Вера Харченко

Русский язык: бедность или богатство?

Об авторе | Харченко Вера Константиновна, доктор филологич. наук, профессор, зав. кафедрой русского языка и преподавания Белгородского гос. ун-та, автор монографий, учебных пособий, составитель словарей детской речи и словарей богатств русского языка.

После прочтения глубокой и интересной (как всегда у этого автора!) статьи Михаила Наумовича Эпштейна об оскудении русского языка и способах разработки новых языковых сокровищ (“Знамя”, 2006, № 1) возникает желание высказать и свою позицию как в плане профессионального покаяния, так и в плане профессиональной надежды.

Автор статьи анализирует толковые словари в качестве зеркала, отражающего реальные богатства русского языка на современном этапе развития нашего общества: 120—150 тысяч слов... действительно негусто. Помню, еще аспиранткой я удивлялась, что в 17-томном словаре, который тогда дважды штудировала, нет того или иного искомого слова, поскольку оно-де потенциальное. Да и вообще всем нам казалось тогда, что словарь многого не отражает, но возмущения это не вызывало, разве что — сожаление. Учтем три обстоятельства. Во-первых, существовавшую десятилетиями монополию на издание словарей (издать в Белгороде, например, уже собранный словарь детской речи — это воспринималось на грани фантастики, было решительно невозможно). Во-вторых, учтем бедность финансирования. И представить невозможно, сколько денег съедало — тоже десятилетиями! — обслуживание одной только идеологии. В 1978—1979 годах я преподавала русский язык во Вьетнаме и видела, как складируются кипы, тонны идеологического “книжного десанта”. И, наконец, в-третьих, — а может быть, это (скорее всего) и было напрямую связано с ущербным финансированием, — учтем установку включать в словари преимущественно типичное, общеупотребительное.

Чистота и полнота словаря между собою плохо коррелируют. Пользователю приятнее и удобнее иметь дело с полным словарем: всегда найдешь то, что ищешь, а заодно узнаешь еще массу интересного. Но полного, полнокровного словаря по существу не было. Носителя русского языка в толковом словаре поджидала и поджидает “перегородочная филология”¹. Представим себя лексикографом в 60—70-е годы. Нас, аспирантов, водили на заседания словарного сектора в Ленинграде. Какие шли острые дискуссии по поводу, казалось бы, частности: употребление это или значение? оттенок значения или употребление? Так строго подходили к каждому факту живой жизни языка. Еще строже сортировались сами слова. Это ТЕРМИН, ату его! (Не будем забывать, что мы живем в стране весьма начитанных людей, причем начитанных уже во втором, третьем поколении, и терминология, даже “чужая”, небезызвестна многим). А вот это слово — тоже в сторону, поскольку АРХАИЗМ. ЭКЗОТИЗМЫ тем более не приветствовались (помнится, как дачи после бразильского телесериала на время были переименованы в экспрессивные “фазенды”), а вот это слово нельзя включать, потому что оно есть ОККАЗИОНАЛИЗМ, то есть слово, придуманное писателем. Кстати, мы сравнивали писательские и... детские “индивидуально-авторские” слова и нашли немало совпадений (утреть — в детской речи и у А. Блока, светлота — в детской речи и у И. Шмелева, нежно-мягкий — в детской речи и у М. Горького, одуван — в детской речи и Е. Носова). Да, конечно, выходили из печати, издавались большими тиражами и словари терминов, и словари языка писателя, исторические словари, но ведь ГЛАВНЫЙ СЛОВАРЬ ЯЗЫКА, его Высокопредставительство — это именно и прежде всего толковый словарь языка, он-то и оказывался заведомо обедненным.

В Америке бросили клич: присылайте заинтересовавшие вас слова! У нас по все тем же указанным причинам даже писательские находки (эффектные образы, оригинальные афоризмы, точные эпитеты-находки) не входили в иллюстративную часть, за исключением примеров из текстов разве что десятка-другого писателей-классиков. Это не упрек. Это профессиональное покаяние и соответственно возможная поправка на сегодня.

Второе покаяние касается временных границ современного русского языка. “От Пушкина и до наших дней”! — формула, хорошо усвоенная филологами и до сих пор передаваемая как эстафета. А почему, собственно, от Пушкина? Нам нужен весь язык, элементы его хроноса в единстве прошлого, настоящего и ближайшего будущего. В прошлом легко почерпнуть слова, становящиеся сокровищами. Воспрославить Родину. Нашим предкам мало было “просто” прославить. Чтоб зажегся внутри ответный огонь, используем еще одну приставку: да воспрославим! А вот слово возныть. Залезли школяры (я привожу пример из словаря XVIII века!) в шкафчик, где сторож прятал “склянку”, и выпили ту самую водку, и — возныл старик! Мы бы сейчас написали, наверное, выругался, да еще пояснили бы, какими словами... Вот оно, искусство прочтения ситуации. Когда опускаются руки перед обилием запущенных домашних дел, помогает текст берестяной грамоты: Промышляя по дому, рано встань да поздно ляжь. Я знаю, что надо говорить “ляг”, я отдаю себе отчет, что мысль не ахти оригинальная, но то, что это... XII (!) век, действует замечательно, пробуждает генетическую память о предках-подвижниках, тогда как современное словцо трудоголик ассоциируется — увы! — с болезнью (тоже современной!). Старые вещи (и старые слова) не могут выполнять своих функциональных обязанностей (по части наименований-обозначений), но могут сослужить службу и этическую, и эстетическую.

Почему японцы интересуются поэзией IV века, а мы не цитируем строки из словаря XVIII века? Прислушаемся: Не ворог смачному я кусу и сухарю я не злодей! А ведь хорошо сказано о приятии пира жизни через привычное русское отрицание!

Мы касаемся сейчас очень серьезного нерва: да может ли фундаментальная наука противоречить прикладной? Отодвинуть в прошлое границу современного русского языка? Нет, я так вопрос не ставлю. Я говорю только о том, что педалирование (кстати, модное сейчас слово, но ведь красивое! многие провели детство за фортепиано, глотая слезы и нажимая на педаль), итак, педалирование фундаментальной идеи на практике может дать весьма нежелательный эффект. Я говорю студентам: как можно больше усваивайте слов — с единственным исключением, строжайшим табу (да, табу в век демократии и свободы слова!) на слова грубые и грязные.

Третье покаяние и соответственно третья поправка к методологии преподавания того же русского языка касается возможности отдельного человека влиять на язык, привносить в него богатство и своеобразие собственной речи. Несколько поколений лингвистов выросли под лозунгом об объективности существования языка. Но из этой, тоже фундаментальной, идеи вытекает лукавая прикладная мысль: как хочешь и что хочешь говори — на качестве языка это не отразится, не в силах личности пересоздать, улучшить язык. Эта мысль подкреплялась излишне строгим размежеванием языка и речи. То, что лучшее в речи может и должно быть закреплено в языке (через словари, через повторение, через оценку, “рекламу”), как-то и почему-то вообще не проговаривалось.

Когда торговцы на площади закрывали лавки и спешили идти слушать Иоанна Златоуста, когда после проповедей Алексея Мечева, митрополита Антония Сурожского, Александра Меня люди возвращались домой с намерением изменить жизнь к лучшему, когда дивным языком написанные труды И.А. Ильина меняли представление о философии вообще, а опубликованная “частная” переписка А.В. Колчака и А.В. Тимиревой восхищала высотой слова и чувства, чувства и поступка, — неужели нельзя вести речь об особом таланте ЯЗЫКОТВОРЧЕСТВА? Кстати, это редкий талант, поскольку чтение одних и тех же книг, чрезмерное давление одних и тех же информационных потоков через СМИ приводит к унификации речи.

Юрием Николаевичем Карауловым разработана концепция языковой личности. Филологу, тем более преподавателю, приходится становиться еще и психологом, напоминающим, что язык всего лишь инструмент. Помните об этом: не идентифицируйте себя с тем, что говорят другие и что говорите вы сами. Инструмент-то можно и заменить, и настроить, и улучшить. Мономания языка, по словам Анджея Кожибского, польского ученого, вообще опасная вещь. Если это признать, то надо признать, что нужен в таком случае набор инструментов, ЗАПАС СЛОВ и еще запас пословиц, фразеологизмов, афоризмов, цитат, крылатых слов (а цитаты, крылатые слова, пословицы есть тоже всенепременная принадлежность национального языка, мы и мыслим отчасти аллюзиями прочитанного). Каким образом поощрить носителей русского языка к пополнению лексикона?

До сих пор мы вели речь о причинах будто бы бедности языка и необходимости изменения прежде всего собственного преподавательского кредо. Здесь хорошо взять на вооружение прекрасную метафору, предложенную М.Н. Эпштейном, метафору точек на воздушном шаре. Чем больше надувается шар, тем отдаленнее точки, следовательно, точек надо больше, еще больше (богатый язык парадоксально стремится к еще большему богатству!). Мы живем в стране весьма развитых интеллектуально людей, но этим людям нужен запас слов, поскольку бедность словаря приводит к такому опасному виду бедности (если не самому опасному!), как бедность решений. Гарольд Блум писал о сильных поэтах (strong poets), создающих словарь (В. Маяковский, М. Цветаева), и всех остальных поэтах, пользующихся словарем. У Марины Цветаевой только имен собственных в лирике употреблено свыше 800! Профессор Белгородского гос. ун-та Н.А. Туранина, составившая словари образных средств Маяковского, Есенина и Блока, обнаружила следующее: в отличие от С.А. Есенина, у которого число метафор в более позднем периоде творчества резко идет на убыль, В. Маяковский сохраняет планку образности на высочайшей отметке.

Будем же учиться формировать свой личный словарь и для повседневных нужд, и для будущих “опусов”. Но вот из слов, как это ни парадоксально, оказывается, формировать его труднее всего. Нужны контексты. М.Н. Эпштейн упомянул слово “оттенок”, которому в английском языке соответствуют, оказывается, четыре слова. Это если брать вширь, а вот когда делишься со студентами афоризмом Фазиля Искандера “Оттенки — лакомство умных”, то здесь развитие ячейки языка тоже происходит, но идет вглубь.

Когда-то мама (инженер-связист) посоветовала мне, тогда еще школьнице, хотя бы по чуть-чуть выписывать из каждой прочитанной книги, из того, что понравилось, зацепило. И еще был один разговор, когда мы обсуждали статью Е. Богата, опубликованную в “Литературной газете”, о библиотекаре из Томашполя. “Просто он каждую книгу читает как учебник!” — сказала тогда мама. Слова запомнились, а навык выписывания сохранился на долгие годы. Я не думала, что именно эти тетради изменят мое представление о богатстве русского языка. Я поняла, что надо самой собирать лучшее! Впоследствии на основе прежде всего таких записей и был создан “Словарь богатств русского языка”².

И опять профессиональная уязвимость. Во-первых, получился словарь неожиданно нового типа — демонстрационный. Я не могла включить “все”, однако могла и хотела показать читателю, что русский язык лучше, чем мы о нем думаем. Встала проблема гармонии материала. Были включены отрывки даже из семейных родословных. Почему? Потому что в словарях традиционно есть примеры-описания, примеры-рассуждения, но мало сюжетики, а именно родословные, рассказы из истории семьи дают “микросюжеты”, не придуманные, прожитые, из личной серии non-fiction, названные впоследствии биографемами (несколько в ином ключе был использован термин Р. Барта).

В целях гармонии потребовалось и привлечение потенциальных слов, тех же оттенков цвета. Михаил Наумович привел в своей статье несколько примеров слов-колоративов. Наша задача была — найти такой контекст, который доказывал бы обязательность знания оттенка цвета. Бело-розовый — это о садах весной, розово-желтый — а как точнее обрисуешь цветущий шиповник? Желто-розовый — цвет персика, нефритово-зеленый — так это же цвет водорослей!

Не от слова к контексту, а от контекста к слову — такой путь, как оказалось, тоже возможен в практике создания словарей. Сам контекст подсказывает, для какого слова в словаре он лучше всего подходит. Ведь не секрет, что писатели иногда так мастерски определят предмет, что такие определения должны быть увековечены. Курс культуры речи я всегда начинаю с определения культуры, почерпнутого в книге Андрея Битова “Уроки Армении”. Студенты записывают под диктовку: “Культура — это способность уважения к другому, способность уважения к тому, чего не знаешь, способность уважения к хлебу, земле, природе, истории и культуре, следовательно, способность к самоуважению, достоинству...”. Цитату чуть сокращаю: не диктовать же: И еще культура — это способность не обжираться! Таким словам детки и без меня научатся, а вот определение культуры у А. Битова действительно прекрасно!

Еще вот что было включено в словарь: русский язык в аспекте переводной литературы. Несколько поколений филологов выросло с запретом исследовать зарубежную литературу, поскольку перевод не может не искажать источника. Ну а сам-то перевод? Неужто не заслуживает словарного запечатления? Язык напрягает себя, “превосходит себя самого” не только в поэзии, о чем писал М.М. Бахтин, но и в процессе перевода.

Далее, было решено стремиться еще и к сенсорной гармонии, чтобы контексты отражали не только зрительные впечатления, но также и слуховые, и осязательные, и вкусовые, и ольфакторные (обонятельные). Отсюда предпочтение к авторам, дающим оптимальный иллюстративный материал. Поэзия передачи запаха — это И.А. Бунин, С.Н. Сергеев-Ценский, поэзия вкусового ощущения — И. Шмелев, В. Солоухин, В. Пьецух.

Кстати, все это обдумывалось и переделывалось, перестраивалось в сознании не до, а во время, по ходу самой работы над словарем. Начиналась дурная бесконечность: все просилось в словарь. Просились, например, пословицы из тех, что не каждый день услышишь. Вытащить на свет злободневную пословицу — это тоже способ пополнить личный словарь, оптимизировать светлое поле сознания. Женишься — ошибешься и не женишься — ошибешься. Это о трудностях семейной жизни. А вот о торговле: Купить-то и внук купит, а продать — и дед намается.

Второе, после демонстрационного характера, новшество словаря — его субъективность. Лучшее фильтровалось по интуиции. Впрочем, оказывается, что за рубежом есть прецедент: словарь Джонатана Грина с субъективно отобранным корпусом крылатых слов³. Попробуем выделить два типа субъективизма: негативный и позитивный. Одно дело, когда тебе что-либо не нравится: П.А. Вяземский не любил слова “талант”, В.Г. Белинский выступал против таких слов, как “виктория” (победа), “презент” (подарок), В.И. Даль не любил слова “инстинкт”, предлагал заменить это слово словом “побудка” (Бог дал и человеку, и зверю побудку), вместо “капитал” советовал говорить “истинник”⁴. Это все негативный субъективизм. А если наоборот? Если тебе в языке что-либо нравится? Почему же не привлечь внимания твоих соотечественников к тому, что тебе приглянулось? Демонстрационный словарь может быть формой привлечения такого внимания, и хотелось бы заложить практику издания подобных словарей.

Но большая работа открывает и большие печали. С художественной литературой, даже не самой известной, с научно-популярными изданиями, содержащими великолепные контексты (естественники всегда пишут дивным русским языком!), с семейными родословными — личным архивом, который мы собираем с 2002 года, — все обстояло нормально, материала было много, но вот с репликами устной разговорной речи... Их не хватало. И теперь мы задались целью поискать положительные смыслы и символы в так называемом разговорном дискурсе.

Много лет занимаясь детской речью, мы привыкли вслушиваться, что говорят вокруг, и начали охоту за речью взрослых. Опять же, считается, что в этой речи сплошная грубость, безликость, сквернословие. Но когда сам превращаешься одновременно в антенну и принтер (всегда при себе карандаш и клочок бумаги, поскольку запомнить, чтобы потом записать, невозможно: мы так полны своих внутренних и “чужих” примелькавшихся слов, что чужое новое слово быстро улетучивается из сознания), так вот, когда собираешь положительные смыслы, то обнаруживаешь, что в речи наших современников “плюсов” на порядок больше, нежели первоначально ожидалось.

[По телефону женщина лет 60, начальник Управления делами:] Алло! Ой... я... я жду вашего голоса! [Электрик, ремонтируя по вызову выключатель, разговаривает с проводкой:] Иди-иди сюда!.. Не хочет... В речи студентки слышим очаровательное океюшки вместо все еще чуждого русскому слуху о’кей!

Профессиональный фразеологизм, а это что? Проезжаем в Курске ДТП, водитель, отвозивший меня на вокзал, говорит сдержанно: Опять красные стеклышки... Какое точное обозначение! Сначала подумалось: индивидуальное, но здесь именно водительское, профессиональное. Водители, а не прохожие чаще всего и видят “красные стеклышки”, заново переживая ежедневные, ежечасные опасности своей профессии.

Вот еще одна запись собираемого русского языка. Цыганка пытается продать семейной паре костюм, говорит с упреком: Ну что вы покупаете все разнобродно! (вразброд + разнородно). О таком типе словотворчества писал М.Н. Эпштейн в одной из своих публикаций.

Еще сценка. В троллейбусе разговаривают встретившиеся знакомые, а я — “над ними” цепляюсь за поручень (было тесно) и слушаю, как одна норовит узнать, сколько же зарабатывает ее знакомая (мы ведь без этого не можем!). Ответчица мялась-мялась, потом призналась тихонько: две тысячи. Ее приятельница сразу же успокоилась и добавила тоном уверенного оптимизма: Ну, наверно, и к копытцам что-то цепляется? Я вышла из того троллейбуса с твердым осознанием, что совершенно не знаю русского языка, вышла с решением собирать, записывать хотя бы то, что само идет навстречу. Вот только плохое не собираю. Это позиция. На плохое и без меня желающих более чем достаточно. Хорошее не значит легкое, в хорошем немало драматизма. Одна ровесница сегодня буквально мне рассказывала, как убеждала сына-аспиранта засесть за реферат: А он сразу начал гонку вооружения: я через месяц уеду, зачем... В разговорной своей речи мы мыслим и говорим гиперболами. А от гиперболы недалеко до конфликта. Впрочем, и комплимент — это такая гипербола, после которой захочешь горы свернуть.

Собственно, вот и все. Приветствуя тот путь расширения лексикона русского языка, который открыт, разработан и уже апробирован профессором М.Н. Эпштейном, мы в свою очередь пытаемся поддержать языкотворческие усилия наших соотечественников с целью сбережения языковых ценностей, то есть следуем традиционным путем фиксации, пропаганды, создания словарей. Однако любое повторение традиции и в ней обнаруживает незаполненные пока еще ниши, неиспользованные возможности.