Леонид Костюков

In memoriam

Жил-был человек. Он считал, что полезнее помнить, чем забывать. Потому что, например, именно долгая память отличает человека от всем остальным на него похожей свиньи, да и вообще, глупо было бы мне сейчас многословно обосновывать это мнение. Оно обосновано не хуже многих других.

Нет нужды также уточнять, что человек жил не в вакууме, а среди других людей. И практически за каждым из них вставало личное мнение о главном. Целевая функция. Совсем не обязательно связанная с исторической памятью. Чаще — с настоящим, а то и с будущим нашего отечества. Как его, например, обустроить — тоже ведь серьезный вопрос, и не снять его с повестки дня, и не решить так вот, с наскока. Словом, каждый пекся об общественном благе как умел и хотел.

И, что особенно примечательно, все это были люди глубоко порядочные. Интересы дела они ставили гораздо выше личных. Но интересы у них были разные, да, если вдуматься, и дела. Поэтому зачастую случались конфликты, довольно серьезные, можно сказать, кровавые. Потому что русский интеллигент как раз в вопросах собственности и шкурности стыдлив и уступчив. Но если речь заходит о деле жизни, о главном — он преображается. Он готов перегрызть глотку. И ему — тоже готовы. Всегда, в общем-то, готовы.

Преодолевая сопротивление среды, продавливая, а то и прорывая ее, человек очень много успел и сумел. Целые гектары, если можно так сказать, нашего прошлого он перепахал и присоединил к настоящему. Сделал доступными для живых. И для тех, кто еще только собирается жить и думать по-русски.

А потом человек предпочел покончить с собой. Не в порядке истерики, а обдуманно. И не из-за усталости, по крайней мере, не только из-за усталости. И уж совсем не потому, что усомнился в своей правоте. Скорее наоборот, всю свою жизнь сложил в последний аргумент. Ответил ею за убеждения.

И его друзья собрали книгу его памяти. Памяти человека, посвятившего сознательный период своей жизни памяти как категории бытия. Строго говоря, этот сборник мы сейчас и рецензируем.

Звали человека Владимир Аллой.

Первый раздел — собственно “In memoriam”.

Вначале идут “Записки аутсайдера” и “Дым отечества” — произведения самого Аллоя. Не так легко определить их жанр. Для эссеистики они слишком сфокусированы на ходе событий, жизни как сюжете, почти лишены отступлений и вариаций. Для воспоминаний — чересчур горячи и живы. В них совершенно отсутствует дымка времени, тот великолепный легкий туман, который уравнивает правых и виноватых, который, по сути, и есть главное вещество мемуара. Прошлое у Аллоя всегда недавнее и прозрачное. Настоящее в обоих смыслах этого слова. То, за что он боролся вообще, всей своей жизнью, достигнуто им в частности — внутри текста.

Отчего нам становятся интересны детали взаимоотношений, тонкости характеров не знакомых нам людей? Почему мы верим наблюдениям и обобщениям, хотя не можем проверить их верность на практике? Конечно, тут работает интонация — мы, как присяжные, вслушиваемся не только в аргументы, но и в тембр голоса, наблюдаем посадку головы. Но не только. Убедительны и доводы. Автор предупреждает наши уточняющие вопросы, спешит перевернуть книзу рубашкой все видимые нам карты. За Владимиром Аллоем встает культура подачи информации, практически истребленная в России за советский и постсоветский период. За Аллоем встают серьезные учителя из дореволюционной России и первой эмиграции. Но, вероятно, тут сильнее врожденный талант.

Затем — некрологи, убедительно сходные по тону и сути. Авторов больше десяти — мы не будем их перечислять. Взамен постараемся бегло очертить издательское наследие Владимира Аллоя.

188 книг. Альманахи “Минувшее”, “Память”, “Звенья”, “Лица”. В. Розанов, Н. Гумилев, В. Ходасевич, Н. Бердяев, Ю. Одарченко, мемуары Е. Шварца, Вен. Ерофеев, Ю. Домбровский, В. Войнович, В. Гандельсман…

Второй раздел — “Интеллигенция и власть”. В культурном отношении неверно было бы сейчас его подробно разбирать. Эти материалы должны быть хорошо изданы и доступны. Это и есть то, чем занимался Владимир Аллой. Лучшее, что можно было сделать в его память, — продолжить его дело.

Так и произошло.

Так, собственно, можно было бы и закончить настоящую рецензию, кабы не одно обстоятельство. Я тоже лично знал Владимира Ефимовича, виделся с ним и в Москве, и в Петербурге, бывал и у него дома, и в Школе-студии МХАТ. Я был постоянным автором и московским представителем журнала “Постскриптум”, очень живого и невзирающего на литературные чины предприятия. Аллой затеял этот проект вместе с Татьяной Вольтской и Самуилом Лурье.

Как так получилось, что о “Постскриптуме” в этой книге сказано невероятно мало и сквозь зубы, там, где нельзя не сказать, — например, в подписи к фотографии “На вечере журнала “Постскриптум””? В указателе имен три Лурье, а вот Самуила Ароновича, с которым Аллой несколько лет виделся чуть ли не еженедельно, отчего-то нет.

Я помню, как важно было для Аллоя — наряду с работой над минувшим — формировать настоящее отечественной литературы. Как энергично и бескорыстно три соредактора сами себе на головы организовывали конкурс — десять текстов на место — и сами же его разгребали. Как радовались осторожному признанию “Постскриптума” литературной общественностью. Это казалось важным.

Проект закончился. Был повод — статья профессионального скандалиста Топорова (для него, надо отметить, весьма и весьма взвешенная и умеренная), вставленная Аллоем в журнал в последний момент, в обход Вольтской и Лурье. Была, насколько я понимаю, причина — усталость Лурье и Вольтской. Приятно и сверхинтересно начинать; продолжать — скучнее. Наработки облегчают процесс, но не все нуждается в облегчении. Может быть, было что-то еще, более драматичное, но лакуна на месте целого периода жизни Аллоя выглядит очень по-советски и очень не по-аллоевски. У Окуджавы есть такая строка: “Я потом, что непонятно, объясню”. Может быть, мне объяснят?

Но в целом книга на высоте. Она создает какой-то античный трагический образ главного героя. В этом плане меня потрясла фраза из одного некролога: “Перед смертью он отформатировал жесткий диск своего компьютера”. Антураж тут из ХХI века, но основа жеста — римская.

Так проявляются продольные волокна времени, что и есть история — или память. Как вам будет угодно…