Андрей Турков

"Быть может, пригодятся и мои цифры..."

То смешливо, то уже с досадой отбиваясь от назойливых расспросов о причинах затеваемой поездки на Сахалин, Чехов уверял, что у него “нет планов ни гумбольдтовских, ни даже кеннановских”.

Открещиваясь от лавров великого немецкого ученого и исследователя Сибири Вильгельма Гумбольдта, Антон Павлович попутно и вроде бы слегка небрежно отводил и другую догадку, куда более основательную. Подзабытый ныне американский путешественник и публицист Джордж Кеннан сначала простодушно верил в справедливость царского правосудия, но после странствий по Сибири, посещений тюрем, встреч со ссыльными горько разочаровался и написал очень объективную книгу “Сибирь и ссылка”, где выложил правду обо всем увиденном. Книга была издана во многих странах, но только не в России, и самого автора при его новой попытке в начале ХХ века туда приехать арестовали и выслали. Слухи о чинимых ему и прежде препонах, вероятно, доходили и до Чехова.

Очерки Кеннана начали публиковаться в 1887 году, и у русских властей легко могло возникнуть подозрение, не находится ли замысел чеховской поездки в некоторой связи с этим. Во всяком случае, несмотря на все усилия писатель не получил никакого официального разрешения на свое путешествие и, по его ироническим словам, “был вооружен только паспортом” да корреспондентским билетом от газеты “Новое время”. По прибытии же на “каторжный остров” Антон Павлович хоть и был принят вполне любезно, но выслушал от высшего местного начальства “просьбу” не общаться с политическими ссыльными, а одновременно было разослано секретное предписание, дабы “г. Чехов” был в этом отношении под “неослабным наблюдением”.

Как известно, “лекарь” Чехов (так он именуется в сем предписании) занялся на каторжном острове воистину каторжным трудом, а по его собственному выражению — “имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения” почти в одиночку, прибегнув к помощи очень немногих из новых знакомых.

И вот перед нами тщательно изданная на Сахалине книга, в которой воспроизведены тысячи этих карточек, “мини-анкет”, по преимуществу заполненных самим Антоном Павловичем, подготовленные к публикации сотрудниками сахалинских архивов и местного литературно-художественного музея, посвященного знаменитой чеховской книге.

За лаконично скупыми сведениями, содержавшимися на этих карточках, стоит великое множество судеб. Из них лишь немногие были потом прямо запечатлены или хотя бы упомянуты в “Острове Сахалине”, однако неотступной мыслью о всех маявшихся в этой страшной дали овеяны страницы чеховской книги, порой вроде бы не имеющие прямого к ним отношения.

Вот, казалось бы, простой пейзаж: “Пасмурное небо, море, на котором не видать ни одного паруса, и крутой глинистый берег были суровы; глухо и печально шумели волны. С высокого берега смотрели вниз чахлые, больные деревья; здесь, на открытом месте, каждое из них в одиночку ведет жестокую борьбу с морозами и холодными ветрами, и каждому приходится осенью и зимой в длинные страшные ночи качаться неутомимо из стороны в сторону, гнуться до земли, жалобно скрипеть — и никто не слышит этих жалоб”.

Но только ли о деревьях тут речь? Или о людях, уж не то что обитателях тюрем, но и “вольных” ссыльных, про чьи жилища в книге сказано: “По обстановке это не изба, не комната, а скорее камера для одиночного заключения… Нет красного угла, или он очень беден и тускл, без лампады и без украшений… нет кошки, по зимним вечерам не бывает слышно сверчка… а главное, нет родины”.

В карточках не запишешь, что “сахалинские дети бледны, худы, вялы… одеты в рубища и всегда хотят есть”, как будет сказано в книге, где возникнет во плоти упомянутый в полутора строках переписи “Алексей Сергеев Ляликов”. Возникнет на похоронах матери, “в кофте не по росту, с длинными рукавами, и в полинявших синих штанах” с “ярко-синими латками” на коленях:

“— Алешка, где мать? — спросил мой спутник.

— За-а-копали! — сказал Алешка, засмеялся и махнул рукой на могилу”.

Бог весть, что сталось потом с ним и его годовалым братом! Об их участи ничего не сказано в замечательно подробных комментариях, составители которых, в частности, сумели проследить дальнейшую судьбу целого ряда “анкетированных”. И уж вряд ли братьям Ляликовым так “подфартило”, как их ровеснику Дмитрию Гирееву, который впоследствии оказался в экспедиции знаменитого капитана Скотта к Южному полюсу. Он был не только награжден медалью за мужество, но его именем даже была названа одна из гор в Антарктиде — Пик Гиреева.

Комментарии свидетельствуют о том, что в качестве переписчика Чехов каким-то образом “нарушил” свое обещание не общаться с “политическими”. В его карточках учтено около двадцати народовольцев и членов польской партии “Пролетариат”. О некоторых из них глухо упоминается и в “Острове Сахалине”, но, разумеется, без “расшифровки”. Исследователи чеховского творчества считали, что интерес писателя к этой категории сахалинского населения мог быть связан и с замыслом “Рассказа неизвестного человека”, где фигурирует член подпольной революционной партии.

Остается добавить, что, благодаря комментаторам, узнаёшь, что иные биографии тогдашних сахалинских жителей имели самое трагическое завершение уже совсем в иную эпоху. — “Осужден 16.05.1933 г. По статье 58-7 УК РСФСР к 10 годам лишения свободы… Осужден 11.07.1934 г. По статье 58-2-6-11… к 10 годам лишения свободы… Расстрелян 14.01.1932 г. …Расстрелян 16.07.1934 г. …Расстрелян 10.04.1938 г. На 40-м километре от г. Александровска-Сахалинского”, — говорится в комментариях. Мрачнейшее продолжение и без того горестной книги!

Андрей Турков