Владимир Губайловский, Леонид Костюков, Дмитрий Бавильский, Дарья Маркова, Инна Булкина, Михаил Эдельштейн, Роман Сенчин, Мария Галина, Сухбат Афлатуни, Сергей Солоух, Дмитрий Дмитриев, Наталья Рубанова, Владимир Елистратов, Арсений Данилов

Подведение итогов и взгляд в будущее — эти понятия в живой литературной практике нераздельны. Поэтому, завершая номер, мы обратились к авторам, которые появились на страницах “Знамени” совсем недавно, с просьбою помечтать, то есть ответить на два вопроса:

— какой будет русская литература и в отдаленном, и в ближайшем будущем?

— каким должен быть наш журнал, чтобы соответствовать требованиям дня, сохранив репутацию и творческой лаборатории, и подиума высокой литературной моды, и выставки достижений современного литературного хозяйства?

1. Прогнозирование — дело либо бесполезное, либо опасное. Бесполезны девяносто девять прогнозов из ста, потому что они описывают не будущее, а гипертрофированное прошлое. Это не прогнозирование явления, а попытка предсказания уже заявленных тенденций. Иногда удается что-то угадать, но чаще всего и тенденции оказываются другими. Искусство вообще и литература в частности наиболее интересны и важны непредвиденными переменами. А тот единственный случай, который действительно касается будущего, может исказить и сломать хрупкую структуру этого будущего. Может повредить неумеренностью ожиданий или заблаговременным скепсисом, который не опасен для утвердившегося явления, но может сделать невозможным рождение или повредить становлению.

Любой прогноз субъективен. И потому, что взгляд прогнозиста неизбежно ограничен; и потому, что прогнозист, хочет он того или нет, самим фактом высказывания вторгается в область возможного и пытается выстроить будущее таким, каким хотел бы его видеть.

Сегодня будущее русской литературы, на мой взгляд, определяется состоянием прозы. Поэзия, как бы лично я к ней ни относился (а отношусь я ней очень хорошо и считаю, что сегодня русская поэзия представляет собой очень интересное и многоплановое явление), не может изменить состояния литературы в целом.

Мне памятен комментарий к одной шахматной партии Михаила Таля. В нем разбиралась позиция, возникшая на доске после того, как великий шахматист блестяще пожертвовал фигуру. Комментатор писал: трагедия этой позиции заключается в том, что фигуры на доске стоят идеально — эту позицию нельзя улучшить, а в то же время это еще не победа. Я не знаю, как существенно улучшить позицию поэзии в сегодняшней литературе. А проза, при всей неудовлетворенности положением дел, при всех неровностях и сбоях, содержит потенциал роста.

Прогноз отталкивается от прошлого. В девяностые годы для меня были важны очень немногие книги. Но они были (и есть). В частности, это “Хуррамабад” Андрея Волоса и “Свобода” Михаила Бутова. Эти книги содержат в себе то сгущение реальности, которое рождается из хаоса мира и достигает трагической полноты. Это очень серьезно. В 2005 году Александр Иличевский своим рассказом “Воробей” вернул мне это давно не испытываемое ощущение трагической полноты. Но он движется в другом направлении. Возможно, его работа тоже определяет какую-то грань будущего литературы и языка, но я не хочу всматриваться в будущее его прозы, потому что боюсь угадать.

Чего я жду от русской прозы? Я жду, что, наконец, будет прочитана и осознана проза Лидии Гинзбург. Этот процесс только начинается, но он начинается. Необходимо понять (не на уровне деклараций, а всем своим существом), что “Записные книжки” Лидии Гинзбург — это не какие-то случайные маргиналии, а настоящий прорыв к действительности и истории. Прорыв, а не отрыв. Это тот опыт мышления, то утверждение личности, без которого литературы просто нет. Если удастся сохранить ту концентрацию смысла (на грани поэзии), которая есть в “Записных книжках”, и при этом захватить большой повествовательный объем, — это и будет новая проза. То, что из таких кристаллов, как отдельные записи Гинзбург, можно строить повествование, она доказала в “Записках блокадного человека”. Я верю, что именно такая проза определит будущее русской литературы.

2. Единственное, что я хочу пожелать журналу “Знамя”, — быть. Несмотря ни на что. Ни на что не закрывая глаза. Это трудно. Постоянно сохранять здравый смысл и воспитанный вкус. Постоянно быть честным перед самим собой. И тогда все будет в порядке. А какие формы примет это самостояние — творческой лаборатории или выставки достижений — не слишком важно.

1. В отдаленном будущем — главное свойство — литература будет непредсказуемой, не видной отсюда. В среднеудаленном, вероятнее всего, претерпит еще одно вредное расслоение — на глобалистскую и матрешечную. Оно уже вызревает и не очень коррелирует с оппозицией демократов-патриотов. В ближайшем будущем я надеюсь на взлет традиционной по форме силлабо-тонической, мелодичной поэзии и, наоборот, на возникновение новых прозаических форм.

2. Во-первых, решительно отказаться от репутации лаборатории. Граждане ходят кушать в кафе, а не в кулинарные лаборатории, зрители ходят в театр на спектакли, а не на репетиции. Лаборатория не несет ответственности за качество результата. Роль творческой лаборатории успешно играют литературные клубы и салоны Москвы, интернет-ресурсы, малотиражные издания, особенно если рассматривать их в совокупности. Нет недостатка в экспериментах, есть недостаток качества, стабильной концентрации разнородных удач.

Во-вторых, абсолютно расплеваться с литературной модой, потому что мода (какая бы ни была) — элемент массовой культуры, а с массовой культурой не надо соотноситься никак, ни по принципу выделения тамошних высот, ни даже по принципу отталкивания.

В-третьих, пересмотреть саму мифологему “достижение литературного хозяйства”, потому что она говорит о каких-то технических характеристиках текста; ну, по здравому смыслу, — о качестве выделки, тщательности исполнения. Без этого, конечно, никуда, прыщи надо припудрить, но не это решает дело.

Давайте поговорим всерьез о литературном ежемесячном журнале, претендующем на центральное место, на престиж. Что (на мой, естественно, взгляд) сегодня не просто мешает “Знамени”, но практически сводит на нет усилия журнала?

Главное — неразличение художественной прозы и… даже не смежных с ней, а отдаленно похожих жанров: мемуаров, эссеистики. Речь идет, повторяю, не о каких-то тонких филологических нюансах, а об очень серьезных различиях, внятных для хорошиста седьмого класса, продавца книжного магазина, редактора глянцевого журнала. Сегодня качественный non-fiction я могу встретить везде, а за хорошей прозой лезу, например, в “Знамя”. И нахожу на целый номер, например, три мемуара, одно эссе и нуль: романов, повестей, рассказов, новелл. Как понимать такой редакторский жест? Грамотные сотрудники журнала не различают жанров? Не верю. Нам намекают, что проза и непроза срослись в единое целое? Нет. Не срослись, пока еще живы читатели, которые ищут прозу, и авторы, которые ее пишут. (А когда/если срастутся — это будет конец литературы, и не надо это время торопить.) Самое адекватное чтение жеста: в этом месяце мы не нашли качественной прозы. Что ж… надо было внимательнее искать.

На фоне подлинного голода, нехватки хороших материалов издевательски выглядит последняя страница обложки, где журнал расписан на год вперед. Это, впрочем, относится не только к “Знамени”, а ко всем “толстым” журналам. Очень неспешный цикл. Повесть не вызывает восторга, но в принципе подходит. Она встает в длинную очередь и месяцев через восемь выйдет. Это унизительно для повести, губительно для журнала и бесполезно для заинтересованного читателя, который за эти восемь месяцев где-нибудь да обнаружит пресловутую повесть. Давайте скажем так: что можно отложить на восемь месяцев, то можно отложить навсегда. Мне милее фигура редактора, который находит что-то вроде “Школы для дураков”, рушит ближайший номер и вставляет находку туда, потому что это жизнь, потому что хочется мгновенного резонанса, потому что хочется поделиться восторгом. И дальше ищет что-то подобное, пользуясь штатом активных сотрудников, соотносясь со всеми доступными ресурсами. А если “Школа для дураков” флегматично ставится в ту же восьмимесячную очередь, если журнал разучился отличать замечательную вещь от проходной, то это — классическое профессиональное несоответствие.

На сегодняшний день “толстые” журналы планомерно уходят от читателя. Они добавляют: “от широкого” — и дальше доступно и умно объясняют, что и им плевать на широкого читателя. Да нет, не от широкого. От моих товарищей и меня, а мы довольно узки. В 1980 году я открыл для себя Владимира Орлова по публикации “Альтиста Данилова” в “Новом мире”. Потом — Николая Евдокимова, Леонида Бежина. Сегодня я, если честно, не представляю себе читателя, открывающего авторов “Знамени” из “Знамени”, авторов “Нового мира” из “Нового мира” и т.д. Если он (читатель) достаточно искушен, чтобы открыть “толстый” журнал, то он уже знает, кто такие Кенжеев, Цветков, Айзенберг, Вишневецкая. “Толстые” журналы кое-как разделили между собой сотню хитовых (в их представлении) авторов и разыгрывают бесконечную партию в какого-то подкидного дурака. Каждая вновь написанная вещь “своего” автора автоматически встает в колоду и помещается на последнюю страницу обложки. При этом художественное качество несущественно. Существеннее “совпасть с собой”, оправдать сумму ожиданий, связанную с именем. Для автора это ловушка. Зачем это читателю, неясно.

Справедливости ради надо заметить, что отдел поэзии “Знамени” наиболее (среди всех отделов всех толстых журналов) свободен от круговой поруки репутаций авторских имен. Он (отдел поэзии) уже научился печатать замечательные стихи нераскрученных авторов. Осталось освоить вторую половину ремесла — научиться отказывать именитым авторам, если они принесли посредственные стихи.

Пора закругляться, хотя еще много можно сказать…

Для того чтобы понять, какой будет (русская) литература в будущем, нужно понять, что же такое сегодня литература. Понимаете, меня не оставляет ощущение, что по вполне понятным причинам мы предпочитаем иметь дело с “классическими” формами бытования текстов, где роман — на вершине жанровых предпочтений, где нон-фикшн оказывается служебным, второстепенным жанром, и т.д. А если “роман” действительно умер, выродился в блок готовых схем в духе учебника “Как написать гениальный роман” и куда важнее, скажем, публичное чтение стихотворений в каком-нибудь клубе? Нужно понять, как литература связана с современным образом жизни, нынешней структурой современного чтения, как она завязана на новые носители (посмотрите, что происходит с музыкой после появления мп3), будь то сотовые телефоны или Интернет, и насколько она зависит от маркетинга. То есть, например, нужно ли браться за изначально некоммерческий текст, считая, что он обладает отложенной возможностью действия и выстрелит-прозвучит лет через триста? Все рекомендации создания успешных проектов исходят из нынешней и сиюминутной целесообразности: написал — отдал — выпустил — прославился... Так и появляются серийные проекты типа “Оксаны Робски”.

Интересно, вот Оксана Робски — это литература? А Донцова? А Маринина? Где критерии и какими они должны быть? Коммерчески успешный Пелевин — это литература? А как быть тогда с Лукьяненко, “поднявшимся” за счет кинематографа? А рэп, идущий от виршевых традиций ХVIII века, — это поэзия? А смс-сообщение, которое возбуждает в тебе прилив душевных сил, сообразный с воздействием “Стихов о неизвестном солдате” — может ли оно считаться высоким поэтическим откровением? Тем более что современный человек сам назначает, где видеть красоту, литературу, искусство; красота — она в глазах смотрящего, читающего...

В кабинете литературы челябинской школы № 89, где я учился, висело поэтическое дацзыбао из советских времен: “Что есть литература? И защитить сумеет и напасть...”. Агрессивничать, думаю, не стоит, а вот защищать... Кого? Что? Человека и человеческое в нем? Способы организации внутреннего пространства? Сферу духовной деятельности? Интеллектуального напряжения? Или современная литература — это совокупность текстов, сочиняемых и публикуемых в данный-конкретный период времени? Что — всех сразу? Или тех, которые возьмут в будущее? Полуслучайный вопрос, вывешенный на школьной стене, оказывается основным, фундаментальным вопросом размышлений о нынешней литературной ситуации. “Что есть литература?” От его решения и зависит, какой будет завтрашняя литература. Лично для тебя. Мне кажется, вопрос этот нужно решать каждому. Для себя. Потому что иначе — с кем его решать? С филологами—фундаменталистами—традиционалистами, до сих пор описывающими совпадения в романах Достоевского и Гюго? Времена меняются, а инструментарий остается прежним. Литератур должно быть столько, сколько возникает взглядов на литературу. Повышается значение персонального отбора, и уже никто не в состоянии навязать нам сторонний выбор. Ну, почти никто.

С “толстяками” в такой ситуации все очень странно выглядит. Они у нас такие, какие есть. Так как делаются определенными людьми, сформированными в определенных условиях. С определенными взглядами на то, какой должна быть литература. Это нормально. Другое дело, что раньше людей, разделявших позицию толстожурнальных редакций, было больше, теперь стало меньше. И тут очень важно решить, в какую сторону двигаться — сохранять ли традиционных подписчиков, которые “знают”, чего им ждать от журнала, который они читают не один год, или двигаться в направлении каких-то новых стратегий. Половинчатость решений толстожурнальных редакций понятна — с одной стороны, броситься в эксперимент по привлечению новой аудитории не позволяет боязнь растратить остатки старой гвардии (при том что гвардия эта, по вполне естественным причинам, сама уходит). С другой стороны, не факт, что, если “Знамя” или “Новый мир”, задрав штаны, побежит за комсомолом, этот самый бег с препятствиями окажется востребован нынешними “комсомольцами”. Вот и остается кружение на одном месте, когда крупноформатная проза выходит мимо журналов отдельными книжками и превращаться в сырьевой придаток для крупных издательств кажется ниже достоинства. “Знамя” однажды порадовало читателей начальными главами нового тогда романа Аксенова, и что? Или “Новый мир”, не закончивший публикацию “Шурика” Улицкой... Ни уму, ни сердцу... Может быть, действительно имеет смысл акцентироваться на формах и жанрах, ускользающих от книгоиздательского процесса? На том, что обычно публикуется в петитной (самой аппетитной) части журналов? Опыт сетевых интеллектуальных центров типа “Топоса” или “Русского журнала” показывает, что самыми востребованными оказываются именно критико-аналитические разделы. Хотя, с другой стороны, журнал не может существовать без большой прозы. Или это снова стереотип? Станет ли посетитель районной библиотеки читать журнал, в котором нет романа “с продолжением”? Но, если такому читателю важен роман с продолжением, может быть, имеет смысл заглядываться и на коммерческую литературу, где этого “с продолжением” — как снега за баней?

У нынешних “толстяков” нет четкого позиционирования. Возможно, промежуточность нынешнего существования “Знамени” связана именно с этим? Расплывчатость задач возникает из невнятности посыла — кому? для кого? и как?! В любом случае главное — не превращаться в замкнутые сообщества, напоминающие старообрядческие секты.

1. Начну в духе лучших прорицателей всех времен и народов. Какой будет русская литература и в отдаленном, и в ближайшем будущем? Да всякой. Очень разной. По-прежнему будет активно распадаться на массовую, “элитарную” и модную (вроде Мураками или Коэльо в русском изводе). Причем в данном случае под “элитарной” я подразумеваю ту, что больше известна в пределах литературного сообщества, участвует в премиальных сюжетах, печатается в “толстых” журналах. Литературоцентризм, скорее всего, не грядет, разве что мелкодробленый, при котором каждая группка подразумевает, что он существует в ее пределах, конечно же, охватывающих всю настоящую русскую литературу. Очень надеюсь, что среди этих групп и группок не окажется властей предержащих.

С одной стороны, пойдет в рост сатира, а с другой — произведения, которые могли бы считаться (“по одежке”) эскапистскими, фэнтезийно-фантастическими, если бы на самом деле не занимались вопросами общечеловеческими и философскими. Как-то с грустью думаю, что, возможно, будет много ужасающе серьезной литературы. Реалистической. Здоровой. Правильной. Но при этом интересной ли и живой?.. Это как с сериалами по романам Достоевского, Булгакова, Солженицына — буквальнейшие экранизации, практически набор фотографий известных актеров вместо художественных фильмов. В этом смысле интереснее может оказаться литература нон-фикшн, хитрящая и часто намертво с фикшн переплетающаяся (их забавное неразличение было очень хорошо видно на последней выставке нон-фикшн, где были представлены в том числе и “Гарри Поттер”, и “Мастер и Маргарита”). Инстинкт самосохранения — великое дело; значит, будет и много иронии, гротеска, фантасмагорий.

Говорят, у нас сейчас людей с высшим образованием слишком много развелось (особенно гуманитариев, которые все что-то пишут и пишут, а то еще и читают). Обещают с этим начать что-то делать, но даже если и так — не умрет русская литература, жить будет, хотя частично и обиженная на собственную “задвинутость”. А что это вам любой скажет — так извините, прорицателю иначе нельзя.

2. Чем стала нынешняя ВВЦ, а прежняя ВДНХ — известно: серией коммерческих лавочек разного размера, но в общем-то одного пошиба. Так что быть ВДСЛХ — по аналогии — дело рискованное и вряд ли нужное. Есть ощущение, что “день” в лице большого количества читателей сейчас особенных требований к толстым журналам не предъявляет, попросту не очень их замечая, а традиционная аудитория “все понимает” и остается с журналом в силу ряда причин — от привычки до желания следить за литературным процессом и участвовать в нем.

П. Вайль и А. Генис еще в “Родной речи”, рассуждая о статьях Белинского, заявляли: “Российский журнализм вовсе не намерен информировать читателя. Журналы нужны, чтобы обсуждать уже известное. Попросту — они создают приятное общество, в котором протекает творческое общение читателей и писателей. За это журналы так и любят”. (Интересно, что это касается и глянцевых журналов, и “толстяков”). Важна не столько информация, сколько общение, а где-то — обобщения, точка зрения, поэтому журнал, в отличие от газет и всяческих интернет-изданий, и может “отставать” от событий, о которых пишет. Он организует и должен организовывать определенный круг читателей, “клуб по интересам”, но при этом отнюдь не замкнутый, напротив, открытый, в том числе читателям разного уровня. Для своего круга журнал выступает в роли авторитетного знакомого, который уже произвел некий отбор среди прочитанного и теперь готов составить путеводитель — в буквальном смысле этого слова, что особенно актуально сейчас, когда читателю никак не успеть за всем публикующимся. Такой “знакомый” ценен еще и тем, что редакция — читатель коллективный, а значит, он в состоянии неангажированно представить самые разные улицы и закоулки литературного процесса.

Отдельные тематические номера могут структурировать эту полифонию, так как, с одной стороны, заявленная тема вынуждает не просто опубликовать ряд произведений, но прояснить позицию журнала по отношению к тому или иному популярному понятию, с другой — позволяет это же понятие обыграть, как это было сделано с “нон-фикшн” в № 11 за 2005 год.

При этом нужен не только срез старых, новых, разных, всяких жанров, направлений, стилей; но и аналитика, и профессиональная критика, которая сейчас становится (уже стала?) феноменом “толстых” журналов, так как газеты и интернет-издания делают моментальные снимки — дают краткие отклики на конкретные события; кроме того, в связи с интернет-критикой нередко встает проблема не только авторитетности, но и авторства: высказанное мнение повисает в воздухе, вне контекста, рассыпается по тысячам страниц пользователей ЖЖ. Отдельные литературные порталы в этом смысле скорее исключение, чем правило.

Живя в Москве, не знаю, что сейчас происходит с подпиской на “толстые” журналы, но при этом уверена, что она нужна, так как по-прежнему дает возможность не только читать современную литературу и в провинции, но через журнал участвовать в литературной жизни.

1. Я не прорицатель. Я именно что наблюдатель.

И в ближайшем и в отдаленном будущем русская литература будет такой, как была — не хуже и не лучше. Хуже — история не позволяет. И лучше тоже — история не позволяет.

Некоторые популярные нынче писатели перестанут быть популярными, некоторые менее популярные останутся и переместятся в хрестоматии. История, опять же, учит нас, что все происходит так и не иначе.

2. Формулировка вопроса вызывает вопросы.

Если репутация определяется в столь разного порядка терминах, я не знаю, о чем речь. “Подиум высокой моды” — это из области гламура, если мы движемся туда, то это будет один журнал. “Творческая лаборатория” — это из словаря советской критики, оттуда же, откуда “инженеры человеческих душ”. Это другой журнал. Мы не очень далеко от него ушли, однако ушли. Наконец, “выставка достижений etc.” это словарь постмодерных игр на постсоветском пространстве. “Знамя” вроде играло в эти игры в меньшей степени, чем все остальные прочие, за что мы его и любим.

Короче говоря, не вполне понятно, какую репутацию надо сохранять. И каковы требования дня, я тоже не очень понимаю. То есть я не понимаю, что именно день сегодняшний требует от журнала “Знамя”, и тем более не знаю, что потребует от него день завтрашний. Меня (за прочих подписчиков и сетевых читателей не поручусь) вполне устраивает его настоящий облик. Может, не все его авторы мне в равной степени нравятся, но мы же реалисты, я знаю, что журнал не может быть всегда ровен и одинаково хорош, да это и не нужно. Он должен быть разноречив, оставаясь в границах литературы (собственно литературы, а не некоего издательского производства с его отдельными тиражными “нишами”, — это и отличает журнал от издательства). По этой причине, я думаю, издательства и журналы — не конкуренты, и никакое издательство журнала не заменит.

Настоящая проблема “толстых” журналов сегодня (возможно, она и есть та самая злоба дня) лежит не в литературной плоскости. Это проблема книжного распространения в принципе. Литературная история учит нас, что настоящий журнальный подписчик — провинциал. Россия — очень пространная страна, что и сделало ее страной “толстых” журналов. Сегодня что-то меняется в этой социальной географии, провинция становится подвижнее, да и Интернет вытесняет почту. Почта жадна и неразворотлива, а та, отличная на самом деле, система книжного распространения, которая работала при СССР, разрушена и едва ли будет заменена чем-то равноценным. Что с этим делать, я не знаю. Но главная проблема — в этом, мне кажется.

Что же до содержания, то, может быть, дабы не гоняться за издательствами, имеет смысл уменьшить долю прозы и соответственно увеличить долю тех жанров, до которых издательства не большие охотники: стихов, критики и общегуманитарной нон-фикшн.

Журнал все же не подиум и не выставка достижений, журнал — один из работающих механизмов литературного процесса, едва ли не основной механизм. Он диктует норму — к этому можно относиться хорошо или плохо, но это так. Норма — такая штука, мы можем полагать себя абсолютно свободными от нее, но она все равно будет. Она подвижна, ее подвижность часто принимают за ее отсутствие. Она кажется моментом субъективным, и отчасти так оно и есть. Слишком многое зависит от журнальных редакций. И журнал “Знамя” будет таким, какой будет его редакция.

1. Признаться, я не вполне согласен с исходным посылом: “Подведение итогов и взгляд в будущее — эти понятия в живой литературной практике нераздельны”. На самом деле любой гуманитарий, не только историк, — это, по слову Бориса Пастернака, пророк, предсказывающий назад. Что же до пророчеств (или, скажем скромнее, размышлений) о будущем, то, мне кажется, они несколько выходят за границы его компетенции. Даже в такой примитивной сфере как политика большинство прогнозов уходят в молоко, что уж говорить о куда более тонких литературных материях. Дабы убедиться в бесперспективности этого занятия, достаточно вспомнить знаменитую фразу Юрия Тынянова, предупреждавшего, что русской литературе делать заказы бесполезно: “Ей закажут Индию, а она откроет Америку”. Другое дело, что любой человек, в той или иной мере к литературе причастный, всегда мечтает об открытии очередной Америки и о том, чтобы оказаться тем матросом, который в одно прекрасное утро первым закричит: “Земля! Земля! Вижу землю!”. Остается только надеяться, что на нашем веку за иллюминатором проплывет нечто достойное такого крика.

2. То же, собственно, касается и журнала: чем раньше он поймет, куда приплыли, тем быстрее научится ориентироваться на местности. Дай Бог, чтобы на мачтах у него в нужный момент сидели люди, которые не примут за Америку надвигающийся гигантский айсберг или, в более мирном варианте, какой-нибудь не пригодный для высадки атолл. Мне кажется, нынешнее “Знамя” больше места уделяет “выставке достижений современного литературного хозяйства”, нежели “творческой лаборатории”. Изменение пропорций могло бы, наверное, пойти журналу на пользу. То же касается и других представителей клана трех “толстяков”. На мой вкус, в них сегодня слишком много “готовых вещей”: едва ли это подиум высокой моды; скорее, благопристойный магазин одежды для менеджеров среднего звена, ряды одинаково качественных костюмов: серый пиджак, серые брюки, некоторые в полоску, но чаще без. Не хватает нервности, неровности, драйва, жизни, в конце концов.

Впрочем, чего стоят советы человека, не имеющего понятия о законах формирования редакционного портфеля и не представляющего исходного ассортимента? Вероятно, все дело именно в скудости изначального выбора, вот и приходится заполнять пустоты тем, что под рукой. В таком случае, остается пожелать журналу только изобилия разнообразной флоры и фауны на литературной поляне — чтобы хватило на всех.

У меня хранится особенный номер журнала “Знамя” — на нем нет порядкового номера; называется этот номер “Знамя-плюс. 97/98”. В нем тоже есть рубрика “Прорицатель”, где писатели делились своими творческими планами. В этот раз вопросы поставлены, по-моему, интереснее. Интереснее и самим писателям, и читателям журнала.

Итак, каково, на мой взгляд, будущее русской литературы и каким я вижу “Знамя” в перспективе... Литературный мир, как мне кажется, постепенно, медленно, но собирается воедино. В стенах, которыми отгорожены разные лагеря, появляются бреши. Это хорошо. Все-таки лучше конфликтовать, чем не замечать друг друга. Существуя обособленно, общаясь в кругу лишь близких себе, наверное, ничего по-настоящему сильного, масштабного создать не получится. История литературы тому подтверждение... Хочется верить, что будут стираться границы между чтивом и серьезной литературой — нынешние писатели научатся, как их предшественники, и развлекать и учить одновременно. Подвижки к этому есть.

Надеюсь, что в нашу литературу вернется жанр романа, как его понимали русские писатели XIX — XX веков. И здесь роль толстых журналов очень важна. Стоит вспомнить, что такие эпопеи как “Война и мир”, “Братья Карамазовы”, “Жизнь Клима Самгина”, “Тихий Дон” публиковались с многомесячными, а то и многолетними перерывами в литературных журналах. То есть — произведения поступали частями. Это значит, что журналы являлись одной из составных писательской лаборатории.

Сегодня многие наши журналы к этому возвращаются. Их внимание все сильнее сосредоточивается на происходящем в данное время, тем самым оправдывая свое первоначальное значение — “дневник”. Журналы, по существу, и есть дневники — литературного процесса, общественной мысли, культурных событий...

“Знамя” постоянно меняется. По крайней мере, на протяжении последних двадцати лет. Что-то из нового мне нравится, что-то нет, но нельзя отказать редакции в высочайшем профессионализме и смелости идти на риск. А движение вперед всегда связано с риском.

Наверняка прогнозы скептиков не оправдаются, и с журналами все будет в порядке. Нерв русской литературы не должен быть перерублен.

Здоровья и долголетия “Знамени”. И — спасибо!

1. Будущее русской литературы напрямую зависит от будущего России. Если Россия вновь станет закрытым обществом с цензурой и тотальным контролем над СМИ, то цена Слова, как всегда бывает в таких случаях, возрастет. Есть поэтические натуры, которые этой романтикой соблазняются, но я о таком варианте и говорить не хочу, о нем, в общем-то, все известно — все это мы уже проходили. В свободной и открытой России Слово, увы, вряд ли сохранит свою былую цену, и литература займет то место, которое она занимает везде. Какая-то ее часть уйдет в рыночный сектор — анонимные проекты, имена-бренды, сериалы, беллетризация кинофильмов и мыльных опер… Но это малоинтересная материя. Часть уйдет в сугубый эксперимент — интересный только критикам и узким специалистам. Полагаю, будет продолжаться падение интереса к “серьезной” реалистической, бытописательской прозе, как бы ни старались ее реанимировать, — она уйдет в гламур, криминальные или “дамские романы”, то есть перестанет быть литературой. Единственное место, где она может сохраниться и нормально себя чувствовать, — это в сериалах “про жизнь” с узнаваемыми героями и колоритной атмосферой (что-то наподобие “Участка” Слаповского). Наиболее интересна и лично мне симпатична уже наметившаяся тенденция — появление качественной “массовой” литературы, наподобие, например, Акунина или Алексея Иванова; исторической, приключенческой, с элементами мистики.

Зато в поэзии суггестивная лирика уступит место “прозе” — стихотворным жанровым зарисовкам, сюжетным стихам. Будет наблюдаться дальнейшая экспансия верлибра. На смену “бумажной” поэтической книге придет аудиовизуальная — в авторском исполнении.

В более отдаленном будущем, полагаю, литературный процесс полностью переместится в Сеть. Появятся (уже появляются) специфические сетевые жанры — интерактивные тексты; эссе с развернутыми комментариями; романы, в создании которых участвуют поклонники автора. Возможность “помочь” кумиру сделать книгу привлечет огромное количество желающих и сочувствующих, послужив одновременно фактором “раскрутки” текста. Популярность автора будет исчисляться (уже исчисляется) не тиражами, а числом заходов к нему на сайт; наиболее посещаемые писательские сайты попадут в сферу внимания серьезных рекламодателей, а значит — появятся более агрессивные — на грани фола — способы привлечения сетевых читателей.

2. Судьба “толстых” журналов — в том числе и “Знамени” — напрямую связана с судьбой литературы. Я вовсе не призываю эти журналы становиться “молодежными”, но консерватизм их — особенно в области прозы — несомненен, а оперативность нынешних издательств лишит их даже той возможности выбора, которая пока у них имеется. Лично я бы предпочла видеть эти журналы в двух вариантах. Второй — сетевой, где вместо прозы будут лишь ссылки на соответствующие сайты, а остальное будет отдано интерактивной критике и эссеистике. Такой журнал будет играть роль не только эксперта, советчика, но и читательского форума. В силу специфики сетевого общения надо быть готовыми к тому, что литературная критика станет куда более жесткой и агрессивной. В бумажном варианте могут публиковаться отрывки самых интересных и ярких романов последнего времени с комментариями экспертов. И опять же — со ссылками на полную версию романа на “дружественных” сайтах. Поскольку посещение подобных сайтов, скорее всего, будет платным, выиграют от этого все. Но, разумеется, это будет означать автоматическое изменение аудитории журналов — ее будут составлять сетевые пользователи, более энергичные и менее консервативные, чем нынешние читатели, чьи вкусы и предпочтения, по-моему, больше обращены в прошлое, чем в будущее. Иными словами, редколлегиям придется пересматривать даже не тактику, а стратегию, если журнал захочет сохранить читателя…

1. Надеюсь, что русская литература для начала — просто будет. Поскольку три века назад ее, например, не было — было что-то другое. В прошлом столетии русская литература уже дважды находилась в состоянии близком к клинической смерти: в начале пятидесятых (от избытка рабства) и в начале девяностых (от избытка свободы). Хотя поводов для исчезновения может быть и больше. Я не хочу сказать, что русскую литературу может смыть Интернетом или что мор какой-нибудь на литераторов нападет; просто хочется напомнить, о каком хрупком, эфемерном образовании идет речь, о каких странноватых цветах, выросших непонятно на чем.

Если же говорить о ближайшем будущем... Думаю, будет продолжаться расслоение на литературу коммерческую и некоммерческую. Коммерческая литература, кстати, не обязательно пишется “для масс”, она может быть даже элитарной. Главное — что пишется она изначально с расчетом на коммерческий успех, с соответствующей “раскруткой” и так далее. Можно вспомнить, как в начале восьмидесятых “массы” сервировали свои книжные полки зачастую довольно “немассовой” литературой вроде Пруста или Платонова. В роли “раскрутки” тогда выступал дефицит. Сейчас, конечно, будут задействованы другие механизмы. Будет, например, “раскручиваться” автор: русский Коэльо или русский Дэн Браун с хорошо отцифрованной биографией. Те, кто сегодня скромно несет звание “кураторов”, окончательно перекуются в литературных менеджеров; кто помельче — в литагентов. И займутся делом.

Хотя, видимо, это больше затронет Москву, может, еще пару-тройку центров, где складывается что-то вроде литературного рынка. Все остальное сохранится за некоммерческой литературой. То есть за тем большинством, которое “пишет, как дышит”, без расчета, грубо говоря, продать то, что оно надышало. Это тоже неплохо, поскольку лучшие читатели — это, как правило, профессионально не состоявшиеся или недосостоявшиеся писатели. Кто-то, в конце концов, должен уметь читать, а не просто потреблять книги.

Наконец, между этими пишущими читателями, то есть некоммерческими литераторами и литераторами коммерческими, сохранится, наверно, тонкий слой “непримкнувших”. Они будут создавать вполне профессиональные и даже потенциально “раскручиваемые” тексты, но по разным причинам в число коммерческих авторов не войдут. То есть будут более востребованы как некое “экспертное сообщество” — что-то среднее между литературными критиками и критичными литераторами; та золотая середина, в которой, возможно, и будут создаваться наиболее интересные тексты будущего.

Но это лишь тенденции; предсказать появление яркого автора или книги, увы, невозможно — хотя читатель читает именно книги и авторов, а не тенденции.

2. На мой взгляд, “соответствие требованию дня” совсем не противоречит сохранению всех вышеперечисленных репутаций. Можно и соответствовать, и сохранять; что, собственно, журнал успешно доказывает. С удовольствием читаю критику, обзоры. О поэзии не буду говорить, чтобы не показаться нескромным (как один из печатавшихся); хотя стихи остаются для меня наиболее интересным в журнале: много новых имен — Лена Элтанг, например; неновые имена тоже радуют. Правда, возможно, я просто что-то просматриваю в прозе: журнал в “бумажном формате” до Ташкента не доходит, приходится льнуть к монитору, а читать с монитора роман или повесть тяжеловато. Вот так поэзия в силу своей компактности неожиданно оказывается user-friendly.

И все же, говоря о “соответствии требованию дня”, можно было бы поработать именно над электронной версией. Почему, собственно, она должна быть точной копией версии “бумажной”? Журнал — вещь тесная; уверен, что много вполне достойных текстов лежит месяцами, если не годами, в редакционном портфеле, ожидая вакантных страниц. Почему бы — с согласия авторов — не помещать эти тексты в “расширенной” электронной версии каждого номера? Или — прислал, например, автор в журнал три рассказа, все три замечательны, но печатается один: нет места. А в электронной версии можно опубликовать все три… В конце концов, лучшие читатели и “лоббисты” журнала — это его авторы; так пусть их будет больше. Не думаю, что при этом снизится планка качества.

А вообще, давать советы — дело такое же неблагодарное, как предсказания; эксперты высказываются — караван идет…

Надеяться и верить, а потом рвать на себе волосы — это очень по-нашему, по-человечески. Серьезно. Наверное, поэтому, в какую лужу ни вступи, пыль, грязь, обочину — там непременно Иов. Или пара. Беседуют с Создателем.

Нет. Лично мне в смысле взаимоотношений с Творцом куда ближе животное. Собака Шарик. Разница лишь в степени понимания ситуации. Мне, в отличие от четвероногого собрата, ясно, ясно и понятно — это не я Левиафана, а он кое-кого однажды разъяснит. И очень даже просто. А в остальном полное согласие и сродство душ. Свезло. Ничего не скажешь, свезло.

А раз уж свезло, и сам всего лишь навсего продукт экспериментов с глиной и костным материалом, то — какие прорицания? Только мечты. Несбыточные грезы. Фьить. Воздуха кратковременное колебание.

В этом смысле мой личный вдох-выдох — мечта о культурной стратификации общества вообще и литературы в частности. Я мечтаю о Средневековье. О цеховой узости и ограниченности. О клановом единстве и корпоративном достоинстве.

А то ведь что сейчас бывает. Человек, способный японцев по-японски понимать и здраво рассуждающий о прозе Клеха, вдруг может запросто, публично, типа как бы: “Да, кстати, тут Робски про Офф-Он прочел. Вполне понравилось. То есть написано, конечно, слабо. Но цепляет”.

Ага. Цепляет забор. И потереться о него спиной бывает до чрезвычайности приятно. Да что спиной? Есть и поинтереснее места для массажа. Всякие зоны описаны подробно в журналах “Космо” и “Мэнз Хелс”. Пожалуйста. Только сообщать об этом “типа как бы” не должна позволять этика культурной страты. Миропонимание. Цеховой счет. Корпоративный аршин. Который ни к жидкому, ни к газообразному не прикладывается. Лишь к чистому. Начиная с его 585-й пробы. И никак не ниже.

В нашей современной литературе был гений разрушения стратификации. Ювелир, готовый рассуждать о самоварном золоте вокзального ларька. Куда попало совать свой личный, природой данный прецизионный циркуль. Это, конечно, Вячеслав Курицын. На фоне СП смотрелся хорошо. Нет слов. Только каков результат? Вместо изрядного художника Сорокина имеем ловкого и безмерно скучного пародиста с тем же именем. Все потеряли. А хотелось бы приобрести.

Наверное, поэтому в мечтах о будущем мне видится не кучка шумных инфант терриблей, а ряд великих и вкрадчивых стратификаторов. Линнеев русского письма. Я был бы счастлив, я бы хотел, чтобы родную словесность приравняли к футболу. И каждое явление, связанное с художественным высказыванием, имело бы свое точное и законное место, как календарная игра любой из полдесятка английских профессиональных лиг, начиная с первой и заканчивая сообществом дворового дыр-дырдыра. И чем ближе мы к буржуазному благоденствию, тем больше надежд на это новое Средневековье. На то, что годовой доход перестанет быть универсальным мерилом оригинальности и мастерства исполнения рондата, фляка или подачи сухой лист. Только цеховой счет. Корпоративный аршин. Который ни к жидкому, ни к газообразному не прикладывается. Лишь к чистому. Начиная с его 585-й пробы. Примерно так.

Абыр и Абырвалг. С этим я засыпаю, а вот проснуться в один прекрасный день мечтал бы среди грамотных. Что, конечно, утопическая фантазия в период торжества формата DVD. Когда бы не антитеза электрону. Формат “толстого” журнала. Автономный и энергонезависимый. Вечный, иными словами.

Любой “толстый” литературный журнал в его нынешнем виде — это счастливо переживший эпоху равных возможностей символ цеха. Кланового единства и корпоративного достоинства. Естественный, природный стратификатор. Ричард Львиное Сердце. А не представляется он таким сейчас лишь по одной-единственной причине. Утрата естественной связи между двумя носителями. Искусства письма и искусства чтения.

Сегодня “толстые” журналы напоминают чистые лабораторные штаммы будущих культурных явлений. Они существуют в колбах. Сон станет явью, когда умеющие читать соединятся с умеющими писать. А это может и должно произойти не в Думе, не на бирже, а только и исключительно в университетах. Понимая последнее понятие предельно общо. Когда новейшая публикация в “Знамени”, “Новом мире” или “Октябре” станет предметом спора не в среде все тех же “Знамени”, “Нового мира” или “Октября”, а на лестнице, в курилке или общажной комнате университета А, Б и В — можно будет проснуться. Потому что вот оно, будущее. Наступило. Вместо разговора о позиционировании и рыночных механизмах имеем плоды кропотливой и сознательной деятельности. Самовоспроизводящуюся читающую среду, культурную страту, обмен веществ которой осуществляют “толстые” литературные журналы. Корпоративный аршин в исходном виде. Который ни к жидкому, ни к газообразному не прикладывается. Лишь к чистому. Начиная с его 585-й пробы.

Такие мечты, навеянные полнолунием. И чтобы от их несбыточности нечаянно не завыть, лучше всего прилечь возле стола профессора Преображенского. Ведь когда пахнет нашатырем и валерианкой, как-то легче себя убедить, что прямо завтра разъяснять тебя Левиафан не явится. И, может быть, хотя бы начало чего-то хорошего ты все-таки еще увидишь.

Как правило, запоминаются два вида прогнозов. Прогноз невероятно обтекаемый и туманный: заговори метафорами, напусти таинственности — и получишь шанс прослыть вторым Нострадамусом. И, наоборот, прогноз чрезвычайно конкретный, детализированный, ведь по истечении времени его не отменят даже явные промахи прогнозиста. Так, я почему-то часто вспоминаю незамысловатую детскую книжку про город будущего, все население которого по земле передвигается исключительно на мотороллерах, а по воздуху — на дирижаблях, хотя с подобной транспортной экзотикой в обыденной жизни не сталкиваюсь.

Кроме того, любые прогнозы делятся на научные (основанные на объективном анализе процессов, происходивших в прошлые годы, текущей ситуации, вероятных тенденций) и иррациональные. Казалось бы, научный прогноз априори должен быть более точным. Однако в действительности это не так. Когда метеорологи дают суточный прогноз, они ошибаются очень редко, и, как правило, не в характере погодных процессов, а во времени их начала. Прогноз на неделю менее точен. Прогнозы на месяц и на год, подготовленные различными метеорологическими центрами, могут различаться кардинально, несмотря на их научность — нет исчерпывающей базы данных, невозможно одновременно учесть всю совокупность влияющих на мировой климат факторов, и точность предсказания стремится к нулю, становится сродни гаданию на кофейной гуще.

Говорить о будущем русской литературы на годы вперед — занятие в равной степени интересное и бесполезное: Г-дь бы наверняка посмеялся над нашими прогнозами. Во-первых, сейчас как никогда высока вероятность вмешательства в литературный процесс внелитературных факторов — природных, социальных и техногенных катаклизмов, способных вызвать в писательской среде последствия более серьезные, чем лиссабонское землетрясение и даже Октябрьская революция. Во-вторых, в наши дни ширина литературного поля огромна, и это отнюдь не Сахара со скудной растительностью, а гигантский ботанический сад, где распускаются самые редкие цветы, и не только цветы зла. Столетия назад прогнозами было заниматься куда проще, хотя бы потому, что узок был круг тружеников пера. Тогда, несмотря на отсутствие мировой компьютерной сети, телевидения, радио и сколь-нибудь распространенных институтов книготорговли и критики, человеку с ясным умом можно было без труда предположить, что будущее за классицизмом/реализмом/натурализмом/романтизмом/сентиментализмом/символизмом (ненужное зачеркнуть), и немного поразмышлять над трансформацией творчества поэтов А., В., С., Д. и прозаиков 1., 2., 3., 4., 5. и 6., сославшись при этом на критиков а. и б. За столетия экстенсивного развития литературы ситуация изменилась. В наши дни сложно говорить о каких бы то ни было персоналиях, ибо даже самый читающий “наблюдатель” физически не в силах очертить круг главных субъектов текущего литературного процесса. Допускаю, что в двадцати статьях “Взгляд на русскую литературу 2006 года”, написанных разными людьми, сведущими в современной литературе, мы можем не обнаружить ни одного повторяющегося писательского имени. Где уж тут заниматься прорицательством!

Но все-таки попробую представить на первый взгляд невероятное, но очевидное.

1. Великой русской литературе ничего не угрожает: ни тайфуны, ни ураганы, ни деятельность литературоведов и критиков. В ближайшие годы (десятилетия) все будет так, как и было. Писали, пишут и писать будут, и никак не меньше, а, наоборот, количество написанного должно только увеличиваться. Этому будет способствовать непрерывное совершенствование технологии писательского труда: работа с электронными носителями — использование всевозможных архивов, баз данных и т.д.

2. Так как “толстым” журналам удалось, с некоторым опозданием, но до третьего звонка, легализовать творчество большой и разнообразной референтной группы молодых авторов, не замедлит прийти пора получения дивидендов: мобильность, активность, энергетическая заряженность нового поколения неизбежно вернут литературу на первые полосы газет и экраны телевизоров. И даже системный кризис российского образования не остановит притока в литературу новых имен: пусть их знания будут поверхностны и отрывочны, а жизненный опыт минимален, но кто сказал, что большая литература зиждится именно на этих факторах?!

3. Интересоваться литературой станет модно. Число литературных площадок в Москве и в Питере возрастет до числа кинотеатров в годы застоя. Литературная жизнь, благодаря коммуникационным новшествам, будет двигаться по стране, “шествуя важно”.

4. Литературные проекты, наконец, окажутся коммерчески привлекательными: а) широкие слои населения России будут регулярно смотреть по ТВ прямые трансляции матчей поэтической премьер-лиги, а одну из команд (остановлюсь на “Киберпочвенниках”) купит какой-нибудь новый Абрамович; б) помимо мультимедийного журнала “Девушка с веслом” появятся альтернативные “дедушки” и “бабушки”; в) писатель Х. заключит выгодный контракт на написание нового романа в онлайновом режиме.

5. Дальнейшая урбанизация обратит деревенские умы к проблемам мегаполисов, а городские — к метафизике деревенской жизни, отчего новое дыхание обретет проза, наделенная чертами физиологического очерка. Фикшн-литература разразится валом утопий, подозрительно смахивающих на антиутопию, и антиутопий, неуловимо напоминающих утопию.

6. Вовлеченность большего количества людей в литературную жизнь потребует нового содержания: массовая литература будет все острее, живее, динамичнее, громче, навязчивей, попсовей, нахальнее, бестактней, пока наконец совсем не перестанет быть литературой как таковой.

7. Часть высоколобых писателей, не приспособившись к новым условиям и не смирившись с утратой первенства, назовет себя духовным андеграундом и станет нетерпеливо ожидать нового витка истории.

8. Суммы, выплачиваемые в качестве литературных премий, вырастут, равно как и гонорары писателям.

9. И вообще будет много нового и неожиданного — имен, идей, проектов.

10. В меньшей степени глобальные изменения коснутся “толстых” журналов. Их, как и прежде, будут читать и в сети, и на бумаге. Быть может, только немного подрастут тиражи.

Не беда, если журнал “Знамя” не всегда будет “соответствовать требованиям дня”, тем более что требования способны меняться в одночасье, а отсалютовать времени можно и с непоправимыми для издания последствиями. Все последние годы журналу благополучно удавалось эволюционировать в пределах существующей парадигмы. Зачем менять систему, если она нормально функционирует? Поэзия в журнальной книжке всегда высокопрофессиональная, живая и многообразная, проза и критика самобытные. А корректировка курса журналом не проходит незамеченной: отказ от отдельных либеральных догм, расширение круга авторов, необычные тематические номера (кстати, правильно, что редкие: чрезмерное увлечение новыми формами может отпугнуть читателей со стажем), рождение рубрики “Ни дня без книги”, долгожданное появление развернутой информации об авторах на журнальных страницах — все это радует.

Мораль: больше спокойного поиска — меньше резких движений.

2. Начну со второго. “Чтоб музыкантом быть, тут надобно уменье…” — набившие оскомину крыловские слова можно применить к т.н. “современному литхозяйству” безболезненно в ключе “чтоб сохранить читателя, тут надобно уменье” — а метафорические “уши” “толстых” литжурналов и так в чем-то нежны — на том и стоят. Однако любое издание ориентировано на некую целевую аудиторию. А аудитория “толстяков” — это “те, кому за…”: отличный, в общем-то, возраст — чем дальше от подросткового с его пошатывающимся максимализмом, тем лучше. Но есть одно “но”: “те, кому за…” выписывают или почитывают то же “Знамя” годами/десятилетиями. Народ же помоложе предпочитает знакомиться с текстами в Сети, и журнал особо не покупает, и, вестимо, на него не подписывается. Объяснять все это лишь компьютеризацией, ТВ-манией, гламурным наступлением, “бестселлерами”, а также действительно заслуживающими внимания иными видами искусства, якобы отнимающими у литжурналов читателей, было бы глупо: аудитория изначально иная. Но не менее …м-м-м… странным кажется в начале двадцать первого-то века выходить “в свет” уважающим себя изданиям в совдеповских обложках, да на бумаге, которую раньше держал рабкласс наш в ватер-клозетах. Если театр начинается с вешалки, то журнал — с обложки; а если то же “Знамя” (“Новый мир” etc.) поставить на одну полку с тем же “Эгоистом” (или — увы — с почившим ныне “Новым очевидцем”), его племя младое в магазине/киоске заметит ли, среагирует ли на него? А если оно, “племя”, ни сном ни духом о “литпроцессе”, и бренд “Знамя” для него всего лишь “звук пустой в лесу глухом”? Мне метафорично возразят: “Имеющий уши да услышит”, а я отвечу: “Нет, никогда. Тут надобно уменье…”. И купит двадцатилетняя герла совсем другой журнал — от визуальной серости младые бегут, и правильно: перекормили в школках, thanks a lot. К чему все: традиции — это, конечно, хорошо, но хороша ли закостеневшая традиция? Интересный шрифт, более современный дизайн, другое качество бумаги, чуть плотней и белей, возможно — несколько графических вставок, которые будут дополнять представленные тексты — все возможно и, может, если подсчитать, не смертельно дорого. Как говорил Михаил Сергеевич, “Главное на??чать, — в самом хорошем смысле слова, — а потом углу??бить”: делается все — танцуем от печки снова, — чтобы привлечь читателя. Мо-ло-до-го особенно. Иначе журнал станет просто виртуальным “междусобойчиком” — не вечны же те его подписчики, “кому за…”: а кому “очень и очень за…”?!. Что же касается сохранения репутации за “Знаменем” творческой лаборатории и подиума высокой литературной моды, то, думается, естественный отбор/отстрел текстов ведется здесь не недостойно, да и самотеком тут не брезгуют — было бы талантливо/интересно/парадоксально (правда, критерии талантливости опуса etc. у каждого литератора субъективные — все люди со своими пристрастиями. Однако как воздух необходимы новые вливания в журнал: тексты “форматов”, параллельных, а то и перпендикулярных привычным, давно в уютном для них “Знамени” прописавшимся благодаря повторяющимся фамилиям). Пожелание — избегать никаких стихов (а встречаются) и скучной прозы (проскакивает): правда, говорят, скучное де чтение — “привилегия” интеллигента (словечко!), однако же “скучной гиперинтеллектуальной литературой” нормального читателя (не филолога-литературоведа-критика-автора) только отпугнешь.

Для кого издается журнал? Для авторов и их знакомых? Для критиков, рассматривающих свежевыжатые тексты под премиальным прицелом? Для читателя? Да, третье. Кто тогда этот читатель? “Портрет” его в чулане хранится каком?.. Чего он ждет, что хочет найти в доме, который построил этот самый Джек? Необходима обратная связь с сим молчаливым “существом”; может быть, опрос, рейтинг авторов… В конце концов, можно премию выдавать раз в год… самому талантливому читателю, который, например, взял — да и угадал (почему нет? процесс непредсказуемый!) лауреата той же премии Белкина (лонг- и шорт-лист публикуются). Плюс реклама: обязательно должна быть “подлая” реклама в СМИ — “толстожурнальная литература как новый проект” чего-то там — увы, тут не грешно почаще мелькать… Да и программу на “Культуре” бы “Знамени” устроить (совместно с другими “толстяками” и интересными сетевыми литжурналами): встречи с авторами, читателями, критиками — еще та культурная революция вышла б, и другого “формата”. Et cetera. Маниловщина? Смеется тот, кто смеется последний.

1. Теперь по поводу нашей литературы в отдаленном и… не столь отдаленном. Дама эта с претензиями: и на интеллект, и на гуманизм, и на нравственность, и... Современная русская литература, понимаемая критиками как литпроцесс, — Дама Номер Раз; ощущаемая живыми авторами как продукт деятельности их автономного комплекса — Дама Номер Два; литературоведение и опусы авторов умерших — Дама Номер Три и Дама Номер Четыре; а бывает еще литература для читателя — Дама Номер Пять; и литература… с точки зрения космоса (взгляд на проблему как бы “из космоса”) — Дама Номер Шесть… И вот “Номер один, или В садах других возможностей” Петрушевской — еще одна Дама… и тоже: имеет право. На существование.

Какие же “литоткрытия” грозят нам в ближайшем будущем? Остросоциальные и бытовые талмуды забудут быстро: пена дней, а Виан далек. Лишь у автора, работающего — пардон за банальность, но иначе никак — на вечность (не льдинки Кая), есть шанс не стать в истории удаленным файлом — ведь Литература, думается, не может быть ни в “отдаленном”, ни в “ближайшем” будущем — она одна, здесь и сейчас, как здесь и сейчас Набоков, Кундера, Томас Манн. Можно сколько угодно говорить о “новых” писателях или о “бывших в употреблении”, а также о том, как где-то в ЖЖ “аффтар жжот”; можно препарировать любые тексты по диагонали и вертикали (малооплачиваемый, заметим в скобках, “скорбный труд” — может, не без того много язвительных рецензий появляется на все и вся, где надо и не?…). Но вот прослеживать “генеральную линию” литразвития кажется мне делом второстепенным, потому как всегда — аплодисменты досель нерожденным — будут люди, обладающие даром слова. Они станут набирать свои буковки независимо от времени года и толщины кошелька. Даже зная, что их не напечатают и не прочтут. Никто. Никогда. Увы: современное книгоиздание, пекущее книжки как пирожки на потребу малограмотным биороботам, когда-нибудь сотворит эту злую шутку (“Никто. Никогда”), если наша м-м-могучая Мутерляндия “в лице” спецгоспрограммы (“…пора, брат, пора!”) не вспомнит, что писатели тоже люди, и фраза “Хороший автор — мертвый автор” — не более чем стеб. Если кое до кого сие дойдет, у Русской Литературы (начальные буквы прописные) в отдаленном будущем есть шанс сохраниться как вид. Иначе сюжет романа “Кысь”, чуть перекроенный в сторону нового реализма без кавычек, станет явью.

Любая аналогия — порочна. Но без аналогий — скучно. Думаю, что литературная ситуация в России в начале XXI века аналогична ситуации начала века XIX. Советская литература сродни классицизму XVIII: от “Петра — Ленина” до “Екатерины — Брежнева”. Русская же классика XIX века для нас — это та же религиозная духовность средневековой Руси. В советской литературе есть свои Ломоносовы, Тредьяковские, Сумароковы, Новиковы, Радищевы, Карамзины, Державины, Фонвизины, Княжнины, Богдановичи… В принципе это комплимент советской литературе. Там были официальные и полуофициальные “певцы Фелицы”, а были — “диссиденты”, путешествующие то из Петербурга в Москву, то из Москвы в Петушки.

Романтически-сентименталистская “революция”, заимствованная из западной литературы, породила в России конца XVIII — начала XIX века колоссальный поток в целом а) несамостоятельной и б) беспомощной на первых порах словесности. Взлетов было не так уж много. “Цыганы” или “Демон” — исключения. Вершины айсберга. По большей части русская публика ахала по поводу не вполне качественных иностранных текстов. “Рейтинговая” Жорж Санд — Коэльо. Или (утерявший монголоидность и сменивший пол) Мураками. А тексты Шолохова или Солженицына нынче уважаются, конечно, но воспринимаются “продвинутой” общественностью не иначе как тексты Хераскова. И сейчас есть свои “карамзинисты” и “шишковисты”, рассевшиеся по разным союзам писателей.

Происходит резкая смена языкового кода. Литература потерялась не в тенях и сюжетах, а в языке.

“Древнецерковнославянская” титанически-государственническая или столь же титанически антигосударственная стихия советской эпохи столкнулась с некой тотальной постмодернистской “романтической иронией”, пришедшей с Запада… И вот уже двадцать лет русская словесность сосредоточенно и довольно печально играет. Советизмы уже отпародированы (Сорокин и др.), игра с новыми языковыми кодами (наркотики, компьютер, буддизм и т.п.) тоже, надо сказать, наскучила (Пелевин и др.). Что делать? Нет, лучше “с чего начать?”.

Искать середину. То есть Пушкина. То есть — мейнстрим. Потому что Пушкин, как это ни вызывающе звучит, — это и есть мейнстрим. Единственный русский — от первой до последней строчки — “мейнстримный” писатель. Он же — гиперклассик. Здравствуй, загадочная Россия! Поэтому он и стал точкой отсчета. Пушкин может быть бесконечно глубок, но он — для всех. Как вопрос о смысле жизни.

“Новый Пушкин” появится у нас в ближайшие 10—15 лет. Это точно. А лет через тридцать Россия вновь станет литературной Меккой. Это неизбежно. Но вряд ли новый Пушкин будет одним человеком. Скорее это будет некая “популяция” совершенно нормальных, умных, не озлобленных, а по-доброму ироничных и “всеотзывчивых” писателей. Которые будут гениальны коллективно. Думаю, сейчас этим “новым пушкиным” где-то 10—15—20 лет. Они с интересом читают от корки до корки “Тихий Дон” и “В поисках утраченного времени”, знают несколько иностранных языков. Все они — патриоты в нормальном смысле этого несчастного слова. Ничто не мешало Пушкину взахлеб читать ричардсоновскую “Клариссу” и заставлять читать ее Татьяну Ларину, но при этом писать в письме: “Читаю Клариссу. О, какая это скучная дура”. Великий роман, где героиня — “скучная дура”. Все правильно. Это и есть пушкинский взгляд на вещи.

Современные “толстые” журналы начались тоже с Пушкина. Это он придумал новый “формат” почти на двести лет вперед. До Пушкина было тоже много журналов. Совсем неплохих. И новиковских, и карамзинских, и других. Но те, допушкинские, либо а) примазывались к власти или противостояли власти, либо б) “охраняли Русь” от Европы или “просвещали” Европой Русь. С лучшими, разумеется, намерениями. Пушкин же создал “просто литературный журнал”. “Общероссийский” (по тем масштабам). И именно такой журнал очень нужен сейчас. Сейчас, я думаю, не нужны воинствующие “партийные журналы”. Альянс “политика + литература” (“идеология + литература”) в ближайшие годы станет атавизмом. Политизированный китч станет неотъемлемой частью масспопсы. Потому что: “политика + литература = плохая литература”. Это закон.

С другой стороны, есть угроза со стороны чистой коммерциализации. И здесь “толстяки” могут выродиться в коммерческие альманахи. Потому что коммерческие альманахи — это собрание имен-брендов под одной обложкой. Качество текстов не так важно, главное — имена. Собственно говоря, некоторые “толстяки” уже встали на этот путь. Но и здесь никакого успеха у “толстяков” нет и не будет. Серьезного успеха.

“Знамя” должно, мне кажется, стремиться к тому, чтобы его читали как можно больше людей. А это значит — нужна своего рода экспансия на рынок. Вообще, для меня “Знамя” — это в перспективе большой издательский дом, а не гордый “толстяк” со скромным тиражом. И печататься в “Знамени” должно как можно больше текстов все того же потенциального мейнстрима. Установка на некую мнимую элитарность (“мы — для избранных!”), по моему мнению, — тупиковая. Никакой “элитарной”, “высокой” и т.п. литературы не бывает. Это миф. Бывает сложная. Та, которую сложно читать. Это да. Но сложно — еще не значит хорошо. А наш т.н. массовый читатель не так тут и оболванен, как кажется. Он хочет читать. Очень хочет. Причем “о главном”. Это не значит, что на страницах “Знамени” должны печататься детективы и женские романы. Нет! Но если появится текст вроде “Денискиных рассказов” — ему первое место на страницах журнала.

Уверен: отдай сейчас Пушкин свою “Сказку о рыбаке и рыбке” в “толстый” журнал — не напечатали бы. Сказали бы: “Отнеси в “Мурзилку””. И “Руслана и Людмилу” тоже не взяли бы, а посоветовали бы отдать в “глянец”. А зря. Так всех новых пушкиных проморгаем.

Приглашение “Знамени” выступить в качестве футуролога вызвало множество эмоций. Конечно, лестно. Конечно, интересно. И конечно, трудно. Но дело тут не только в банальной “незавидности роли предсказателя”. Дело в том, что большую часть сознательной жизни я провел в мире без будущего. Думать “о завтрашнем дне” было не то чтобы не нужно. Просто бесполезно. В силу непредсказуемости. “Не загадывать” — вот единственный способ взаимодействия с будущим, которым я овладел в совершенстве. Появление возможности “загадать” обрадовало.

Естественно, что для начала нужно определиться с исходными позициями. С тем, что мы имели и имеем. Не претендуя на общность и бесспорность высказывания, предположу — основным содержанием литературного процесса последних двух десятилетий стали протест и эксперимент.

Протест приобретал всевозможные цвета и направлялся на самые разные объекты. Протест аксеновский, протест прохановский, протест пелевинский, протест сорокинский. Опять же, не скажу — все, но очень многие писали и пишут “против”. Можно сказать, что большие авторы всего лишь создали моду на протест. Однако в целом “негативность” литературы глубже. Она тесно связана с такой же негативностью общественного эмоционального фона, с недовольством всех вместе и каждого по отдельности. С постоянным политическим стремлением “помешать” и “не допустить” — то “отката назад”, то “падения вперед”, то “реставрации”, то “разграбления”. Все это и нашло отражение в литературе, как в форме простой фиксации происходящего в сюжетах, так и в форме соответствующего мироощущения самих авторов, проявляющегося в каждой строчке (обилие “не” в предлагаемом тексте — маленькая тому иллюстрация).

Эксперимент в данном контексте стал просто очередной формой протеста. Он не диктовался желанием расширить границы, найти что-то новое. Эксперимент, в общем-то, призван повышать уровень художественности. Мы же могли наблюдать нечто обратное. Эксперимент как протест против художественности. Против искусства как такового. Как последний гвоздь в крышке привидевшегося автору гроба литературы.

Недовольство в обществе осталось и останется. Куда ему, собственно, деться. Но стало оно несколько другим. Раньше было недовольство отчаянное. Недовольство безысходное. Теперь же недовольство становится конструктивным — не сразу и не во всем, но постепенно и во многом. Раньше человек, как было принято говорить, “выживал”. Был недоволен и стремился не умереть. Теперь же многие, оставаясь по-прежнему недовольными, стремятся жить лучше. “Не” ушло.

В связи с этим следует ожидать появления в литературе позитива (прошу прощения за словечко). Конструктивности. Текстов, написанных “за”. Появления авторов с созидающей идеологией. Возможно, даже почти обязательно, такие тексты будут, как и раньше, содержать “что такое плохо”. Только к нему приплюсуется и “что такое хорошо”.

Скорее всего, мы не раз и не два встретимся с текстами патриотическими, с текстами православными, в известном смысле — славянофильскими. Причем искренними, написанными в соответствии с убеждениями самого автора, без какого-либо заказа. А потому интересными. Если конкретизировать и иллюстрировать, можно отметить “Укус ангела” П. Крусанова. Можно ожидать и совершенно иной, новой идейной подосновы. Это тоже очень интересно — что еще навыдумают сказочники?

Что навыдумают и как преподнесут? Думаю, многие преподнесут спокойно, просто. Традиционно. Возврат к традиции — тоже, кажется, одно из важнейших событий, ожидающих нашу литературу в будущем. Даже не к традиции — к традициям. Их много, и из чего выбрать — есть. Выбрать и развить. Вряд ли кто-то согласится просто копировать, загонять себя в жесткие рамки классического канона. Но раньше границы ломали, а сейчас их будут расширять. Если говорить о таких “традиционалистах”, возрождающих и одновременно освежающих, добавляющих, то в качестве примера можно привести Д. Гуцко.

Что же будет с протестом и экспериментом? Они тоже останутся. Превратившись — куда без диалектики? — в новую традицию. Эксперимент станет более содержательным. Протест, вероятно, перестанет быть безудержным и беспросветным. Будут, конечно, в этой области и свои консерваторы. И на обложках их книг появятся слоганы типа “так писали в 90-х”.

В общем, русская литература станет еще более разнообразной, полной, живой. И еще более интересной.

Значит, еще более интересным станет и “Знамя”. Поскольку литература-то изменится, а вот требования к литературному журналу останутся теми же. И “Знамя” им уже вполне соответствует. Есть бережное отношение к традиции, но без консерваторства. Есть восприимчивость к новому, но без абсолютизации этого самого “нового”. Есть внимание к молодым, но без строительства “лягушатника”. Есть все. А значит, все будет!