением — “на хрен эту целостность”), то ли просто скучно было парню, но они поболтали немного. Сергей без осуждения, с несколько отвлеченным уже интересом расспрашивал, какие именно диагнозы теперь освобождают от армии, и неожиданно и трогательно, по-детски признался: “Меня ведь мама вымолила”.

Дом встретил Марианну привычной тишиной, только сверху доносилась едва слышная музыка да из кухни — мирное позвякивание, и вдруг она поняла, что этот чужой дом единственное место, куда она приходит с радостью.

Полина Викторовна приветственно протянула к ней скрюченную ручку, совсем выключила звук и пролепетала: “Мы вчера неожиданно уехали рожать”, а потом, отвернувшись к окну, пошевелила губами и добавила: “Ну пусть, пусть, если им так надо”.

Преждевременный ребеночек (девочка) имел, кажется, какие-то медицинские проблемы. Их долго не выписывали. Анатолий не появлялся, встреченный случайно Марианной в прихожей, на поздравления сдержанно кивнул, а на вопрос о здоровье новорожденной ответил коротко: “Нормально, это был просто гипердиагноз...”.

“Если назовут Полиной, отпишу наследство”, — грозилась старуха, хотя все знали, что никакого наследства у нее нет. Но девочку назвали Ольгой в честь матери Ники, и Полина Викторовна пережила это легко, очень быстро привыкла к этому имени, хвасталась по утрам Марианне: “Ты не поверишь, Олюшку вчера принесли, и она мне улыбнулась, подумать только, мне первой улыбнулась, никому еще не улыбалась, а мне, старой крокодилице, улыбнулась. Даже Анатолий удивился”.

Жизнь потекла прежняя, только на другой половине дома раздавались иногда негромкие писки и голоса незнакомых женщин — приехала бодрая и цветущая бабушка Оля, а рядом с детской поселилась молчаливая, но уютная толстая нянька. “...Совершенно классического типа, где только нашли”, — одобрительно доложила Марианне старуха. С черного хода спешно достроили наружный лифт, и нянька важно выкатывала коляску из лифта прямо в сад. В теплые и ясные дни нянька чудно, по-видимому, проводила время, устроившись рядом со спящим ребенком в удобном кресле меж осенних пламенеющих кустов, почитывала толстые газетки, что-то сосредоточенно в них отмечала карандашом или вязала бесконечный белый шарф. К вечеру холодало, и Ника с бабушкой Олей выходили к озеру с коляской дожидаться Анатолия. И если он приезжал засветло, шофер подвозил к дому одну лишь бабушку, а Ника с Анатолием совершали небольшую прогулку через редеющую золотистую рощицу, вокруг вечернего озера, по песчаным тропинкам, по бугристыми сосновым корням, и коляску мрачно толкал впереди себя Анатолий. Но все чаще возвращались Ника с матерью одни, не дождавшись Анатолия, а он приезжал иногда в полной темноте, правда, и темнело уже к тому времени довольно рано.

Гости почти не появлялись в доме. Небольшой прием, устроенный в честь рождения долгожданной дочери, был очень скромен. Пригласили только друзей Анатолия — никаких художников, никакой музыки, тихие разговоры благовоспитанных, неизвестно откуда взявшихся в России яппи, абсолютно неинтересные Нике и прочим женщинам, собственно, женщин и не было, недолго посидели за столом Ника и бабушка Оля, заглянула нелепо нарядная нянька с маленькой Оленькой на руках, после настойчивых упрашиваний выпила бокал шампанского Марианна, и притворно оживленные мужчины остались одни, расслабились, заговорили на своем птичьем языке, забыв тотчас же повод, по которому собрались они в этот вечер.

В конце октября, когда осенний хлад уже дохнул по-настоящему, Анатолий привез вечером Сестрёнку, Марианна увидела ее из окна верхней кухни, что-то в ее облике вызывало удивление, не сразу даже понятно было, что именно, может быть, то, что шла она от машины опустив голову, но это естественно — зарядил сильный дождь, потом она остановилась нерешительно, дожидаясь Анатолия, который что-то говорил шоферу, он догнал ее и раскрыл над ней зонтик. Она подняла к нему бледное лицо, слабо улыбнулась, и улыбка погасла. Вот что, оказывается, было таким удивительным — лицо Сестрёнки без улыбки. Ника вышла к ним, повела Сестрёнку наверх, Анатолий остался на крыльце стряхивать зонтик и курить. Долго стоял и курил.

Через некоторое время в комнату Полины Викторовны постучался шофер и, дернув подбородком с сторону Марианны, сообщил: “Хозяйка велела вас на станцию отвезти, собирайтесь”. Полина Викторовна не преминула съязвить: “Ой, с чего это мы сегодня такие добрые”. “Дождь... должно быть”, — пояснил исполнительный человек, а Марианна вдруг догадалась, что просто нежелательна кому-то была ее встреча с Сестрёнкой, но догадки свои оставила при себе, радостно вскочила, бросила карты, поцеловала старуху в нежную морщинистую щеку и быстро сбежала вниз. В плохо освещенной прихожей Анатолий и Ника замерли друг перед другом, замолчали, увидев Марианну, но она все-таки услышала глухой шепот Анатолия: “Послушай, я жутко устал”, и действительно было видно, что он едва держится на ногах. А где Сестрёнка-то была в это время?

На следующий день обиженная старуха сказала: “Представляешь, Сестрёнка ко мне даже не заглянула, что ты на это скажешь, как будто меня уже нет в этом доме”. Это тоже было на Сестрёнку не очень похоже, Полина Викторовна ей нравилась, симпатия была взаимной, до появления Марианны именно Сестрёнка по дружбе развлекала старуху, играла с ней в карты, читала вслух, приносила в подарок самые свежие новости и городские сплетни. Еще несколько раз приезжала Сестрёнка, но Анатолий уже не привозил ее, она одна добиралась от станции по первому чистому снежку, который только здесь и лежал, а в городе мгновенно превращался в жидкую серую грязь. И ни разу, ни разу не навестила Сестрёнка бедную пианистку. Зачем она вообще приезжала? “Ну, мало ли... — пожимала плечами Марианна, — мало ли у кого какие проблемы. Не всегда хочется рассказывать... В конце концов вы можете ей просто позвонить, вот телефон, пожалуйста...” Но гордая старуха звонить не хотела, поджимала губы и отворачивалась. А Марианна тоже не хотела вникать в эти отношения, у нее у самой появились проблемы, о которых вот именно ни с кем и не хотелось говорить — сын окончательно бросил университет, отказался сдавать размножившиеся “хвосты”, и страшный призрак армии и угроза зловещей Чечни повисли над семьей, при том что окончательно замкнувшийся муж даже и не пытался помочь. И деньги, немалые деньги были нужны, чтобы освободить ребенка от армии (муж, конечно, считал, что деньги нужны ему на клапан, без клапана он точно умрет, а мальчик не точно, может быть, даже и не попадет в Чечню), и хотя до весеннего призыва было еще далеко, несчастные матери уже перезванивались, искали связи, пугали друг друга жуткими историями дедовщины и картинами чеченского плена, пили сильные снотворные, но зато знали все цены, все верные ходы и все законы.

Потом, конечно, Марианна поняла, почему Полина Викторовна не могла позвонить Сестрёнке — она почти никогда не оставалась одна, а вести доверительные разговоры при сиделке или даже при Марианне все-таки не хотела. Да и телефоном она пользовалась неохотно, даже, кажется, говорила об этом, то есть что телефон не любит — по телефону люди много врут, и глаз не видно. Марианна не раз наблюдала, как после сердечных прощаний, телефонных поцелуев и объятий старуха презрительно произносила: “Старый идиот” (или — “старая идиотка”) и раздраженно отбрасывала от себя трубку.

Темные дни катились все быстрее к Рождеству и Новому году, в последнее время появились новые манеры подчеркнуто отмечать и католическое и православное Рождество, и старый Новый год, и Сочельник, и проводились даже какие-то семинары по забытому умению крещенских гаданий. Приближался сезон непрерывных праздников, в ожидании которых Марианна чувствовала себя кем-то вроде диккенсовского оборвыша, тоскливо заглядывающего морозной ночью в светлые окна нарядной гостиной с елкой в огнях, счастливыми детками и подарками в красивых бумажках и ленточках.

В один из декабрьских вечеров старуха вытащила из-под скатерки и протянула Марианне простой белый конверт: “Я тебя очень прошу — позвони, пожалуйста, тут вот телефон, и отдай ей в руки, понятно?.. Могу я на тебя рассчитывать?” “Конечно”, — кивнула Марианна и взяла конверт. “И положи сразу в сумку, да не так, в книжку какую-нибудь. Есть у тебя какая-нибудь книжка? Вот так, хорошо... И никому... Ясно?” Марианна снова кивнула.

Сиделка появилась, как всегда, в шесть, сдержанно поздоровалась, зажгла повсюду свет, надела хрустящий халат — изображала крутой профессионализм. Впрочем, она действительно была профессионалкой, ей и платили больше, тем более — ночное дежурство, хотя... ночью она просто спала на удобном диване, а не на какой-нибудь раскладушке, сделав предварительно старухе положенный укол. (“Неизвестно, что она там мне колет”.)

Когда сиделка пошла в ванную мыть руки перед ежедневным массажем, Полина Викторовна подмигнула Марианне, почему-то перекрестила ее, а затем подняла сжатый кулачок в бодром революционном жесте.

Марианна, улыбаясь, начала спускаться по лестнице.

Внизу ее ждала Ника. “Марианна,— сказала Ника, — пожалуйста, отдайте мне письмо”. Марианна задохнулась, затрясла головой, но не смогла вымолвить ни слова — какие-то невразумительные междометья вырвались у нее вместе с новым глотком воздуха. “Отдайте мне письмо, — повторила Ника, — или завтра я прикажу охране не впустить вас сюда”. Участок окружен был высоким забором, над воротами висели две видеокамеры, рассматривающие каждого идущего к дому человека, и два охранника обычно дежурили в прозрачной будке у входа. (Потом, через какое-то время, может быть, когда она уже ехала в электричке и лицо все еще продолжало гореть, ей пришла в голову мысль — неужели в старухиной спальне тоже была видеокамера, или подслушка, а иначе как?.. “Нет, нет, — сказала она себе, — невозможно”, но отвратительное чувство униженности — осталось.)

И она отдала Нике конверт. “И вот еще что, — процедила Ника, пряча письмо в складках длинной юбки, — надеюсь, вы понимаете, что мы хорошо платим за молчание... и наоборот...”

Марианна не могла потерять эту работу — к весне, то есть не к весне, а уже к февралю, в крайнем случае к марту, нужно было набрать где-то пять тысяч долларов — минимальная цена за нужный диагноз, освобождающий от армии надежно и навсегда.

“Ну, ты видела Сестрёнку?” — спросила через несколько дней Полина Викторовна. И Марианна изумилась себе, как легко у нее получилось соврать. Старуха удовлетворенно хмыкнула, поинтересовалась почему-то, где они встретились и как Сестрёнка выглядела.

“На площади Восстания”, — ответила Марианна, не глядя на нее, как бы с интересом разглядывая фотографии знаменитых старухиных учеников. Интуитивно усвоила она одно из главных правил успешного вранья — не смотреть на того, кому врешь, нет, не отводить взгляд, это как раз очень опасно, а именно не смотреть, продолжая делать что-то другое, отвечать как бы вскользь, между прочим. “Как выглядела? Нормально выглядела”.

Старуха глянула на нее внимательно: “Что за дурацкая привычка — переспрашивать. Ты где? Что с тобой, у тебя неприятности?”

Необходимость искусственного клапана для мужа, однако, не была такой уж неожиданной неприятностью — просто обыкновенная неразрешимая проблема. “Ну что вы хотите, его клапан напрочь съеден ревматическими узлами”, — почти закричал на нее профессор и даже снисходительно попытался объяснить работу сердца, вот именно что на пальцах, пошевелил ими в воздухе, изображая движение сердечных лепестков на границе предсердия и желудочка. На вопрос, как срочно, профессор ничего не ответил, помолчал, как бы что-то соображая, и отправил к своему ассистенту: “Если вы решитесь, вам все объяснят”. Марианна, собственно, и так уже знала, что один только нормальный клапан (без оплаты операции, анестезиолога, последующего ухода и прочего) стоит десять тысяч долларов. Ассистент давно уже подготовил почву и, хохотнув, даже рассказал непринужденно подходящий к случаю анекдот. Пациент вздыхает и говорит врачу (грустно): “Да, доктор, верно люди говорят — здоровье за деньги не купишь”. Врач пациенту (строго): “Кто вам сказал такую глупость?”

Одно лишь правильно говорили люди: если уж что-то начнет сыпаться, то все — отворяй ворота. Именно в эти дни наглый техник-смотритель заявил, что с нового года мастерскую у нее отберут: “Вы ведь все равно сдаете, нехорошо... не по назначению, даже каким-то не художникам, там вообще непонятно кто живет, и вообще... аварийный дом”. Марианна как раз сдавала двум девочкам-художницам из Мухи, однако для жилья, всего за стольник, какой-никакой доход. “Но, — выдержал техник-смотритель игривую паузу и развязно улыбнулся (Марианна почему-то вспомнила ассистента профессора), — штуку на бочку и лады”. “Так ведь аварийный же дом”, “Да что вы, блин, все аварийный да аварийный, на века строили, нас переживет и внуков наших”. Вот тоже приметы новых времен — народ с легкостью научился просить и давать взятки и взяточки.

В конце декабря они отстояли длинную очередь в германское консульство и сдали (все-таки) давно заполненные анкеты в слабой надежде через год-полтора получить разрешение, а до той поры держаться на таблетках, которые, кстати сказать, тоже стоили немало, но от армии все равно надо было освобождаться, иначе не выпустят.

Полина Викторовна очень спокойно встретила доверенный ей секрет: “О, целый год или больше, может, я столько и не проживу, не тревожься, а потом еще всякие хлопоты, оформления, билеты, будем с тобой жить дальше”. Утешала: “Ты найдешь там работу, обязательно, ну, например, может быть, сначала в театре, художницей по костюмам, ты так много умеешь, и язык выучишь, тем более язык для тебя не так уж важен, и для меня не был бы важен, мы ведь с тобой кто..., мы ведь, Gott sei Dank (щегольнула немецким), вне второй сигнальной системы...”, тем не менее, велела достать с полки учебник немецкого и тоненькие немецкие книжки, совсем легкие, для школьников, заставляла Марианну читать “О, у тебя будет отличное произношение, ты музыкальный человек, и никому не верь, что трудный язык, очень организованный язык, надо только понять, знаешь слово — алгоритм?..”

В ночь Нового года Марианна стояла у окна темной спальни, без особой мысли разглядывая освещенные окна напротив, там шло возбужденное мелькание, доносилась музыка и радостные вопли. Только что отзвучали кремлевские куранты, и “дорогие россияне” после ритуального шампанского пошли на серьезное повышение градуса и, тыкая вилками в соленые грибочки, в большинстве своем надолго уставились в телевизоры, откуда непрекращающимся потоком лились бессмысленные песни, танцы и кривляния, а также постоянные напоминания о том, что живут они “в это непростое время”. Муж сидел в соседней комнате в своем любимом кресле и с больным наслаждением упивался этой пошлостью, отлично питающей его дежурное раздражение, и телевизор не выключал, даже как-то оживился, время от времени вскрикивал: “Нет, нет, это кошмар, просто конец света, ты только взгляни”. Сын давно уже ускользнул в непонятную компанию любителей дикой молодой попсы.

Было о чем подумать Марианне в новогоднюю ночь. Несколько часов назад она вышла из ворот “усадьбы”, неся за спиной в своем рюкзачке царский подарок семейства, аккуратную, легкую электрическую соковыжималку, завернутые в фольгу куски разнообразных пирогов (какие-то из них, кажется, даже сама Ника испекла), а в нагрудном кармашке куртки конверт, который ей вручил Анатолий с улыбкой несколько смущенной, боялся обидеть, что ли, “новогодняя премия, — сказал, — так положено”. Когда за спиной Марианны закрылась длинная металлическая калитка и охранник помахал на прощанье рукой, на тропинке выросла темная покачивающаяся фигура. Марианна инстинктивно отпрянула назад, первое побуждение было вернуться под защиту вооруженного человека, но увидела, что фигура женская, и остановилась. Раздался знакомый голос: “Не бойся, Маша, это я, Дубровский”. Перед ней стояла Сестрёнка. По щекам Сестрёнки текли слезы. И она была пьяна. “Боже, почему ты здесь?” — “А туда меня не пускают, — и Сестрёнка махнула варежкой в сторону дома, — но т-ссс, мне ничего не надо. Не думай, я выпила, потому что очень холодно”. — “Послушай, давай я позвоню охраннику, сегодня дежурит Сергей”. — “Нет, он меня уже прогнал, а ты иди, иди, еще и тебе влетит, я заразная, со мной никому нельзя разговаривать, то есть — мне ни с кем нельзя разговаривать, мне надо убраться отсюда, да... но теперь что уж... все равно буду гореть в адском пламени”. Никто не шепнул Марианне: “Запомни, запомни, эти слова”, и она пошла дальше, к станции, однако с тяжелым сердцем, как будто оставила в холоде и горе беззащитного ребенка. Наступала новогодняя ночь.

И все-таки работу Марианна потеряла, и случилось это, как все неприятное, что случалось с ней в последнее время, внезапно. В начале января — еще длились новогодние праздники — позвонил Анатолий: “Мне очень жаль... Полина Викторовна в больнице. По всей видимости — непроходимость”. — “Может быть, нужна моя помощь?” — “Спасибо, пока нет... — и еще раз повторил: Мне очень жаль, что так получилось...”, понимал, конечно, что это значит для Марианны. В конце разговора он, как будто сжалившись, добавил: “Я вам позвоню”. И она застыла над телефоном и, чувствуя, что ноги не держат, дошла до дивана, рухнула, охватила голову руками, то есть проделала все, что делает человек, когда вдруг все расчеты, а именно, в прямом смысле, подсчеты ресурсов, и все ожидания гибнут в один миг, и нужно все начинать сначала, но нет уже никаких сил. Потом слабый стыд зацарапался в груди — стало жаль старуху, и вместе со стыдом, как-то параллельно пришла гнусненькая мысль не порывать все-таки с этим семейством — надежда, что Анатолий поможет, еще существовала, других богатых знакомых у нее не было — и от этого стало еще стыднее.

Но Анатолий не позвонил, и она позвонила через некоторое время сама. Подошла Ника, и голос ее был сух, даже и для Ники чересчур сух и сдержан. Понятно было только, что Полина Викторовна все еще в больнице, жива, но чувствует себя плохо. На вопрос, в какой больнице и можно ли ее навестить, ответила пустая тишина в трубке, и начались гудки. Еще несколько раз звонила Марианна, но напрасно — даже не включался автоответчик. Похоже было, что не нужна она им, сполна рассчитались с прислугой и забыли.

Зима прошла в темной тоске, заботах и судорожных распродажах. Книги — старинные и, как ей казалось, довольно ценные — никто уже не покупал, или покупали понимающие люди за сущие гроши. Мало находилось желающих листать пожелтевшие страницы с дивными картинками под прозрачными папиросными бумажками. Удалось продать несколько старых картинок практически за бесценок, остальные раздарила, как раздарила и все имущество из мастерской — развязный техник-смотритель потерпел полное поражение в своих домогательствах, злобно махнул на нее рукой и велел немедленно выметаться. Девочки из Мухи грустно упаковали свои чемоданы, рюкзаки и сумки, покорно съехали, честно заплатив последние сто долларов.

И вот ведь часто так бывает, когда иссякают надежды, — Марианна случайно встретила забытую школьную подругу, которая без звука и ненужных распросов одолжила деньги (причем без процентов, а ведь это редкость в нынешние времена), просто дала деньги на жизнь, просто на еду, устроила ее в американскую фирму, торгующую квартирами, где сама успешно крутилась, уверила, что слово “риелтор” не является бранным, так же как, допустим, “менеджер”, и принялась добровольно, с непонятной страстью курировать обнищавшую художницу. Марианна прошла короткое обучение. Лекции собирали несметное количество жаждущих финансового успеха мальчиков и девочек, перед которыми выступали разные опытные люди, в том числе и юристы, призывали с кафедры действовать только по закону и не обходить порядок, установленный в фирме — нарушение порядка приводит к ужасным происшествиям. Например, вот к таким — одна милая девушка-агент решила самостоятельно провернуть сделку, то есть не заплатить фирме проценты, положила в ячейку банка огромные тыщи, естественно, не рублей, а через некоторое время исчезла, и голову ее нашли аккурат в этой самой ячейке, но денег там, конечно, уже не было. И другие страшные истории, леденящие, как говорится, кровь, рассказывали лекторы, и даже с явным сладострастием. А однажды быстро пробежал по проходу и буквально выпрыгнул на сцену сам владелец фирмы, бодрый американец средних лет в короткой рубашоночке и шортах, расписанных долларовыми знаками, хотя за окном, на улице все еще лежал снег. И, разумеется, поразил своим видом публику. В последующем выступлении веселый иностранец уверил, что успех бизнеса во многом зависит от умения потрясти воображение клиента, внушить ему непреодолимую симпатию и доверие, что и сделал, пригласив вечером к себе в гости всех присутствующих, и выбросил широким веером в зал россыпь своих визитных карточек. Восторженным и преданным ревом ответили ему люди и кинулись эти карточки ловить. Одна из карточек просто упала на колени к Марианне, без всяких усилий с ее стороны, она взяла карточку с золотыми буковками на двух языках, повертела равнодушно и отдала подруге.

“Нет, нет. Никуда не пойду”, — сказала Марианна, но руководящая подруга настояла: “Обязательно нужно пойти, неужели тебе не любопытно, там есть на что посмотреть” — и практически за ручку привела ее в квартиру зарубежного богатея. Квартира располагалась на набережной реки Мойки. Анфилада из восьми комнат распахнула зеркальные просторы перед толпой новых сотрудников, только что успешно сдавших смешные экзамены, а за этими комнатами стояли закрытыми от посторонних глаз еще какие-то семейные личные покои. Сама семья в виде молодой русской жены, по слухам, бывшей пулковской девушки, и очаровательной девочки, пяти приблизительно лет с американским флажком в руке, встречала шумных новичков у входа в квадратный зал, где ждали всех фуршетные столы. На стенах висели якобы старинные картины, вдоль стен замерли по-лакейски одетые мальчики в количестве одиннадцати человек — слуги, а на небольшом возвышении в глубине зала сидел в полной готовности оркестрик и кривил иронические улыбки.

С удивлением увидела Марианна в толпе, кинувшейся к американскому угощению, даже несколько знакомых лиц. И одно лицо, принадлежащее юному программисту, не раз бывавшему в доме над озером, на бегу, блестя глазами, сообщило, что Анатолий ушел от Ники. “Не может быть”, — обомлела Марианна. “Да, вот, представь себе...” — почему-то радостно прокричало лицо и, совсем уже убегая, добавило, что Полина Викторовна все еще жива и находится в доме престарелых.

Теперь каждый день Марианна приходила в офис фирмы, который представлял собой длинное неуютное помещение, заставленное ободранными столами, правда, на каждом был телефон и компьютер. Старалась прийти пораньше, чтобы занять стол, снять всю информацию, сделать необходимые звонки. Пыталась перекричать постоянный гул, громкие разговоры и такие же звонки коллег. Все почему-то кричали дикими голосами: “Ваш сын получит отличную однушку”, “Ребята, у кого есть дешевая подстава?”, “Сделай ему доверку, и все дела”. В каждом деле возникает свой сленг, но Марианне он не казался забавным, окружающее поколение было чужим и неприятным, хотя попадались интеллигентные экземпляры. В отличие от подруги, она никак не могла вдохновиться этой деятельностью и впасть в азарт, в который многие так замечательно впадали и, казалось, уже просто не могли жить без этой увлекательной игры, отдавая ей все время и все способности. Постепенно возникли среди них настоящие асы комбинаторики, с невероятной легкостью расселяющие огромные питерские коммуналки. Со временем становились эти умельцы если не окончательными толстосумами, то вполне состоятельными людьми, покупали “доходные” квартиры, надежно обеспечивали детей и, разобравшись в непростых риелторских секретах, мечтали уже о собственных фирмах. Были и такие, для которых это занятие стало забавным хобби, например, для программиста, встреченного на фуршете у демократичного американца. Оказалось, бывший гость дома над озером как работал у Анатолия, так и работает, а в эту фирму попал, чтобы найти себе квартиру без посредников, и нашел, но что-то зацепило — и остался. Однажды, как всегда на бегу, выложил: “Анатолий ищет квартирку для Ники. Не хочешь поучаствовать?” и тут же скрылся, не дождавшись ответа.

Совершенно неожиданно для себя самой Марианна легко прошла стажерский период и быстро вышла в агенты, обогнав начинавших вместе с ней молодых проныр. Ее тихий голос и честное желание помочь вызывали, по-видимому, у людей большее доверие, чем бьющие копытами разбитные маклеры. Какие-то другие законы бизнеса действовали в бедной России. Первыми клиентами были, как правило, обычные люди — знакомые и знакомые знакомых. Кто-то хотел разъехаться с сыном-алкоголиком, кто-то просто вырваться из безнадежной коммуналки, кто-то продавал комнатку, оставшуюся от бабушки, — обычные мелкие житейские дела, потом, правда, появились другие клиенты. Но сначала Марианна исходила километры городских разбитых улиц, продуваемые мусорные пространства окраин, выщербленные лестницы центральных домов, где сохранились еще чугунные решетки с растительными узорами модерна. Случалось заходить в старые парадные, где некогда жили одноклассники (где они теперь?), — сложная смесь запахов кошачьей и человечьей мочи, гнилой картошки и болотной сырости. Нет, тогда так не было. Какие-то были тогда дворники, кто-то убирал лестницы, и парадные запирались, возвращаясь заполночь, надо было звонить, и всклокоченная дворничиха, с трудом разлепив глаза, безропотно отпирала, с любопытством разглядывая провожающего, могла и прокоментировать:“Ну, Марьянка, давешний-то мальчонка посимпатишнее был”.

Потом появились и другие клиенты, и другие жилища пришлось увидеть, с евроремонтом и всяческими джакузи. Не всегда это были воспитанные и доброжелательные клиенты, особенно когда они сами не знали, что им нужно. Капризность была их родовой чертой. Иногда капризничали они даже в ущерб собственной выгоде, потому что казались себе, должно быть, от этого интереснее и значительнее. Особенно дамы. И еще одна родовая черта отличала их — неразумная жадность, когда нужен был заключительный аккорд при расселении больших коммуналок. Бедняки просили на ремонт. Богатеи жались и не давали, и тщательно выстроенная сделка рушилась. Но приходилось работать со всякими. И Марианна научилась, тем более что стало уже легче дышать, и долги постепенно отдавались, и появились полезные связи, в том числе — нужные медицинские.

Важный лысый медик, с которым ее свела милая дама, искательница недорогой двушки в центре, велел принести все справки, выписки и анализы сына, долго и вдумчиво изучал бумажки, какие-то отодвигал, а какие-то рассматривал подолгу, откидывался в кресле, прикрывал глаза, сосредоточенно гладил лысину, шевелил губами, что-то искал в компьютере и наконец уверенно изрек: “Так, пожалуй, все ясно — будем работать с почками. Согласны?” — “Да, да, конечно, — заспешила Марианна, — как скажете...” На выходе из кабинета пять тысяч долларов упорхнули из ее сумочки. Лысый отечески положил ей руку на плечо и со сдержанной лаской произнес: “И ничего не бойтесь”. Кажется, она сделала все, как велели, но, спускаясь по широкой мраморной лестнице, почему-то вздрогнула и вспомнила случай с неизвестным ей Захаром Давидовичем, рассказанный той самой дамой, которая и сводила.

Получив для сына безукоризненный белый билет, Захар Давидович пробрался очень высоко, в кабинет почти недоступного начальника и раскрыл перед ним весь механизм освобождения от армии, в том числе и его непомерно большую для простых людей цену. “У мальчика, на самом деле, больные почки. Понимаете, больные почки”, — повторял жаждущий справедливости отец. Начальник слушал очень вежливо и внимательно, сокрушенно качал головой: “Да, бывают еще такие частные случаи, но вы не волнуйтесь, мы обязательно, обязательно разберемся, и деньги вам вернут”, потом озабоченно глянул на часы, извинился, сказал, что оставит посетителя буквально на минуту, и вышел. Обнадеженный, наивный Захар Давидович остался в кабинете один, расслабился в удобном мягком кресле, успокоенно вертел головой, разглядывая стены в деревянных панелях и красивые корешки медицинских книг на полках, как вдруг дверь отворилась, и в комнату вошли два крупных человека, вытряхнули его из кресла и сказали такие примерно слова: “Ты что, сучара позорная, захотел? ...хочешь, чтоб мы сыну твоему вообще почки вырезали? сваливай в свой... (далее шло название страны, куда, по мнению грубиянов, собрался бледный как смерть Захар Давидович), и побыстрей”. Были еще какие-то неприятные слова, но их уже Захар Давидович не слышал, нетвердыми ногами спускался он по мраморной лестнице к гардеробу, и номерок в руке его мелко-мелко дрожал.

“Анна-Мария, как поживаешь, деточка? Узнаешь ли ты еще мой голос? Сознайся, ты ведь тоже решила, что я давно померла”, — голос звучал в трубке хрипло и, действительно, довольно потусторонне. “Полина Викторовна, — закричала Марианна, — дорогая, как я хочу вас видеть”.

“Нет ничего проще, приезжай”, — ответила Полина Викторовна и очень толково рассказала, как доехать, где сойти, куда повернуть и кого спросить.

Нет, это не был обычный дом престарелых. В просторном вестибюле ее встретила любезная привлекательная женщина, провела по светлому коридору, одна стена — сплошное сияющее стекло, вдоль другой чуть приоткрытые двери палат. Солнце заливало паркетный пол, за чистыми окнами шумела разноцветная листва новой осени, а на широких подоконниках стояли в вазах срезанные астры и еще какие-то вьющиеся растения в цветочных горшках. Но... странный запах, тяжелый дух выползал из дверей. Уловив ее гримасу, услужливая женщина виновато улыбнулась, махнула рукой куда-то в сторону и объяснила: “Мы ведь двадцать процентов должны отдавать городу, ну, вот там общие палаты, и практически все лежачие, конечно, пахнет... Но ваша-то, вип-старушка, она вообще на другом этаже”

У Полины Викторовны была крошечная однокомнатная квартирка — необжитые белые стены, казенная пустота, только в углу стояла домашняя старинная горка, в нише — ее собственная кровать с высокими деревянными спинками, рядом — знакомый овальный столик, заваленный книгами. Еще на столике стояло какое-то устройство с огромной линзой и подставкой для чтения. На аккуратно застеленной кровати валялся ноутбук. (“Вот это да!” — сказали глаза Марианны, ответный взгляд: “Да, вот так, знай наших”).

Старуха встретила Марианну на ногах, двумя руками опираясь на две палки, но поблизости сверкало никелированным блеском новое удобное кресло, легко управляемое, как потом выяснилось, замечательным моторчиком. “Но почему, почему вы здесь, — начала Марианна, вспоминая жуткий запах с первого этажа, похоже, он доходил даже сюда, — что случилось?” “Ах, деточка, ну ты же знаешь, что произошло, но я надеюсь, скоро отсюда уеду, вот увидишь, и не думай, не думай — не в последний путь (гордо). А сейчас мы с тобой погуляем. Хорошо?” И когда Марианна помогала старухе устроиться в кресле, укрывала ей ноги пледом, застегивала куртку и поправляла воротник, Полина Викторовна вдруг зашептала ей прямо в ухо: “Ты можешь, конечно, смеяться над сумасшедшей старухой, но я просто боялась. Мне казалось, она хочет меня убить”.

Марианна так и не успела спросить Полину Викторовну, когда она догадалась, что Сестрёнка беременна. Вряд ли Анатолий или Ника проговорились. Единственное, что правильно вычислила старуха, это то, что последний выкидыш лишил Нику возможности иметь детей. Впрочем, почему — вычислила, возможно, просто знала. Но в то время, когда они сидели друг напротив друга в сумрачном парке — Марианна на краешке холодной скамейки, а Полина Викторовна, устав от собственного рассказа, в своем новом кресле — мелкие детали уже не имели значения. Даже фраза такая была брошена старухой вскользь: “Есть, конечно, кой-какие детали, но я их касаться не буду”. Впоследствии Марианне пришло в голову, что, возможно, и были у Сестрёнки серьезные неприятности и долги, точно были, и нужны были деньги, может быть, эти детали имелись в виду. Хотя... родить ребенка от Анатолия Сестрёнка могла бы и даром, особенно в прежние времена, вполне в ее духе и в духе, пожалуй, их богемной компании.

Когда наступил срок, Анатолий отвез в институт Отто периодически стонущую Сестрёнку, сдал паспорт Ники, никто не сличал, естественно, фотографию красивой спокойной женщины с потным лицом невменяемой роженицы, сильно поругали за то, что не было карточки из женской консультации, но сценарий был разработан заранее, Анатолий изобразил растерянного идиота, объяснил отсутствие карточки долгим пребыванием за границей, рассовал теткам авансовые купюры, и роды пошли.

Крепкая, быстро порозовевшая девочка выписана была из родильного дома со всеми необходимыми законными бумажками, въехала наследницей в прекрасный дом над озером и через положенное время получила свидетельство о рождении с хорошим именем Ольга.

Месяца через два Сестрёнка первый раз попросила разрешения посмотреть на девочку. Она сама разыскала Анатолия, собственно, он и не скрывался и даже обрадовался встрече, и он привез ее, а как можно было отказать, и Ника встретила ее приветливо — жива была еще благодарность в сердце. Но возможно, очень даже возможно, что какие-то недовольства, условия и ограничения уже тогда осторожно были высказаны, и Анатолий выслушал их молча, хотя и без особого понимания. А во второй и в третий раз встречена была Сестрёнка с некоторым поджиманием губ, а в следующие разы уже и с явной враждебностью, а Полина Викторовна услышала обрывок телефонного разговора: “Ты нарушаешь договор, мы не можем спокойно жить...”. И так все шло, пока не дошло до того, что в Новый год Ника приказала охране Сестрёнку не впускать. И вот тут, по-видимому, Анатолий встал на защиту. Нормальный порыв — защитить того, кому сейчас плохо, хотя и неизвестно, видел ли он плачущую Сестрёнку, которая так надоела доброму, в общем-то, охраннику, что он кричал на нее грубым голосом.

“Так ты говоришь, она была пьяна. Боже, какая безвкусная картина... Как безвкусна бывает иногда жизнь”. Полина Викторовна опустила голову на грудь, она тоже не могла видеть эту картину — дом стоял далеко от ворот, над самым озером. А в начале января она попала в больницу, действительно, была непроходимость, но... — никакой опухоли. Конечно, все думали, что это конец, как вообще решились делать операцию (“может быть, у них был чисто научный интерес”, — добавила хвастливо). Но это был не конец — не тут-то было, она вернулась в дом. Анатолий сам привез ее, вручил попечению сиделки, быстро поцеловал: “У меня сейчас совершенно нет времени, я все тебе объясню. К сожалению, вынужден тебя здесь оставить. Потерпи немного. Как-то все разрешится”, и удалился. Ника даже не вышла встретить и в первый вечер вообще не появилась, а когда появилась, то лицо у нее было такое... не стоит описывать. Что произошло за время отсутствия Полины Викторовны, можно было только гадать, не обошлось без скандалов, это понятно, ведь Анатолий жил, оказывается, в Сестрёнкиной галерейке, такая была версия поначалу, куда подевался сумасшедший художник Филя, никто не знал, некоторые, правда, утверждали, что Филимон по-прежнему состоит у Сестрёнки в сторожах, ночует на жестком топчане и варит Анатолию по утрам отличный кофе, он это умел. Но вскоре совершенно открыто переехал Анатолий к Сестрёнке. “Да куда же, куда? — неужели в ее страшную коммуналку?” — “А вы не знали? Давно уж. К этому все и шло”.

Всю власть над старухой забрала мрачная сиделка, она обитала в доме теперь постоянно. На вопросы эта особа вообще не отвечала, на просьбы никак не реагировала. Старуха, к сожалению, срывалась: “Черт побери, вы что, совсем оглохли?” Когда разрядилась телефонная трубка, ни за что не меняла батарейку, пришлось умолять со слезами, и нарочно, просто нарочно очень больно делала уколы. Маленькую Оленьку ей тоже не приводили, а она стала такая миленькая, веселая девочка, уже ходила, Полина Викторовна видела ее из окна. Ника не появлялась совсем, как-то раз поднялась вместе с новым врачом, постояла равнодушно в сторонке и на безобидную жалобу, а жаловалась Полина Викторовна исключительно на сиделку, вдруг резко ответила: “Не думайте, что возиться с вами такое удовольствие”, повернулась злобно и вышла, даже врач вздрогнул. Когда врач ушел, Полина Викторовна заплакала и позвонила Анатолию: “Забери меня отсюда, я лучше в дом престарелых поеду, везде есть люди, а я ведь все-таки почти ходячая, я слышала, теперь есть очень приличные дома престарелых”.

Странно, удивительно странно устроено человеческое сострадание. Вот только что оно обливалось слезами над участью слабого, обойденного судьбой, обиженного игрою счастия, но вдруг картинка переворачивается, то есть именно поворачивается колесо той самой фортуны, и несчастный, непонятно как, выигрывает главный приз, растерянными глазами смотрит на притихшее общество и глупо улыбается.

Как могло случиться, что Анатолий неизвестно с чего вдруг глянул на Сестрёнку новыми глазами. Возможно, есть в мире вещи и поважнее, чем отношения мужчины и женщины, но, согласитесь, все-таки случаются в этих отношениях вещи необъяснимые.

Ненадолго притихшие наблюдатели оглядываются на бывшего победителя, воображение их немедленно включается, и они начинают представлять, что же он все-таки, интересно, испытывает после такого, как выражались в старину, афронта. И вот постепенно, не сразу, разумеется, начинают зрители сочувствовать этому бывшему избраннику, ну, в данном случае, как вы понимаете, избраннице, даже если упрекали ее раньше в излишней заносчивости и высокомерии.

Сама Полина Викторовна путалась в собственных чувствах, особенно после первого похищения Оленьки (не было похищения, просто старуха так называла — “первое похищение”). Конечно, хотелось оправдать Анатолия: “Ну, как бы там ни было, а это все-таки родные мать и отец”. Потом, вспоминая прошлое, перебирала все несчастья Ники. “Подумай только, в тридцать лет рухнуло все, к чему ее готовили со дня рождения, и жизнь потеряла смысл. Нет, ты этого понять не можешь”. Заносился в поминальник и безумный, безнадежный роман с неизлечимым Дроздом и, конечно, окончательная невозможность родить.

Да, не было никакого похищения. Девочка оставалась где была, в своей веселой комнатке, на своем месте, в своем манежике, на ковре валялись веселые игрушки. Шли зубки, и она двумя ручками держала специальное резиновое колечко и сосредоточенно его грызла, вопросительно тараща глазки на застывшую, ничего не понимающую няньку.

“Оленька останется со мной, я ее отец, и она останется со мной. Когда ты придешь в себя и успокоишься, сможешь ее видеть”.

Не желавшую успокоиться Нику охранник Сергей крепко держал за обе руки и плачущим голосом уговаривал: “Спокойно, спокойно, Вероника Андреевна, пожалуйста, спокойно”. Ника переезжала на новую квартиру.

Прошло еще несколько месяцев. Полина Викторовна привыкла к своим новым стенам и уже не торопилась вернуться в дом над озером: “Ну их! Там ведь сам черт ногу сломит... Не понимаю, что там происходит, совсем с ума сошли...”. Анатолий навещал ее редко, но денежки ласковым медсестрам платил, зато часто бывали у нее разнообразные гости. Кому-то нужны еще ее воспоминания, хотя в это и трудно поверить, даже какая-то корреспондентка приходила, с фотографом, и вышла статья. С портретом. Портрет, правда, получился — не очень.

Второе похищение было организовано удивительно просто. Нянька по весне вышла с Оленькой в легкой коляске за ограду пообщаться с новой подругой, тоже нянькой из соседнего дома, которая везла своего мальчонку. Они не раз так гуляли, они принадлежали к одному социальному слою нянек из богатых домов, и всяких бедных бабушек с внуками в компанию свою не пускали, хотя те и пытались заговаривать. Надо сказать, что эти коттеджи, кроме своих оград и собственных охранников, имели общий металлический, но прозрачный забор и какого-то даже общего смотрителя, совершенного, по-видимому, бездельника, его и на месте никогда не было, и ворота в эту особую зону он держал почему-то всегда распахнутыми. Ну понятно, чтобы лишний раз не выходить, открывать, проверять. И вот вдруг перед этими гордыми няньками возникла на дороге почти бесшумно длинная машина с тонированными стеклами, вышли из нее два молодых улыбающихся человека, на няньку с ненужным мальчонкой даже не посмотрели, а Оленьку вместе с коляской один из них легко поднял и понес к машине. Другой жестом регулировщика при сломанном светофоре остановил нянек, и сам застыл перед ними, преграждая путь и нагло улыбаясь. Остолбеневшая Оленькина нянька, проглотив собственный крик, сразу узнала, конечно, кому принадлежали руки, протянувшиеся из машины навстречу девочке, которая не пискнув, а, напротив, разулыбавшись, скрылась в темной глубине. Машина отъехала задним ходом и где-то там вдали развернулась.

Довольно долго не мог Анатолий обнаружить Нику с ребенком, но в конце концов какие-то сыщики (и такие профессионалы, оказывается, появились) потянули за правильную ниточку. Искали они, между прочим, сначала совсем не Нику, а бабушку Олю. Нику, возможно, тоже искала какая-то другая часть команды, но на след вышли через бабушку. Грустная бабушка уверяла, что ничего не знает, где Ника, ей неизвестно, ничем помочь не может, смотрела на Анатолия несчастными глазами и умоляла всех помириться. Но вдумчивые сыщики установили за бабушкой привычную “наружку”, которая привела их к благоустроенному городскому оазису из реставрированных старых домов, окруженных оградой, опять же с охраной и видеокамерами, но с ухоженным садом внутри (так что Оленьке было где гулять и кататься на качелях). Там и жила Ника с Оленькой и сочувствующей подругой, владелицей этих новорусских хором. Бабушка Оля их навещала. Ну то, что там охрана была, сыщиков просто насмешило, это же были все свои же ребята.

Как проходило третье похищение, Полина Викторовна даже не хотела думать, а тем более представлять, настаивая, однако, что Сестрёнка делала все, чтобы — без травм, без слез, по-человечески. Но как это можно — похищать по-человечески. Старуха с гневом отвергала слух, что для успокоения беснующейся Ники были использованы наручники.

В конце мая Марианна с трепетом предвкушения вынула из почтового ящика длинное официальное письмо, торопливыми руками неаккуратно разорвала конверт и прочитала, что “компетентные власти Федеративной Республики Германия дали положительный ответ на Ваше ходатайство о выезде на постоянное место жительства в Германию”.

Первая мысль была не о здоровье мужа, не о возможности вырвать сына из неприятной компании расслабленных мутантов, сидящих как минимум на “колесах”, первая мысль была радостная — можно покончить с ненавистной риелторской деятельностью. Что она и сделала немедленно — перестала вообще появляться в офисе, все сделки заканчивала (оставались просто долги перед доверившимися ей людьми) только по телефону. Клиентов уже не водила на просмотры квартир, они сами с этим справлялись, только звонили, согласны или нет, и если не согласны, она предлагала другие варианты, и тоже по телефону. И удивительным образом все получалось. За комиссионными долларами в банк, однако, исправно забегала. При фирме было отделение впоследствии рухнувшего банка, но это впоследствии, а тогда все выглядело очень солидно, на входе стояла, натурально, охрана, за окошечками строгие контролеры. Кассиры ее уже узнавали, улыбались, желали дальнейших удач. Вот ведь — если не рвешься натужно за удачей, она сама падает в руки.

Да и не было уже времени на квартирный бизнес, все оно уходило на заполнение всяческих анкет, на ожидание их переводов, на стояния в очередях за справками, апостилями, паспортами, на хождения по чиновничьим лестницам и кабинетам.

Ну, и последнее слово о бедном риелторе — как раз в августе, когда она закончила все сделки и с наслаждением выбросила ненужные больше бумажки, компьютерные распечатки, телефоны и адреса мгновенно растаявших в воздухе клиентов и таких же призрачных коллег, знаменитая американская фирма с большим шумом развалилась. Жизнерадостный владелец изъял весь капитал и отлетел в Новый Свет, захватив с собой, надо отдать ему должное, молодую жену и маленькую дочь.

Армия растерзанных и обманутых осаждала офисные помещения, из которых уже выносили столы, компьютеры, принтеры и всяческие ксероксы, а два крутящихся кресла на колесиках охранник открыто загружал в багажник своего “Вольво”. Директор — худая элегантная дама с лисьей мордочкой, плохо пряча страх в бегающих глазках (ведь разорвут на куски), уверяла, что все поправимо, Америка — страна закона, его найдут, все вернет, все адреса у нее есть, никуда не скроется, она уже послала запросы, нужно немного подождать. Опытные, ничему не верящие махали руками: “Да они же бандиты, они же все заодно”, и уходили, стряхивая с ушей эту лапшу. Другие с выпученными глазами бились о железную дверь банка, за которой была пустота — никаких окончательных выплат за уже проданные квартиры, никаких залоговых тыщ. Ужас. Представив возможные последствия для себя лично, Марианна возблагодарила доброго ангела, спасшего ее так вовремя, и выбросила эти страшные картины из своей памяти навсегда.

В последний раз Марианна видела Полину Викторовну в октябре. Уже были куплены билеты. Помнится, шел мелкий дождь, но они все-таки вышли в парк. Не хотелось оставаться в чужом, казенном “узилище” (так говорила старуха, иногда просто: “моя камера”). В парке, под холодным небом была иллюзия свободы. Через неделю Полина Викторовна возвращалась в дом над озером.

Они гуляли молча, старуха опиралась на ее руку, как в былые времена, кресло решили не брать, оно плохо катилось по мокрой, опавшей листве.

“Только без слез, деточка, пожалуйста, без слез. Вот возьми, — и Полина Викторовна вложила ей в руку образок, — и не оглядывайся, не оглядывайся”. Несколько раз Марианна оглянулась. Не получалось без слез. Долго еще стояла неподвижная старуха в конце мокрой аллеи, под грустной осенньей моросью, под черным зонтиком, слабо помахивала рукой.

Уже в Мюнхене узнала Марианна, что Ника снова похитила Оленьку и на этот раз исчезла с ней в Москву, а потом еще куда-то — извлекла урок из прошлых ошибок. В прежние времена можно было бы объявить всесоюзный розыск, да и то вряд ли. Так объяснил Анатолию знакомый милицейский майор. Кто ж это будет искать мать с родным ребенком, а если с неродным (но по документам-то родным), тогда в суд, только в суд. А само похищение произошло совсем фантастически — с озера. Кусок озера как бы естественно принадлежал участку, но там не было никакой охраны. С высокого берега Сестрёнка с Оленькой катались на санках, и санки выезжали прямо на лед. Какие-то мирные лыжники сновали взад-вперед, но в далеком далеке, а снежная сверкающая поверхность была абсолютно пустынна. Как все произошло, задыхающаяся, плачущая Сестрёнка не могла объяснить, какой-то гадостью ей брызнули в лицо, но как подобрались бесшумно, как выглядели, сколько их было, ничего не могла сказать. Когда пришла в себя, рядом валялись перевернутые санки. Потом обнаружили, однако, довольно глубокую лыжню вдоль ограды, утоптанный снег, пустую пластиковую бутылку и два белых комбинезона с капюшонами — кажется, в таких нарядах скользили когда-то по снежным просторам финские снайперы.

Через месяц зимняя тишина поселка была разорвана ночью страшным взрывом. Столб пламени взметнулся над озером, крыша взлетела вверх и осела черными искореженными пластами на распавшиеся стены. Охранники бежали к дому, бестолково передергивая затворы. Пожар пылал долго, тушить его никто особенно не собирался. Пожарные машины приехали часа через два, милиция еще позже. Под утро появился грузный участковый, походил вокруг, лениво пиная остывающие обломки, ждал оперативную бригаду. Даже любопытных было мало — в окрестных домах зимой почти никто не жил. Вышли из соседних дач сторожа, покурили, помолчали, поежились и ушли. Какая-то тетка приблизилась к еще дымящимся руинам, что-то выискивая в них и причитая, участковый ее шуганул, тетка огрызнулась и тоже ушла.

Следствие закончилось быстро обычным заключением о связи происшедшего с “профессиональной деятельностью пострадавшего”. Никто и не подумал выйти на лед, а ведь там были кой-какие любопытные подробности, которые задумчиво рассматривал на следующий день Сергей — было как раз его дежурство. Безупречным алиби Ники тоже никто не интересовался. Она сразу же вернулась из Москвы, была вызвана следователем, проявившим в своих расспросах удивительную деликатность, начала потихоньку оформлять наследственные дела, получила страховку за дом, еще полгода прожила в России (так положено по закону — вдруг появятся еще какие-нибудь наследники, но никто не появился, других жен и детей у Анатолия не было), вступила в свои вдовьи права и, как только продала фирму, улетела с Оленькой в Нью-Йорк, далее следы ее терялись, и никто о ней больше ничего не рассказывал.

Золотая зимняя заря разливалась над Альпами, зеленоватые волокнистые облака сползали с вершины, и отсвет их бледного света лежал на усталых лицах. Опустевшие снежные склоны были усеяны неприглядными остатками сгоревших фейерверков, мятыми стаканчиками, цветными чешуйками конфетти, бумажными закрученными ленточками — грустное послесловие схлынувшей праздничной волны. Два лыжника вялыми дугами спускались вниз, безумный одинокий планерист оторвался от утеса и повис в вышине. Первый день года обещал быть солнечным.

Обратно в Гармиш возвращались в плотном потоке машин и часто стояли. Марианна забилась в угол, прикрыла глаза, не хотелось ни с кем говорить, и вдруг очень ясно представилось ей, как она набирает номер какого-то немыслимого небесного телефона и дребезжащий голос говорит с привычной насмешкой: “Да будет тебе, Анна-Мария, хватит, сколько можно. И без слез, деточка, пожалуйста, без слез. Разве ты не знала? Чего уж такого новенького ты узнала? Взгляни лучше — какое небо, какие горы... Ну, вот опять... Возьми себя в руки, наконец”.

От автора | Я родилась в Ленинграде на Васильевском острове. Прожила на этом острове почти всю жизнь, и училась — там, на острове, и работала — рядом с университетом был научный институт. Долгое время я опрометчиво хвасталась своим необыкновенным географическим постоянством, пока не начала жить в баварском городе Мюнхене. Теперь-то я помалкиваю. Но все равно — мой прекрасный город и мой прекрасный остров навсегда в моем сердце.

В 1991 году я послала свой рассказ “Мы жили в Самарканде” на международный конкурс, цель которого состояла в том, чтобы “способствовать слиянию в единое целое литературы русского зарубежья с литературой метрополии”. Кончилось тем, что меня пригласили в Москву на подведение итогов и вручили смешную премию, потом на сцену вышла женщина в красивом платье и голосом, который называют грудным и глубоким, на весь зал пророкотала: Людмила Агеева. Я в ужасе схватила моего московского друга за руку — мне померещилось, что меня неожиданно вызывают к доске, а что отвечать? Но оказалось — это всего лишь актриса. Она начала читать мой рассказ. Мысль, что кто-то выучил написанные мной слова, привела меня в совершенную оторопь, и я слушала, смысла не улавливая. Потом рассказ напечатали в разных сборниках, перевели на итальянский и английский (теперь и на немецкий), а веселые научные друзья стали называть меня — “автор одного рассказа”.

Чтобы прекратить эти издевательства, пришлось написать еще кой-какие рассказы, один из них — “В том краю” — был напечатан в “Знамени” в 1997 году, остальные рассказы, а также повесть, детские сказки и несколько эссе тоже были все почему-то напечатаны, но уже в других журналах, в России и не только.

Недавно захотелось вспомнить, в каких журналах и книжках появлялись мои тексты (иногда их называли статьями, а иногда рассказами). И получился вот такой ряд: “Физика твердого тела”, “Оптика и спектроскопия”, “Физика и химия стекла”, “Рубин и сапфир”, “Знамя”, “Звезда”, “Нева”, “Вопросы литературы”, “Чего хочет женщина” (Москва), “Русский салат” (Милан),” “Дети войны” (Бонн).

В Мюнхене я живу с 1997 года и возглавляю теневой кабинет поддержки литературного журнала “Зарубежные записки”.

Когда в голове Марианны произошел почти слышимый, явственный щелчок и она узнала Нику, стало понятно, почему эта странная русская женщина так отрывала от нее девочку. Поначалу показалось — ничего странного, обычное дело, здесь часто так бывает, соотечественники, заслышав русскую речь, отшатываются и на всякий случай избегают общения. Даже в новогоднюю ночь, когда небо над Альпами засияло волшебными огненными вспышками, зарокотали радостные взрывы над горами и не вполне трезвые незнакомцы, мешая немецкий с английским и итальянским, стали с лучезарными улыбками протягивать друг другу и всем окружающим бокалы с шампанским, бить друг друга по плечам и падать от восторга в снег, люди из России держались своими кучками, отстраненно, настороженно и неизвестно почему высокомерно. Нефтяная кучка, приехавшая из России на зимние каникулы, даже детям своим каким-то образом внушила не отвечать на вопросы, заданные на родном языке. Марианна к ним и не подходила.

Но это была Ника, а девочка, стало быть, Оленька. Прошло семь лет.

Девочка сама к ней подкатила на санках и, зарывшись в снег, вывалилась из санок прямо к ее ногам. Марианна помогла ей подняться, как помогла бы любому ребенку, девочка поблагодарила по-английски, и вдруг они заговорили по-русски. “А я вас знаю, вы художница из Петербурга” (кажется, девочка не принадлежит к нефтяной элите). “Откуда ты знаешь?” — “А вот знаю, мне сказали, мы в гости приехали” — “Откуда же вы приехали?” — “Мы прилетели... из Миннеаполиса” — “А я думала, из России...” — “Я родилась в России, а теперь живу в Миннеаполисе”.

Стремительная фурия в распахнутой дубленке слетела откуда-то сверху, схватила девочку за руку, рывком выдернула из снега санки, вдавила туда ребенка и, яростно отталкиваясь ногами, умчалась вместе с девочкой вниз. На мгновение она оглянулась — поворот головы, летящие волосы, закушенная губа, взгляд ненависти и страха. Сполохи новогоднего фейерверка осветили снежное облако, и санки исчезли. Каким-то обратным вспоминательным зрением вернулся этот кадр, застыл перед глазами, в голове произошел вот этот щелчок, и Марианна узнала Нику.

Ника была красавица, но это еще не все — мало ли красавиц на свете, тоскующих, неоцененных, одиноких, переплывающих из депрессии в депрессию, глотающих слезы на темной улице по дороге домой. Ника была не такая красавица. Если кто и говорит, что не родись, мол, красивой, а родись счастливой, то это исключительно тихие завистницы, печально наблюдающие, как во всех отношениях серенькая, невзрачная мышка крепко держит в своих мышиных лапках тоненький поводок, невидимый ее удачливому и престижному мужу, но заметный всем грустным неудачницам, которые смотрят во все глаза, но так и не могут понять, по каким законам этот поводок то отпускается широко и щедро, то подтягивается строго и неумолимо. Но речь не о них — не о мышках и не о мышиных завистницах. Это они к слову пришлись, хотя и не случайно, поскольку Ника была как раз такой необыкновенной красавицей, которая родилась, как казалось всем окружающим, счастливой, умной, своенравной и независимой, и зависть испытывать к ней можно было только в смысле, так сказать, метафизическом, признавая исходное человеческое неравенство и несправедливое распределение достоинств, талантов, длин ног и прочих жизненных удач, при которых никакое эгалите заведомо невозможно.

Марианна была знакома с Никой давно, вернее, встречала время от времени в разных художнических компаниях, а чаще всего в мастерской Дрозда, когда Ника была еще бесхозной, вольной красоткой (скорее уже бесхозной — как раз в то время она безжалостно покинула молодого мужа, музыкального безутешного гения, композитора и сына композитора). Ее бледное и заносчивое лицо с вечной декоративной сигареткой у щеки регулярно сияло в углу необъятного дроздовского дивана, и хотелось на нее смотреть и смотреть, что Марианна и делала (и, кажется, не только она), представляя, как можно было бы это сияние изобразить.

И вот через много лет новая встреча и другие роли. Ника ждала ее на пороге дома. Ни тени удивления на красивом и все еще гладком лице, но в глазах появилась холодноватая значительность, выдающая возраст. Дружественно протянутая рука сопровождалась спокойной улыбкой богатой и уверенной женщины: “А мы, кажется, знакомы. Очень рада. Думаю, мы поладим” — и повела показывать дом.

Марианна не скрывала эту работу, но и не рассказывала направо и налево, все-таки вступила она как бы в сферу обслуживания, хотя формально ее пригласили помогать Полине Викторовне закончить воспоминания, разобрать семейный архив и подготовить фотографии, но в ее обязанности входило также сменять ночную сиделку, читать старухе вслух, выводить ее на прогулку, с трудом выдерживая на своей руке тяжесть неуклюжего старого тела, приносить из кухни еду, вовремя давать лекарства, а также содействовать в простейших гигиенических процедурах. В первые дни старуха показалась ей ужасно капризной и несимпатичной, только постепенно она прониклась к ней сочувствием, представив, каково это дожить знаменитой пианистке до глубокой скрюченности и девяноста двух лет и стать ненужной ни одному из сыновей, которые с мягкой и тихой настойчивостью отправили ее все-таки не в дом престарелых, а к самому младшему преуспевшему внуку, да и тот нанял ей сиделку, медсестру и вот Марианну — для чтения, бесед, выслушивания старухиных бредней, слежения за медсестрой и сиделкой, а сам исчез и появлялся редко, иногда неделями не спускался из своего кабинета в старухину спальню, а если и заглядывал, никогда старуху не целовал, бодрым голосом говорил какую-то ерунду о погоде, а взгляд и мысли его блуждали в других местах. Но с Марианной он был всегда любезен, внимательно просматривал счета, аккуратно платил ей и сиделкам-медсестрам-врачам. Однажды Марианна услышала, как шофер назвал ее “старухина секретутка”, и это ей было даже приятно, все-таки не домработница, не нянька, не уборщица.

Однажды Анатолий, уже взявшись за ручку двери, замер и вдруг сказал: “Марианна, знаете, какая у меня идея — принесите мне парочку своих картин, чтобы и не абстрактные, и не реалистические, такие, знаете ли...”, — и сделал рукой в воздухе нечто неопределенное и волнистое. “Зачем?” — “Ну, у нас же новый офис, вы, наверное, знаете... Можно вот что: какие-нибудь виды Петербурга...” И Марианна принесла, и он заплатил сразу триста долларов, и еще несколько раз покупал ее картины, сообразив, что это удобные подарки друзьям и немецким компаньонам, и каждый раз говорил: “Замечательно, замечательно, класс! ...Эту никому не отдам”. И Марианна польщенно улыбалась и даже соглашалась внутри себя, что все-таки он кое-что понимает и даже чувствует. А главное, он всегда щедро платил, и жизнь ее приобрела какую-то защиту, всегда можно было на него рассчитывать, хотя она по-настоящему так ни разу и не воспользовалась, но приятно было знать, что в случае острой нужды он поможет, обязательно поможет, и не только деньгами — так ей казалось.

Понаблюдав за этим семейством, Марианна сразу поняла, что у молчаливого Анатолия два дела в жизни — работа и Ника, хотя эту таинственную деятельность — компьютеры, программы, серверы, ресурсы, борьба провайдеров и защита сетей — нельзя было назвать работой, самозабвенная погруженность в нее доходила у Анатолия до уровня страсти, а страсть — какая же это работа.

А Ника, что же Ника — ну, вот она, решила Марианна, — из тех странных, непредсказуемых женщин, которых ничто ни к чему не привязывает, и они могут уйти внезапно, ускользнуть — точно так думал, по-видимому, и Анатолий — все разрушить и уйти к нищим художникам пить красное вино и петь, свесив над струнами пепельные кудри северной Медузы-горгоны (плюс при этом голос сирены), и действительно, когда она пела, многие каменели.

Вечером приезжали коллеги Анатолия, плохо сочетающиеся с художественными дружками Ники, но вполне сносно с ее ищущими подружками. Среди подружек самой постоянной и верной оставалась тощая и беспечная Шурка, попросту Сестрёнка, бывшая натурщица, потом бывшая челночница, не раз прогоравшая в своих опасных вояжах, но успевшая на трудовые челночные остатки завести в центре города какую-то галерейку, постоянно, однако, дышащую на ладан.

Почему-то считается, что натурщицы должны быть обязательно красивы, что художники любят красоту, но это не так, абсолютно не так. Художники, особенно художники нового времени, совсем не столь романтичны, как вы полагаете, они решают совсем другие задачи, иногда, притворяясь циниками, они называют эти задачи техническими, но и это неточное слово. Короче, чтобы изобразить сущность материи, им, возможно, нужнее внимательно смотреть на обычные, несовершенные и даже немолодые лица и тела. Между прочим, обнаженная Даная, ждущая свой золотой дождь, и пышные рубенсовские дамы, падающие в пучину Страшного Суда, имеют все признаки целюллита. Приходится признать, что художники понимают красоту по-своему. Во всяком случае, довольно долго Сестрёнка, в которой не было, казалось, ни единой женственной и плавной округлости, оставалась самой популярной натурщицей в академии. Дрозд, например, утверждал, что за такую модель дорого бы дал ранний Кандинский, за эти ломаные подростковые линии, оливковые тени предплечий и какой-то тревожный ритм ее худенького тела. Не очень понятно, что это за “ритм” такой, но он так говорил. И еще — художники не раз снисходительно признавали, что живопись она вроде бы искренне любит — с натурщицами это случается, особенно с бывшими, но вот что удивительно — она очень точно отбирала работы. Марианна регулярно выставляла в Сестрёнкиной галерейке свои картинки, и они там прекрасно продавались, а некоторые даже за живые деньги ушли к хорошим коллекционерам.

Шурка замечательным образом умела соединять любых несоединяемых людей, закручивать смешные разговоры, пробегая, погладить какого-нибудь молчуна или осмелиться и снять пылинку с утонувшего в кресле мрачного буки, и он неконтролируемо начинал улыбаться. И все ей почему-то прощалось — и легкие подкалывания гостей, и зверская наблюдательность, и летучие нецензурные словечки, вылетающие непринужденно и, как считала придирчивая старуха, к месту. “Ничего, ничего — это такой элемент речи”, — охотно поясняла Полина Викторовна с интонацией даже некоторого одобрения. К Сестрёнке она относилась с нежной симпатией, можно сказать, они просто дружили, а к Нике нет, к Нике старуха по любому поводу “вязалась”, хотя и трудно было сыскать повод, нечасто появлялась невозмутимая Ника в ее душной спальне. Какие-то свои у них были счеты — последствия давних дней.

В шесть приходила ночная сиделка, и нужно было бежать на электричку. Старуха хватала Марианну за руку скрюченными пальцами, сохранившими удивительную силу, и умоляла: “Ну, подожди... ты не дочитала..., да не хочу я телевизор (отмахивалась от сиделки, сиделку она терпеть не могла), ну, пожалуйста, Анна-Мария, попей чайку, а потом мы с тобой сыграем”. Старуха любила играть в дурака. “Я тебя приглашаю, можешь ты побыть у меня, наконец, просто в гостях, я торт прикажу дать, ну, прошу тебя, пожалуйста... а хочешь, вина принесут...” Такие представления повторялись почти каждый день. Сиделка молча и злобно копошилась в углу и не вмешивалась. В совсем тяжелых случаях появлялась Ника со своей ледяной улыбкой, приходила на помощь, мягко расцепляла старухину хватку: “Полина Викторовна, у Марианны есть свой дом, и ее ждет сын (сын, к сожалению, давно уже не ждал, а ждал больной, всем на свете недовольный муж), она опоздает на электричку”. Старуха подчинялась, но успевала вставить: “А вы ее на машине отвезите... женщина в темноте, одна на станцию, как можно, совесть у вас есть или нет...” — и мстительно кричала вслед: “Вот придешь завтра, а я умру...”. Но на эти угрозы уже никто не обращал внимания, все давно примирились с мыслью, что старуха стала бессмертной.

Однажды они все-таки ее отвозили в город, Анатолий сам сел за руль, и Ника тоже поехала, а потом они все вместе оказались почему-то в мастерской Дрозда, и снова услышала Марианна, как Ника поет, и увидела глаза Анатолия, и сразу же свой взгляд отвела — нельзя было на него смотреть, неприличная боль была в его глазах, и Марианна почувствовала что-то вроде раздражения — разве можно так не владеть своим лицом. То, что у Ники был роман с Дроздом, при этом роман хронический, то вялотекущий, то вспыхивающий неожиданными обострениями, ни для кого не было тайной, “весь город” давно обсудил и успокоился, но мало ли у кого какие романы были, не принимай всерьез — “не пробуждай воспоминаний минувших дней”, смешно даже, просто как дети, неужели до сих пор это так важно — отношения мужчины и женщины, есть вещи и поважнее. Все эти слова, кажется, уже Сестрёнка шептала Анатолию, дружески обвив его послушную руку, склонив головку ему на плечо, и он кивал в такт мелодии, словно соглашался.

Беременность Ники протекала незаметно и почти тайно где-то вдали, на той половине дома, куда Марианне заходить вообще не приходилось. О беременности все знали, но никто не говорил, поскольку желанный результат мог и не произойти, как неоднократно, кажется, уже и бывало, одна лишь старуха шептала Марианне: “Ну, наука, я понимаю, делает теперь чудеса, но не до такой же степени...”. И от старухи же Марианна с изумлением узнала, что Нике прошлым летом исполнилось ровно сорок.

Постепенно в доме закончилась вечерняя и ночная жизнь, перестали приезжать гости, замолкли звуки всяческих песен и куда-то совершенно исчезла Сестрёнка — сплетничали, что она легла на дно и пережидает где-то крупный наезд за невыплаченные долги. И действительно, видимо, были у Сестрёнки неприятности — среди белой июньской ночи необъяснимо вспыхнула ее маленькая галерейка, но не серьезно, возможно, лишь предупредительным слабым огнем, и была потушена бездомным художником Филей с помощью обыкновенного огнетушителя. Некоторые сомневались — не сам ли бестолковый Фил и поджег по неосторожности или по пьяни, но нет, вряд ли, Сестрёнке ведь именно пожаром и угрожали по телефону.

Почему-то большое товарищеское участие принимал во всех этих Сестрёнкиных делах Анатолий, куда-то ездил, где-то встречался с темными личностями в сопровождении собственной охраны, улаживал — и уладил. Каким образом старухе становилось обо всем известно, оставалось полнейшей тайной, но она знала даже слово “стрелка”. Когда наутро Полина Викторовна пожаловалась, что всю ночь не спала, и, сделав страшные глаза, объяснила: “Он ездил на стрелку, представляешь...”, Марианна в первый момент никак не могла уяснить, почему нужно так волноваться, когда взрослый внук едет с друзьями на Стрелку Васильевского острова любоваться призрачной летней ночью. “Ну, ты просто живешь как на облаке...” — возмутилась древняя пианистка и более не нашла слов.

Присутствие Ники в доме обнаруживалось теперь лишь звуками скрипки. Ближе к вечеру она начинала играть один и тот же концерт Брамса, и Марианна уже знала наизусть, на каком такте музыка начнет спотыкаться, а старуха зло зашипит: “Presto, presto, черт побери...”, беспомощно заплачет и затрясется в своем кресле. Все смолкнет. Свет нельзя будет зажигать очень долго, нужно будет сидеть в темноте молча, не шевелясь и не задавая вопросов, — всему этому Марианна быстро научилась, — пока не раздастся за забором тихое рокотанье мотора, а потом голос Анатолия и шаги сиделки на лестнице.

Ника “переиграла” левую руку очень давно, ей не было еще и тридцати, и многие годы не прикасалась к скрипке — смирилась с невозможностью вернуть пальцам былую подвижность, завела новых друзей, новую компанию, возможно, несколько разгульную, во всяком случае, на взгляд Полины Викторовны, — “какие-то художники, вино, низкий жанр, отвратительно”, — и властная старуха вмешалась, начала готовить ее к педагогической работе, но... ничего не вышло, а вышла одержимость внука пепельными кудрями и волшебными глазами неудавшейся скрипачки. Когда появились деньги и закрутились вокруг всякие врачи, советчики и шарлатаны, встрепенулась ненадолго надежда, но, скудно питаемая реальными ощущениями, быстро зачахла, а скорее всего, была решительно и безжалостно придавлена самой Никой, которая, презрев консерваторскую выучку, окончательно взяла в руки гитару и нашла в ней отдохновение, сердечный смысл и неподдельное обожание поклонников. Старуха, однако, не могла принять этот смысл и считала его полной чушью, изменой и предательством, как, впрочем, всю эту непонятную новую жизнь. “Время ушло”, — пресекала Ника упреки, и тоже уходила от обсуждений и... вообще уходила.

Был конец августа. Понедельник. Ранним утром ехала Марианна в полупустой электричке, пыталась читать какой-то журнал, но за окном простирались такие прозрачные предосенние дали, что глаз невозможно было оторвать. Разноцветная листва трепетала в холодном небе, торжественно и недвижно стояли розовые сосны, на разоренных уже огородах копошились черные фигурки — едоки картофеля собирали свой жалкий северный урожай. Сойдя с пустой платформы, Марианна вошла в утренний лес. Дачники и дети дачников еще спали, последние денечки оставались перед школой, и лес стоял необыкновенно тихий, пронизанный широкими полосами дымного света. Марианна остановилась на мгновение, провела рукой по стволу любимой сосны, закрыла глаза, словно хотела удержать в себе, захлопнуть навсегда в драгоценной коробочке памяти эту красоту, и покой, и прелесть начинающегося распада и, наоборот, вытеснить вчерашние тяжелые домашние разговоры и грубость мужа — ничего не поделаешь, приходилось выполнять долг и терпеть чужого, совсем чужого, эгоистичного человека, но больного, все-таки очень больного, в душе которого из сильных чувств остался только страх за собственную жизнь, а из не очень сильных — постоянное раздражение и полное равнодушие к судьбе сына.

Узкая железная калитка распахнулась перед Марианной, как только она сошла с дороги и ступила на тропинку. Самый молодой и приветливый из охранников вышел из своей будки: то ли он чувствовал ее интерес к себе (он ровесником был ее сыну и вернулся из страшных мест без видимых потерь и с твердым убеждением — “на хрен эту целостность”), то ли просто скучно было парню, но они поболтали немного. Сергей без осуждения, с несколько отвлеченным уже интересом расспрашивал, какие именно диагнозы теперь освобождают от армии, и неожиданно и трогательно, по-детски признался: “Меня ведь мама вымолила”.

Дом встретил Марианну привычной тишиной, только сверху доносилась едва слышная музыка да из кухни — мирное позвякивание, и вдруг она поняла, что этот чужой дом единственное место, куда она приходит с радостью.

Полина Викторовна приветственно протянула к ней скрюченную ручку, совсем выключила звук и пролепетала: “Мы вчера неожиданно уехали рожать”, а потом, отвернувшись к окну, пошевелила губами и добавила: “Ну пусть, пусть, если им так надо”.

Преждевременный ребеночек (девочка) имел, кажется, какие-то медицинские проблемы. Их долго не выписывали. Анатолий не появлялся, встреченный случайно Марианной в прихожей, на поздравления сдержанно кивнул, а на вопрос о здоровье новорожденной ответил коротко: “Нормально, это был просто гипердиагноз...”.

“Если назовут Полиной, отпишу наследство”, — грозилась старуха, хотя все знали, что никакого наследства у нее нет. Но девочку назвали Ольгой в честь матери Ники, и Полина Викторовна пережила это легко, очень быстро привыкла к этому имени, хвасталась по утрам Марианне: “Ты не поверишь, Олюшку вчера принесли, и она мне улыбнулась, подумать только, мне первой улыбнулась, никому еще не улыбалась, а мне, старой крокодилице, улыбнулась. Даже Анатолий удивился”.

Жизнь потекла прежняя, только на другой половине дома раздавались иногда негромкие писки и голоса незнакомых женщин — приехала бодрая и цветущая бабушка Оля, а рядом с детской поселилась молчаливая, но уютная толстая нянька. “...Совершенно классического типа, где только нашли”, — одобрительно доложила Марианне старуха. С черного хода спешно достроили наружный лифт, и нянька важно выкатывала коляску из лифта прямо в сад. В теплые и ясные дни нянька чудно, по-видимому, проводила время, устроившись рядом со спящим ребенком в удобном кресле меж осенних пламенеющих кустов, почитывала толстые газетки, что-то сосредоточенно в них отмечала карандашом или вязала бесконечный белый шарф. К вечеру холодало, и Ника с бабушкой Олей выходили к озеру с коляской дожидаться Анатолия. И если он приезжал засветло, шофер подвозил к дому одну лишь бабушку, а Ника с Анатолием совершали небольшую прогулку через редеющую золотистую рощицу, вокруг вечернего озера, по песчаным тропинкам, по бугристыми сосновым корням, и коляску мрачно толкал впереди себя Анатолий. Но все чаще возвращались Ника с матерью одни, не дождавшись Анатолия, а он приезжал иногда в полной темноте, правда, и темнело уже к тому времени довольно рано.

Гости почти не появлялись в доме. Небольшой прием, устроенный в честь рождения долгожданной дочери, был очень скромен. Пригласили только друзей Анатолия — никаких художников, никакой музыки, тихие разговоры благовоспитанных, неизвестно откуда взявшихся в России яппи, абсолютно неинтересные Нике и прочим женщинам, собственно, женщин и не было, недолго посидели за столом Ника и бабушка Оля, заглянула нелепо нарядная нянька с маленькой Оленькой на руках, после настойчивых упрашиваний выпила бокал шампанского Марианна, и притворно оживленные мужчины остались одни, расслабились, заговорили на своем птичьем языке, забыв тотчас же повод, по которому собрались они в этот вечер.

В конце октября, когда осенний хлад уже дохнул по-настоящему, Анатолий привез вечером Сестрёнку, Марианна увидела ее из окна верхней кухни, что-то в ее облике вызывало удивление, не сразу даже понятно было, что именно, может быть, то, что шла она от машины опустив голову, но это естественно — зарядил сильный дождь, потом она остановилась нерешительно, дожидаясь Анатолия, который что-то говорил шоферу, он догнал ее и раскрыл над ней зонтик. Она подняла к нему бледное лицо, слабо улыбнулась, и улыбка погасла. Вот что, оказывается, было таким удивительным — лицо Сестрёнки без улыбки. Ника вышла к ним, повела Сестрёнку наверх, Анатолий остался на крыльце стряхивать зонтик и курить. Долго стоял и курил.

Через некоторое время в комнату Полины Викторовны постучался шофер и, дернув подбородком с сторону Марианны, сообщил: “Хозяйка велела вас на станцию отвезти, собирайтесь”. Полина Викторовна не преминула съязвить: “Ой, с чего это мы сегодня такие добрые”. “Дождь... должно быть”, — пояснил исполнительный человек, а Марианна вдруг догадалась, что просто нежелательна кому-то была ее встреча с Сестрёнкой, но догадки свои оставила при себе, радостно вскочила, бросила карты, поцеловала старуху в нежную морщинистую щеку и быстро сбежала вниз. В плохо освещенной прихожей Анатолий и Ника замерли друг перед другом, замолчали, увидев Марианну, но она все-таки услышала глухой шепот Анатолия: “Послушай, я жутко устал”, и действительно было видно, что он едва держится на ногах. А где Сестрёнка-то была в это время?

На следующий день обиженная старуха сказала: “Представляешь, Сестрёнка ко мне даже не заглянула, что ты на это скажешь, как будто меня уже нет в этом доме”. Это тоже было на Сестрёнку не очень похоже, Полина Викторовна ей нравилась, симпатия была взаимной, до появления Марианны именно Сестрёнка по дружбе развлекала старуху, играла с ней в карты, читала вслух, приносила в подарок самые свежие новости и городские сплетни. Еще несколько раз приезжала Сестрёнка, но Анатолий уже не привозил ее, она одна добиралась от станции по первому чистому снежку, который только здесь и лежал, а в городе мгновенно превращался в жидкую серую грязь. И ни разу, ни разу не навестила Сестрёнка бедную пианистку. Зачем она вообще приезжала? “Ну, мало ли... — пожимала плечами Марианна, — мало ли у кого какие проблемы. Не всегда хочется рассказывать... В конце концов вы можете ей просто позвонить, вот телефон, пожалуйста...” Но гордая старуха звонить не хотела, поджимала губы и отворачивалась. А Марианна тоже не хотела вникать в эти отношения, у нее у самой появились проблемы, о которых вот именно ни с кем и не хотелось говорить — сын окончательно бросил университет, отказался сдавать размножившиеся “хвосты”, и страшный призрак армии и угроза зловещей Чечни повисли над семьей, при том что окончательно замкнувшийся муж даже и не пытался помочь. И деньги, немалые деньги были нужны, чтобы освободить ребенка от армии (муж, конечно, считал, что деньги нужны ему на клапан, без клапана он точно умрет, а мальчик не точно, может быть, даже и не попадет в Чечню), и хотя до весеннего призыва было еще далеко, несчастные матери уже перезванивались, искали связи, пугали друг друга жуткими историями дедовщины и картинами чеченского плена, пили сильные снотворные, но зато знали все цены, все верные ходы и все законы.

Потом, конечно, Марианна поняла, почему Полина Викторовна не могла позвонить Сестрёнке — она почти никогда не оставалась одна, а вести доверительные разговоры при сиделке или даже при Марианне все-таки не хотела. Да и телефоном она пользовалась неохотно, даже, кажется, говорила об этом, то есть что телефон не любит — по телефону люди много врут, и глаз не видно. Марианна не раз наблюдала, как после сердечных прощаний, телефонных поцелуев и объятий старуха презрительно произносила: “Старый идиот” (или — “старая идиотка”) и раздраженно отбрасывала от себя трубку.

Темные дни катились все быстрее к Рождеству и Новому году, в последнее время появились новые манеры подчеркнуто отмечать и католическое и православное Рождество, и старый Новый год, и Сочельник, и проводились даже какие-то семинары по забытому умению крещенских гаданий. Приближался сезон непрерывных праздников, в ожидании которых Марианна чувствовала себя кем-то вроде диккенсовского оборвыша, тоскливо заглядывающего морозной ночью в светлые окна нарядной гостиной с елкой в огнях, счастливыми детками и подарками в красивых бумажках и ленточках.

В один из декабрьских вечеров старуха вытащила из-под скатерки и протянула Марианне простой белый конверт: “Я тебя очень прошу — позвони, пожалуйста, тут вот телефон, и отдай ей в руки, понятно?.. Могу я на тебя рассчитывать?” “Конечно”, — кивнула Марианна и взяла конверт. “И положи сразу в сумку, да не так, в книжку какую-нибудь. Есть у тебя какая-нибудь книжка? Вот так, хорошо... И никому... Ясно?” Марианна снова кивнула.

Сиделка появилась, как всегда, в шесть, сдержанно поздоровалась, зажгла повсюду свет, надела хрустящий халат — изображала крутой профессионализм. Впрочем, она действительно была профессионалкой, ей и платили больше, тем более — ночное дежурство, хотя... ночью она просто спала на удобном диване, а не на какой-нибудь раскладушке, сделав предварительно старухе положенный укол. (“Неизвестно, что она там мне колет”.)

Когда сиделка пошла в ванную мыть руки перед ежедневным массажем, Полина Викторовна подмигнула Марианне, почему-то перекрестила ее, а затем подняла сжатый кулачок в бодром революционном жесте.

Марианна, улыбаясь, начала спускаться по лестнице.

Внизу ее ждала Ника. “Марианна,— сказала Ника, — пожалуйста, отдайте мне письмо”. Марианна задохнулась, затрясла головой, но не смогла вымолвить ни слова — какие-то невразумительные междометья вырвались у нее вместе с новым глотком воздуха. “Отдайте мне письмо, — повторила Ника, — или завтра я прикажу охране не впустить вас сюда”. Участок окружен был высоким забором, над воротами висели две видеокамеры, рассматривающие каждого идущего к дому человека, и два охранника обычно дежурили в прозрачной будке у входа. (Потом, через какое-то время, может быть, когда она уже ехала в электричке и лицо все еще продолжало гореть, ей пришла в голову мысль — неужели в старухиной спальне тоже была видеокамера, или подслушка, а иначе как?.. “Нет, нет, — сказала она себе, — невозможно”, но отвратительное чувство униженности — осталось.)

И она отдала Нике конверт. “И вот еще что, — процедила Ника, пряча письмо в складках длинной юбки, — надеюсь, вы понимаете, что мы хорошо платим за молчание... и наоборот...”

Марианна не могла потерять эту работу — к весне, то есть не к весне, а уже к февралю, в крайнем случае к марту, нужно было набрать где-то пять тысяч долларов — минимальная цена за нужный диагноз, освобождающий от армии надежно и навсегда.

“Ну, ты видела Сестрёнку?” — спросила через несколько дней Полина Викторовна. И Марианна изумилась себе, как легко у нее получилось соврать. Старуха удовлетворенно хмыкнула, поинтересовалась почему-то, где они встретились и как Сестрёнка выглядела.

“На площади Восстания”, — ответила Марианна, не глядя на нее, как бы с интересом разглядывая фотографии знаменитых старухиных учеников. Интуитивно усвоила она одно из главных правил успешного вранья — не смотреть на того, кому врешь, нет, не отводить взгляд, это как раз очень опасно, а именно не смотреть, продолжая делать что-то другое, отвечать как бы вскользь, между прочим. “Как выглядела? Нормально выглядела”.

Старуха глянула на нее внимательно: “Что за дурацкая привычка — переспрашивать. Ты где? Что с тобой, у тебя неприятности?”

Необходимость искусственного клапана для мужа, однако, не была такой уж неожиданной неприятностью — просто обыкновенная неразрешимая проблема. “Ну что вы хотите, его клапан напрочь съеден ревматическими узлами”, — почти закричал на нее профессор и даже снисходительно попытался объяснить работу сердца, вот именно что на пальцах, пошевелил ими в воздухе, изображая движение сердечных лепестков на границе предсердия и желудочка. На вопрос, как срочно, профессор ничего не ответил, помолчал, как бы что-то соображая, и отправил к своему ассистенту: “Если вы решитесь, вам все объяснят”. Марианна, собственно, и так уже знала, что один только нормальный клапан (без оплаты операции, анестезиолога, последующего ухода и прочего) стоит десять тысяч долларов. Ассистент давно уже подготовил почву и, хохотнув, даже рассказал непринужденно подходящий к случаю анекдот. Пациент вздыхает и говорит врачу (грустно): “Да, доктор, верно люди говорят — здоровье за деньги не купишь”. Врач пациенту (строго): “Кто вам сказал такую глупость?”

Одно лишь правильно говорили люди: если уж что-то начнет сыпаться, то все — отворяй ворота. Именно в эти дни наглый техник-смотритель заявил, что с нового года мастерскую у нее отберут: “Вы ведь все равно сдаете, нехорошо... не по назначению, даже каким-то не художникам, там вообще непонятно кто живет, и вообще... аварийный дом”. Марианна как раз сдавала двум девочкам-художницам из Мухи, однако для жилья, всего за стольник, какой-никакой доход. “Но, — выдержал техник-смотритель игривую паузу и развязно улыбнулся (Марианна почему-то вспомнила ассистента профессора), — штуку на бочку и лады”. “Так ведь аварийный же дом”, “Да что вы, блин, все аварийный да аварийный, на века строили, нас переживет и внуков наших”. Вот тоже приметы новых времен — народ с легкостью научился просить и давать взятки и взяточки.

В конце декабря они отстояли длинную очередь в германское консульство и сдали (все-таки) давно заполненные анкеты в слабой надежде через год-полтора получить разрешение, а до той поры держаться на таблетках, которые, кстати сказать, тоже стоили немало, но от армии все равно надо было освобождаться, иначе не выпустят.

Полина Викторовна очень спокойно встретила доверенный ей секрет: “О, целый год или больше, может, я столько и не проживу, не тревожься, а потом еще всякие хлопоты, оформления, билеты, будем с тобой жить дальше”. Утешала: “Ты найдешь там работу, обязательно, ну, например, может быть, сначала в театре, художницей по костюмам, ты так много умеешь, и язык выучишь, тем более язык для тебя не так уж важен, и для меня не был бы важен, мы ведь с тобой кто..., мы ведь, Gott sei Dank (щегольнула немецким), вне второй сигнальной системы...”, тем не менее, велела достать с полки учебник немецкого и тоненькие немецкие книжки, совсем легкие, для школьников, заставляла Марианну читать “О, у тебя будет отличное произношение, ты музыкальный человек, и никому не верь, что трудный язык, очень организованный язык, надо только понять, знаешь слово — алгоритм?..”

В ночь Нового года Марианна стояла у окна темной спальни, без особой мысли разглядывая освещенные окна напротив, там шло возбужденное мелькание, доносилась музыка и радостные вопли. Только что отзвучали кремлевские куранты, и “дорогие россияне” после ритуального шампанского пошли на серьезное повышение градуса и, тыкая вилками в соленые грибочки, в большинстве своем надолго уставились в телевизоры, откуда непрекращающимся потоком лились бессмысленные песни, танцы и кривляния, а также постоянные напоминания о том, что живут они “в это непростое время”. Муж сидел в соседней комнате в своем любимом кресле и с больным наслаждением упивался этой пошлостью, отлично питающей его дежурное раздражение, и телевизор не выключал, даже как-то оживился, время от времени вскрикивал: “Нет, нет, это кошмар, просто конец света, ты только взгляни”. Сын давно уже ускользнул в непонятную компанию любителей дикой молодой попсы.

Было о чем подумать Марианне в новогоднюю ночь. Несколько часов назад она вышла из ворот “усадьбы”, неся за спиной в своем рюкзачке царский подарок семейства, аккуратную, легкую электрическую соковыжималку, завернутые в фольгу куски разнообразных пирогов (какие-то из них, кажется, даже сама Ника испекла), а в нагрудном кармашке куртки конверт, который ей вручил Анатолий с улыбкой несколько смущенной, боялся обидеть, что ли, “новогодняя премия, — сказал, — так положено”. Когда за спиной Марианны закрылась длинная металлическая калитка и охранник помахал на прощанье рукой, на тропинке выросла темная покачивающаяся фигура. Марианна инстинктивно отпрянула назад, первое побуждение было вернуться под защиту вооруженного человека, но увидела, что фигура женская, и остановилась. Раздался знакомый голос: “Не бойся, Маша, это я, Дубровский”. Перед ней стояла Сестрёнка. По щекам Сестрёнки текли слезы. И она была пьяна. “Боже, почему ты здесь?” — “А туда меня не пускают, — и Сестрёнка махнула варежкой в сторону дома, — но т-ссс, мне ничего не надо. Не думай, я выпила, потому что очень холодно”. — “Послушай, давай я позвоню охраннику, сегодня дежурит Сергей”. — “Нет, он меня уже прогнал, а ты иди, иди, еще и тебе влетит, я заразная, со мной никому нельзя разговаривать, то есть — мне ни с кем нельзя разговаривать, мне надо убраться отсюда, да... но теперь что уж... все равно буду гореть в адском пламени”. Никто не шепнул Марианне: “Запомни, запомни, эти слова”, и она пошла дальше, к станции, однако с тяжелым сердцем, как будто оставила в холоде и горе беззащитного ребенка. Наступала новогодняя ночь.

И все-таки работу Марианна потеряла, и случилось это, как все неприятное, что случалось с ней в последнее время, внезапно. В начале января — еще длились новогодние праздники — позвонил Анатолий: “Мне очень жаль... Полина Викторовна в больнице. По всей видимости — непроходимость”. — “Может быть, нужна моя помощь?” — “Спасибо, пока нет... — и еще раз повторил: Мне очень жаль, что так получилось...”, понимал, конечно, что это значит для Марианны. В конце разговора он, как будто сжалившись, добавил: “Я вам позвоню”. И она застыла над телефоном и, чувствуя, что ноги не держат, дошла до дивана, рухнула, охватила голову руками, то есть проделала все, что делает человек, когда вдруг все расчеты, а именно, в прямом смысле, подсчеты ресурсов, и все ожидания гибнут в один миг, и нужно все начинать сначала, но нет уже никаких сил. Потом слабый стыд зацарапался в груди — стало жаль старуху, и вместе со стыдом, как-то параллельно пришла гнусненькая мысль не порывать все-таки с этим семейством — надежда, что Анатолий поможет, еще существовала, других богатых знакомых у нее не было — и от этого стало еще стыднее.

Но Анатолий не позвонил, и она позвонила через некоторое время сама. Подошла Ника, и голос ее был сух, даже и для Ники чересчур сух и сдержан. Понятно было только, что Полина Викторовна все еще в больнице, жива, но чувствует себя плохо. На вопрос, в какой больнице и можно ли ее навестить, ответила пустая тишина в трубке, и начались гудки. Еще несколько раз звонила Марианна, но напрасно — даже не включался автоответчик. Похоже было, что не нужна она им, сполна рассчитались с прислугой и забыли.

Зима прошла в темной тоске, заботах и судорожных распродажах. Книги — старинные и, как ей казалось, довольно ценные — никто уже не покупал, или покупали понимающие люди за сущие гроши. Мало находилось желающих листать пожелтевшие страницы с дивными картинками под прозрачными папиросными бумажками. Удалось продать несколько старых картинок практически за бесценок, остальные раздарила, как раздарила и все имущество из мастерской — развязный техник-смотритель потерпел полное поражение в своих домогательствах, злобно махнул на нее рукой и велел немедленно выметаться. Девочки из Мухи грустно упаковали свои чемоданы, рюкзаки и сумки, покорно съехали, честно заплатив последние сто долларов.

И вот ведь часто так бывает, когда иссякают надежды, — Марианна случайно встретила забытую школьную подругу, которая без звука и ненужных распросов одолжила деньги (причем без процентов, а ведь это редкость в нынешние времена), просто дала деньги на жизнь, просто на еду, устроила ее в американскую фирму, торгующую квартирами, где сама успешно крутилась, уверила, что слово “риелтор” не является бранным, так же как, допустим, “менеджер”, и принялась добровольно, с непонятной страстью курировать обнищавшую художницу. Марианна прошла короткое обучение. Лекции собирали несметное количество жаждущих финансового успеха мальчиков и девочек, перед которыми выступали разные опытные люди, в том числе и юристы, призывали с кафедры действовать только по закону и не обходить порядок, установленный в фирме — нарушение порядка приводит к ужасным происшествиям. Например, вот к таким — одна милая девушка-агент решила самостоятельно провернуть сделку, то есть не заплатить фирме проценты, положила в ячейку банка огромные тыщи, естественно, не рублей, а через некоторое время исчезла, и голову ее нашли аккурат в этой самой ячейке, но денег там, конечно, уже не было. И другие страшные истории, леденящие, как говорится, кровь, рассказывали лекторы, и даже с явным сладострастием. А однажды быстро пробежал по проходу и буквально выпрыгнул на сцену сам владелец фирмы, бодрый американец средних лет в короткой рубашоночке и шортах, расписанных долларовыми знаками, хотя за окном, на улице все еще лежал снег. И, разумеется, поразил своим видом публику. В последующем выступлении веселый иностранец уверил, что успех бизнеса во многом зависит от умения потрясти воображение клиента, внушить ему непреодолимую симпатию и доверие, что и сделал, пригласив вечером к себе в гости всех присутствующих, и выбросил широким веером в зал россыпь своих визитных карточек. Восторженным и преданным ревом ответили ему люди и кинулись эти карточки ловить. Одна из карточек просто упала на колени к Марианне, без всяких усилий с ее стороны, она взяла карточку с золотыми буковками на двух языках, повертела равнодушно и отдала подруге.

“Нет, нет. Никуда не пойду”, — сказала Марианна, но руководящая подруга настояла: “Обязательно нужно пойти, неужели тебе не любопытно, там есть на что посмотреть” — и практически за ручку привела ее в квартиру зарубежного богатея. Квартира располагалась на набережной реки Мойки. Анфилада из восьми комнат распахнула зеркальные просторы перед толпой новых сотрудников, только что успешно сдавших смешные экзамены, а за этими комнатами стояли закрытыми от посторонних глаз еще какие-то семейные личные покои. Сама семья в виде молодой русской жены, по слухам, бывшей пулковской девушки, и очаровательной девочки, пяти приблизительно лет с американским флажком в руке, встречала шумных новичков у входа в квадратный зал, где ждали всех фуршетные столы. На стенах висели якобы старинные картины, вдоль стен замерли по-лакейски одетые мальчики в количестве одиннадцати человек — слуги, а на небольшом возвышении в глубине зала сидел в полной готовности оркестрик и кривил иронические улыбки.

С удивлением увидела Марианна в толпе, кинувшейся к американскому угощению, даже несколько знакомых лиц. И одно лицо, принадлежащее юному программисту, не раз бывавшему в доме над озером, на бегу, блестя глазами, сообщило, что Анатолий ушел от Ники. “Не может быть”, — обомлела Марианна. “Да, вот, представь себе...” — почему-то радостно прокричало лицо и, совсем уже убегая, добавило, что Полина Викторовна все еще жива и находится в доме престарелых.

Теперь каждый день Марианна приходила в офис фирмы, который представлял собой длинное неуютное помещение, заставленное ободранными столами, правда, на каждом был телефон и компьютер. Старалась прийти пораньше, чтобы занять стол, снять всю информацию, сделать необходимые звонки. Пыталась перекричать постоянный гул, громкие разговоры и такие же звонки коллег. Все почему-то кричали дикими голосами: “Ваш сын получит отличную однушку”, “Ребята, у кого есть дешевая подстава?”, “Сделай ему доверку, и все дела”. В каждом деле возникает свой сленг, но Марианне он не казался забавным, окружающее поколение было чужим и неприятным, хотя попадались интеллигентные экземпляры. В отличие от подруги, она никак не могла вдохновиться этой деятельностью и впасть в азарт, в который многие так замечательно впадали и, казалось, уже просто не могли жить без этой увлекательной игры, отдавая ей все время и все способности. Постепенно возникли среди них настоящие асы комбинаторики, с невероятной легкостью расселяющие огромные питерские коммуналки. Со временем становились эти умельцы если не окончательными толстосумами, то вполне состоятельными людьми, покупали “доходные” квартиры, надежно обеспечивали детей и, разобравшись в непростых риелторских секретах, мечтали уже о собственных фирмах. Были и такие, для которых это занятие стало забавным хобби, например, для программиста, встреченного на фуршете у демократичного американца. Оказалось, бывший гость дома над озером как работал у Анатолия, так и работает, а в эту фирму попал, чтобы найти себе квартиру без посредников, и нашел, но что-то зацепило — и остался. Однажды, как всегда на бегу, выложил: “Анатолий ищет квартирку для Ники. Не хочешь поучаствовать?” и тут же скрылся, не дождавшись ответа.

Совершенно неожиданно для себя самой Марианна легко прошла стажерский период и быстро вышла в агенты, обогнав начинавших вместе с ней молодых проныр. Ее тихий голос и честное желание помочь вызывали, по-видимому, у людей большее доверие, чем бьющие копытами разбитные маклеры. Какие-то другие законы бизнеса действовали в бедной России. Первыми клиентами были, как правило, обычные люди — знакомые и знакомые знакомых. Кто-то хотел разъехаться с сыном-алкоголиком, кто-то просто вырваться из безнадежной коммуналки, кто-то продавал комнатку, оставшуюся от бабушки, — обычные мелкие житейские дела, потом, правда, появились другие клиенты. Но сначала Марианна исходила километры городских разбитых улиц, продуваемые мусорные пространства окраин, выщербленные лестницы центральных домов, где сохранились еще чугунные решетки с растительными узорами модерна. Случалось заходить в старые парадные, где некогда жили одноклассники (где они теперь?), — сложная смесь запахов кошачьей и человечьей мочи, гнилой картошки и болотной сырости. Нет, тогда так не было. Какие-то были тогда дворники, кто-то убирал лестницы, и парадные запирались, возвращаясь заполночь, надо было звонить, и всклокоченная дворничиха, с трудом разлепив глаза, безропотно отпирала, с любопытством разглядывая провожающего, могла и прокоментировать:“Ну, Марьянка, давешний-то мальчонка посимпатишнее был”.

Потом появились и другие клиенты, и другие жилища пришлось увидеть, с евроремонтом и всяческими джакузи. Не всегда это были воспитанные и доброжелательные клиенты, особенно когда они сами не знали, что им нужно. Капризность была их родовой чертой. Иногда капризничали они даже в ущерб собственной выгоде, потому что казались себе, должно быть, от этого интереснее и значительнее. Особенно дамы. И еще одна родовая черта отличала их — неразумная жадность, когда нужен был заключительный аккорд при расселении больших коммуналок. Бедняки просили на ремонт. Богатеи жались и не давали, и тщательно выстроенная сделка рушилась. Но приходилось работать со всякими. И Марианна научилась, тем более что стало уже легче дышать, и долги постепенно отдавались, и появились полезные связи, в том числе — нужные медицинские.

Важный лысый медик, с которым ее свела милая дама, искательница недорогой двушки в центре, велел принести все справки, выписки и анализы сына, долго и вдумчиво изучал бумажки, какие-то отодвигал, а какие-то рассматривал подолгу, откидывался в кресле, прикрывал глаза, сосредоточенно гладил лысину, шевелил губами, что-то искал в компьютере и наконец уверенно изрек: “Так, пожалуй, все ясно — будем работать с почками. Согласны?” — “Да, да, конечно, — заспешила Марианна, — как скажете...” На выходе из кабинета пять тысяч долларов упорхнули из ее сумочки. Лысый отечески положил ей руку на плечо и со сдержанной лаской произнес: “И ничего не бойтесь”. Кажется, она сделала все, как велели, но, спускаясь по широкой мраморной лестнице, почему-то вздрогнула и вспомнила случай с неизвестным ей Захаром Давидовичем, рассказанный той самой дамой, которая и сводила.

Получив для сына безукоризненный белый билет, Захар Давидович пробрался очень высоко, в кабинет почти недоступного начальника и раскрыл перед ним весь механизм освобождения от армии, в том числе и его непомерно большую для простых людей цену. “У мальчика, на самом деле, больные почки. Понимаете, больные почки”, — повторял жаждущий справедливости отец. Начальник слушал очень вежливо и внимательно, сокрушенно качал головой: “Да, бывают еще такие частные случаи, но вы не волнуйтесь, мы обязательно, обязательно разберемся, и деньги вам вернут”, потом озабоченно глянул на часы, извинился, сказал, что оставит посетителя буквально на минуту, и вышел. Обнадеженный, наивный Захар Давидович остался в кабинете один, расслабился в удобном мягком кресле, успокоенно вертел головой, разглядывая стены в деревянных панелях и красивые корешки медицинских книг на полках, как вдруг дверь отворилась, и в комнату вошли два крупных человека, вытряхнули его из кресла и сказали такие примерно слова: “Ты что, сучара позорная, захотел? ...хочешь, чтоб мы сыну твоему вообще почки вырезали? сваливай в свой... (далее шло название страны, куда, по мнению грубиянов, собрался бледный как смерть Захар Давидович), и побыстрей”. Были еще какие-то неприятные слова, но их уже Захар Давидович не слышал, нетвердыми ногами спускался он по мраморной лестнице к гардеробу, и номерок в руке его мелко-мелко дрожал.

“Анна-Мария, как поживаешь, деточка? Узнаешь ли ты еще мой голос? Сознайся, ты ведь тоже решила, что я давно померла”, — голос звучал в трубке хрипло и, действительно, довольно потусторонне. “Полина Викторовна, — закричала Марианна, — дорогая, как я хочу вас видеть”.

“Нет ничего проще, приезжай”, — ответила Полина Викторовна и очень толково рассказала, как доехать, где сойти, куда повернуть и кого спросить.

Нет, это не был обычный дом престарелых. В просторном вестибюле ее встретила любезная привлекательная женщина, провела по светлому коридору, одна стена — сплошное сияющее стекло, вдоль другой чуть приоткрытые двери палат. Солнце заливало паркетный пол, за чистыми окнами шумела разноцветная листва новой осени, а на широких подоконниках стояли в вазах срезанные астры и еще какие-то вьющиеся растения в цветочных горшках. Но... странный запах, тяжелый дух выползал из дверей. Уловив ее гримасу, услужливая женщина виновато улыбнулась, махнула рукой куда-то в сторону и объяснила: “Мы ведь двадцать процентов должны отдавать городу, ну, вот там общие палаты, и практически все лежачие, конечно, пахнет... Но ваша-то, вип-старушка, она вообще на другом этаже”

У Полины Викторовны была крошечная однокомнатная квартирка — необжитые белые стены, казенная пустота, только в углу стояла домашняя старинная горка, в нише — ее собственная кровать с высокими деревянными спинками, рядом — знакомый овальный столик, заваленный книгами. Еще на столике стояло какое-то устройство с огромной линзой и подставкой для чтения. На аккуратно застеленной кровати валялся ноутбук. (“Вот это да!” — сказали глаза Марианны, ответный взгляд: “Да, вот так, знай наших”).

Старуха встретила Марианну на ногах, двумя руками опираясь на две палки, но поблизости сверкало никелированным блеском новое удобное кресло, легко управляемое, как потом выяснилось, замечательным моторчиком. “Но почему, почему вы здесь, — начала Марианна, вспоминая жуткий запах с первого этажа, похоже, он доходил даже сюда, — что случилось?” “Ах, деточка, ну ты же знаешь, что произошло, но я надеюсь, скоро отсюда уеду, вот увидишь, и не думай, не думай — не в последний путь (гордо). А сейчас мы с тобой погуляем. Хорошо?” И когда Марианна помогала старухе устроиться в кресле, укрывала ей ноги пледом, застегивала куртку и поправляла воротник, Полина Викторовна вдруг зашептала ей прямо в ухо: “Ты можешь, конечно, смеяться над сумасшедшей старухой, но я просто боялась. Мне казалось, она хочет меня убить”.

Марианна так и не успела спросить Полину Викторовну, когда она догадалась, что Сестрёнка беременна. Вряд ли Анатолий или Ника проговорились. Единственное, что правильно вычислила старуха, это то, что последний выкидыш лишил Нику возможности иметь детей. Впрочем, почему — вычислила, возможно, просто знала. Но в то время, когда они сидели друг напротив друга в сумрачном парке — Марианна на краешке холодной скамейки, а Полина Викторовна, устав от собственного рассказа, в своем новом кресле — мелкие детали уже не имели значения. Даже фраза такая была брошена старухой вскользь: “Есть, конечно, кой-какие детали, но я их касаться не буду”. Впоследствии Марианне пришло в голову, что, возможно, и были у Сестрёнки серьезные неприятности и долги, точно были, и нужны были деньги, может быть, эти детали имелись в виду. Хотя... родить ребенка от Анатолия Сестрёнка могла бы и даром, особенно в прежние времена, вполне в ее духе и в духе, пожалуй, их богемной компании.

Когда наступил срок, Анатолий отвез в институт Отто периодически стонущую Сестрёнку, сдал паспорт Ники, никто не сличал, естественно, фотографию красивой спокойной женщины с потным лицом невменяемой роженицы, сильно поругали за то, что не было карточки из женской консультации, но сценарий был разработан заранее, Анатолий изобразил растерянного идиота, объяснил отсутствие карточки долгим пребыванием за границей, рассовал теткам авансовые купюры, и роды пошли.

Крепкая, быстро порозовевшая девочка выписана была из родильного дома со всеми необходимыми законными бумажками, въехала наследницей в прекрасный дом над озером и через положенное время получила свидетельство о рождении с хорошим именем Ольга.

Месяца через два Сестрёнка первый раз попросила разрешения посмотреть на девочку. Она сама разыскала Анатолия, собственно, он и не скрывался и даже обрадовался встрече, и он привез ее, а как можно было отказать, и Ника встретила ее приветливо — жива была еще благодарность в сердце. Но возможно, очень даже возможно, что какие-то недовольства, условия и ограничения уже тогда осторожно были высказаны, и Анатолий выслушал их молча, хотя и без особого понимания. А во второй и в третий раз встречена была Сестрёнка с некоторым поджиманием губ, а в следующие разы уже и с явной враждебностью, а Полина Викторовна услышала обрывок телефонного разговора: “Ты нарушаешь договор, мы не можем спокойно жить...”. И так все шло, пока не дошло до того, что в Новый год Ника приказала охране Сестрёнку не впускать. И вот тут, по-видимому, Анатолий встал на защиту. Нормальный порыв — защитить того, кому сейчас плохо, хотя и неизвестно, видел ли он плачущую Сестрёнку, которая так надоела доброму, в общем-то, охраннику, что он кричал на нее грубым голосом.

“Так ты говоришь, она была пьяна. Боже, какая безвкусная картина... Как безвкусна бывает иногда жизнь”. Полина Викторовна опустила голову на грудь, она тоже не могла видеть эту картину — дом стоял далеко от ворот, над самым озером. А в начале января она попала в больницу, действительно, была непроходимость, но... — никакой опухоли. Конечно, все думали, что это конец, как вообще решились делать операцию (“может быть, у них был чисто научный интерес”, — добавила хвастливо). Но это был не конец — не тут-то было, она вернулась в дом. Анатолий сам привез ее, вручил попечению сиделки, быстро поцеловал: “У меня сейчас совершенно нет времени, я все тебе объясню. К сожалению, вынужден тебя здесь оставить. Потерпи немного. Как-то все разрешится”, и удалился. Ника даже не вышла встретить и в первый вечер вообще не появилась, а когда появилась, то лицо у нее было такое... не стоит описывать. Что произошло за время отсутствия Полины Викторовны, можно было только гадать, не обошлось без скандалов, это понятно, ведь Анатолий жил, оказывается, в Сестрёнкиной галерейке, такая была версия поначалу, куда подевался сумасшедший художник Филя, никто не знал, некоторые, правда, утверждали, что Филимон по-прежнему состоит у Сестрёнки в сторожах, ночует на жестком топчане и варит Анатолию по утрам отличный кофе, он это умел. Но вскоре совершенно открыто переехал Анатолий к Сестрёнке. “Да куда же, куда? — неужели в ее страшную коммуналку?” — “А вы не знали? Давно уж. К этому все и шло”.

Всю власть над старухой забрала мрачная сиделка, она обитала в доме теперь постоянно. На вопросы эта особа вообще не отвечала, на просьбы никак не реагировала. Старуха, к сожалению, срывалась: “Черт побери, вы что, совсем оглохли?” Когда разрядилась телефонная трубка, ни за что не меняла батарейку, пришлось умолять со слезами, и нарочно, просто нарочно очень больно делала уколы. Маленькую Оленьку ей тоже не приводили, а она стала такая миленькая, веселая девочка, уже ходила, Полина Викторовна видела ее из окна. Ника не появлялась совсем, как-то раз поднялась вместе с новым врачом, постояла равнодушно в сторонке и на безобидную жалобу, а жаловалась Полина Викторовна исключительно на сиделку, вдруг резко ответила: “Не думайте, что возиться с вами такое удовольствие”, повернулась злобно и вышла, даже врач вздрогнул. Когда врач ушел, Полина Викторовна заплакала и позвонила Анатолию: “Забери меня отсюда, я лучше в дом престарелых поеду, везде есть люди, а я ведь все-таки почти ходячая, я слышала, теперь есть очень приличные дома престарелых”.

Странно, удивительно странно устроено человеческое сострадание. Вот только что оно обливалось слезами над участью слабого, обойденного судьбой, обиженного игрою счастия, но вдруг картинка переворачивается, то есть именно поворачивается колесо той самой фортуны, и несчастный, непонятно как, выигрывает главный приз, растерянными глазами смотрит на притихшее общество и глупо улыбается.

Как могло случиться, что Анатолий неизвестно с чего вдруг глянул на Сестрёнку новыми глазами. Возможно, есть в мире вещи и поважнее, чем отношения мужчины и женщины, но, согласитесь, все-таки случаются в этих отношениях вещи необъяснимые.

Ненадолго притихшие наблюдатели оглядываются на бывшего победителя, воображение их немедленно включается, и они начинают представлять, что же он все-таки, интересно, испытывает после такого, как выражались в старину, афронта. И вот постепенно, не сразу, разумеется, начинают зрители сочувствовать этому бывшему избраннику, ну, в данном случае, как вы понимаете, избраннице, даже если упрекали ее раньше в излишней заносчивости и высокомерии.

Сама Полина Викторовна путалась в собственных чувствах, особенно после первого похищения Оленьки (не было похищения, просто старуха так называла — “первое похищение”). Конечно, хотелось оправдать Анатолия: “Ну, как бы там ни было, а это все-таки родные мать и отец”. Потом, вспоминая прошлое, перебирала все несчастья Ники. “Подумай только, в тридцать лет рухнуло все, к чему ее готовили со дня рождения, и жизнь потеряла смысл. Нет, ты этого понять не можешь”. Заносился в поминальник и безумный, безнадежный роман с неизлечимым Дроздом и, конечно, окончательная невозможность родить.

Да, не было никакого похищения. Девочка оставалась где была, в своей веселой комнатке, на своем месте, в своем манежике, на ковре валялись веселые игрушки. Шли зубки, и она двумя ручками держала специальное резиновое колечко и сосредоточенно его грызла, вопросительно тараща глазки на застывшую, ничего не понимающую няньку.

“Оленька останется со мной, я ее отец, и она останется со мной. Когда ты придешь в себя и успокоишься, сможешь ее видеть”.

Не желавшую успокоиться Нику охранник Сергей крепко держал за обе руки и плачущим голосом уговаривал: “Спокойно, спокойно, Вероника Андреевна, пожалуйста, спокойно”. Ника переезжала на новую квартиру.

Прошло еще несколько месяцев. Полина Викторовна привыкла к своим новым стенам и уже не торопилась вернуться в дом над озером: “Ну их! Там ведь сам черт ногу сломит... Не понимаю, что там происходит, совсем с ума сошли...”. Анатолий навещал ее редко, но денежки ласковым медсестрам платил, зато часто бывали у нее разнообразные гости. Кому-то нужны еще ее воспоминания, хотя в это и трудно поверить, даже какая-то корреспондентка приходила, с фотографом, и вышла статья. С портретом. Портрет, правда, получился — не очень.

Второе похищение было организовано удивительно просто. Нянька по весне вышла с Оленькой в легкой коляске за ограду пообщаться с новой подругой, тоже нянькой из соседнего дома, которая везла своего мальчонку. Они не раз так гуляли, они принадлежали к одному социальному слою нянек из богатых домов, и всяких бедных бабушек с внуками в компанию свою не пускали, хотя те и пытались заговаривать. Надо сказать, что эти коттеджи, кроме своих оград и собственных охранников, имели общий металлический, но прозрачный забор и какого-то даже общего смотрителя, совершенного, по-видимому, бездельника, его и на месте никогда не было, и ворота в эту особую зону он держал почему-то всегда распахнутыми. Ну понятно, чтобы лишний раз не выходить, открывать, проверять. И вот вдруг перед этими гордыми няньками возникла на дороге почти бесшумно длинная машина с тонированными стеклами, вышли из нее два молодых улыбающихся человека, на няньку с ненужным мальчонкой даже не посмотрели, а Оленьку вместе с коляской один из них легко поднял и понес к машине. Другой жестом регулировщика при сломанном светофоре остановил нянек, и сам застыл перед ними, преграждая путь и нагло улыбаясь. Остолбеневшая Оленькина нянька, проглотив собственный крик, сразу узнала, конечно, кому принадлежали руки, протянувшиеся из машины навстречу девочке, которая не пискнув, а, напротив, разулыбавшись, скрылась в темной глубине. Машина отъехала задним ходом и где-то там вдали развернулась.

Довольно долго не мог Анатолий обнаружить Нику с ребенком, но в конце концов какие-то сыщики (и такие профессионалы, оказывается, появились) потянули за правильную ниточку. Искали они, между прочим, сначала совсем не Нику, а бабушку Олю. Нику, возможно, тоже искала какая-то другая часть команды, но на след вышли через бабушку. Грустная бабушка уверяла, что ничего не знает, где Ника, ей неизвестно, ничем помочь не может, смотрела на Анатолия несчастными глазами и умоляла всех помириться. Но вдумчивые сыщики установили за бабушкой привычную “наружку”, которая привела их к благоустроенному городскому оазису из реставрированных старых домов, окруженных оградой, опять же с охраной и видеокамерами, но с ухоженным садом внутри (так что Оленьке было где гулять и кататься на качелях). Там и жила Ника с Оленькой и сочувствующей подругой, владелицей этих новорусских хором. Бабушка Оля их навещала. Ну то, что там охрана была, сыщиков просто насмешило, это же были все свои же ребята.

Как проходило третье похищение, Полина Викторовна даже не хотела думать, а тем более представлять, настаивая, однако, что Сестрёнка делала все, чтобы — без травм, без слез, по-человечески. Но как это можно — похищать по-человечески. Старуха с гневом отвергала слух, что для успокоения беснующейся Ники были использованы наручники.

В конце мая Марианна с трепетом предвкушения вынула из почтового ящика длинное официальное письмо, торопливыми руками неаккуратно разорвала конверт и прочитала, что “компетентные власти Федеративной Республики Германия дали положительный ответ на Ваше ходатайство о выезде на постоянное место жительства в Германию”.

Первая мысль была не о здоровье мужа, не о возможности вырвать сына из неприятной компании расслабленных мутантов, сидящих как минимум на “колесах”, первая мысль была радостная — можно покончить с ненавистной риелторской деятельностью. Что она и сделала немедленно — перестала вообще появляться в офисе, все сделки заканчивала (оставались просто долги перед доверившимися ей людьми) только по телефону. Клиентов уже не водила на просмотры квартир, они сами с этим справлялись, только звонили, согласны или нет, и если не согласны, она предлагала другие варианты, и тоже по телефону. И удивительным образом все получалось. За комиссионными долларами в банк, однако, исправно забегала. При фирме было отделение впоследствии рухнувшего банка, но это впоследствии, а тогда все выглядело очень солидно, на входе стояла, натурально, охрана, за окошечками строгие контролеры. Кассиры ее уже узнавали, улыбались, желали дальнейших удач. Вот ведь — если не рвешься натужно за удачей, она сама падает в руки.

Да и не было уже времени на квартирный бизнес, все оно уходило на заполнение всяческих анкет, на ожидание их переводов, на стояния в очередях за справками, апостилями, паспортами, на хождения по чиновничьим лестницам и кабинетам.

Ну, и последнее слово о бедном риелторе — как раз в августе, когда она закончила все сделки и с наслаждением выбросила ненужные больше бумажки, компьютерные распечатки, телефоны и адреса мгновенно растаявших в воздухе клиентов и таких же призрачных коллег, знаменитая американская фирма с большим шумом развалилась. Жизнерадостный владелец изъял весь капитал и отлетел в Новый Свет, захватив с собой, надо отдать ему должное, молодую жену и маленькую дочь.

Армия растерзанных и обманутых осаждала офисные помещения, из которых уже выносили столы, компьютеры, принтеры и всяческие ксероксы, а два крутящихся кресла на колесиках охранник открыто загружал в багажник своего “Вольво”. Директор — худая элегантная дама с лисьей мордочкой, плохо пряча страх в бегающих глазках (ведь разорвут на куски), уверяла, что все поправимо, Америка — страна закона, его найдут, все вернет, все адреса у нее есть, никуда не скроется, она уже послала запросы, нужно немного подождать. Опытные, ничему не верящие махали руками: “Да они же бандиты, они же все заодно”, и уходили, стряхивая с ушей эту лапшу. Другие с выпученными глазами бились о железную дверь банка, за которой была пустота — никаких окончательных выплат за уже проданные квартиры, никаких залоговых тыщ. Ужас. Представив возможные последствия для себя лично, Марианна возблагодарила доброго ангела, спасшего ее так вовремя, и выбросила эти страшные картины из своей памяти навсегда.

В последний раз Марианна видела Полину Викторовну в октябре. Уже были куплены билеты. Помнится, шел мелкий дождь, но они все-таки вышли в парк. Не хотелось оставаться в чужом, казенном “узилище” (так говорила старуха, иногда просто: “моя камера”). В парке, под холодным небом была иллюзия свободы. Через неделю Полина Викторовна возвращалась в дом над озером.

Они гуляли молча, старуха опиралась на ее руку, как в былые времена, кресло решили не брать, оно плохо катилось по мокрой, опавшей листве.

“Только без слез, деточка, пожалуйста, без слез. Вот возьми, — и Полина Викторовна вложила ей в руку образок, — и не оглядывайся, не оглядывайся”. Несколько раз Марианна оглянулась. Не получалось без слез. Долго еще стояла неподвижная старуха в конце мокрой аллеи, под грустной осенньей моросью, под черным зонтиком, слабо помахивала рукой.

Уже в Мюнхене узнала Марианна, что Ника снова похитила Оленьку и на этот раз исчезла с ней в Москву, а потом еще куда-то — извлекла урок из прошлых ошибок. В прежние времена можно было бы объявить всесоюзный розыск, да и то вряд ли. Так объяснил Анатолию знакомый милицейский майор. Кто ж это будет искать мать с родным ребенком, а если с неродным (но по документам-то родным), тогда в суд, только в суд. А само похищение произошло совсем фантастически — с озера. Кусок озера как бы естественно принадлежал участку, но там не было никакой охраны. С высокого берега Сестрёнка с Оленькой катались на санках, и санки выезжали прямо на лед. Какие-то мирные лыжники сновали взад-вперед, но в далеком далеке, а снежная сверкающая поверхность была абсолютно пустынна. Как все произошло, задыхающаяся, плачущая Сестрёнка не могла объяснить, какой-то гадостью ей брызнули в лицо, но как подобрались бесшумно, как выглядели, сколько их было, ничего не могла сказать. Когда пришла в себя, рядом валялись перевернутые санки. Потом обнаружили, однако, довольно глубокую лыжню вдоль ограды, утоптанный снег, пустую пластиковую бутылку и два белых комбинезона с капюшонами — кажется, в таких нарядах скользили когда-то по снежным просторам финские снайперы.

Через месяц зимняя тишина поселка была разорвана ночью страшным взрывом. Столб пламени взметнулся над озером, крыша взлетела вверх и осела черными искореженными пластами на распавшиеся стены. Охранники бежали к дому, бестолково передергивая затворы. Пожар пылал долго, тушить его никто особенно не собирался. Пожарные машины приехали часа через два, милиция еще позже. Под утро появился грузный участковый, походил вокруг, лениво пиная остывающие обломки, ждал оперативную бригаду. Даже любопытных было мало — в окрестных домах зимой почти никто не жил. Вышли из соседних дач сторожа, покурили, помолчали, поежились и ушли. Какая-то тетка приблизилась к еще дымящимся руинам, что-то выискивая в них и причитая, участковый ее шуганул, тетка огрызнулась и тоже ушла.

Следствие закончилось быстро обычным заключением о связи происшедшего с “профессиональной деятельностью пострадавшего”. Никто и не подумал выйти на лед, а ведь там были кой-какие любопытные подробности, которые задумчиво рассматривал на следующий день Сергей — было как раз его дежурство. Безупречным алиби Ники тоже никто не интересовался. Она сразу же вернулась из Москвы, была вызвана следователем, проявившим в своих расспросах удивительную деликатность, начала потихоньку оформлять наследственные дела, получила страховку за дом, еще полгода прожила в России (так положено по закону — вдруг появятся еще какие-нибудь наследники, но никто не появился, других жен и детей у Анатолия не было), вступила в свои вдовьи права и, как только продала фирму, улетела с Оленькой в Нью-Йорк, далее следы ее терялись, и никто о ней больше ничего не рассказывал.

Золотая зимняя заря разливалась над Альпами, зеленоватые волокнистые облака сползали с вершины, и отсвет их бледного света лежал на усталых лицах. Опустевшие снежные склоны были усеяны неприглядными остатками сгоревших фейерверков, мятыми стаканчиками, цветными чешуйками конфетти, бумажными закрученными ленточками — грустное послесловие схлынувшей праздничной волны. Два лыжника вялыми дугами спускались вниз, безумный одинокий планерист оторвался от утеса и повис в вышине. Первый день года обещал быть солнечным.

Обратно в Гармиш возвращались в плотном потоке машин и часто стояли. Марианна забилась в угол, прикрыла глаза, не хотелось ни с кем говорить, и вдруг очень ясно представилось ей, как она набирает номер какого-то немыслимого небесного телефона и дребезжащий голос говорит с привычной насмешкой: “Да будет тебе, Анна-Мария, хватит, сколько можно. И без слез, деточка, пожалуйста, без слез. Разве ты не знала? Чего уж такого новенького ты узнала? Взгляни лучше — какое небо, какие горы... Ну, вот опять... Возьми себя в руки, наконец”.