Ирина Недзвецкая

Сестра Галя-Патьмат Карасева-Мархиева

Чуть выше среднего роста, тоненькая, бледнолицая, с еще развивающимися девичьими формами… Поет с душой, вся мыслями и сердцем вошла в песню. Голос чистый, мягкий, приятный. Ласкает он слух, а душу как бы обвивает чем-то теплым и грустным немножко. Поет она свою любимую “Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю...”. В переливах песни звучит что-то неподражаемое, свое, душевное. Эта девочка, с невероятной силой в голосе, выражает тоску одинокой матери: “Стану я тоской томиться, безутешно ждать, Стану целый день молиться, по ночам гадать…”. Я слушаю, не шелохнувшись, и кажется, что уже не поет Галя, а плачет, только красивой песней плачет…

Кончив песню, она не сразу опомнится. Некоторое время молчит, как бы умчавшись мыслью за песней. Потом, обращаясь к нам, говорит: “Скоро я от вас уеду куда-то далеко-далеко. Наглядайтесь на меня, а то больше не увидите!”. Слова эти для нас, да и для нее самой звучат как пустая мечта, не обоснованная ничем. Чувствовалось только, как рвется ее душа куда-то, к чему-то возвышенному, красивому. Не довольствоваться окружающей жизнью было много причин. Как ни трудилась большая крестьянская семья, а материальная нужда не уходила. Если не сидели голодные, то одеться поприличней было очень трудно. У каждого были свои запросы, все стремились учиться. Но судьбу каждого определяли не по призванию, а по возможности материальной. И хотя Галя училась уже в шестом классе гимназии и ею гордилась семья, ее будущее не ясно рисовалось ей, да и умела она лишь мечтать о жизни, бороться же за нее ее никто не учил. Нрава она была кроткого, молчаливая, тихая. Мать особенно трогало, что ни одно торжественное пение в соборе не могли провести без нее, сам регент даже отца просил отпускать свою дочку на “спевки” (так назывались репетиции церковного хора). Кроме того, уже много желающих породниться “запобегали” маму и заговаривали о дочке, и даже из очень хороших семей. Хороших, конечно, по материнскому понятию, а не по Галиному. Галя, как дикая козочка, с испугом всегда отпрыгивала от разговора, когда, хотя бы в виде шутки, нарекали ей того или иного в женихи. Бывало, мама скажет: “Сегодня всю обедню Щирого Маланья не давала мне покою — все говорила про Галю, что “голос вашей Гали выделяется из всего хора”, да сколько ей годов спрашивала. Так и видно, что их Степан недаром увивается возле нас”. “А я замуж совсем не пойду, ни за кого и никогда, — скажет Галя и засмеется. — Я выйду замуж, если фамилия жениха будет Лебединский, Чайковский, Орлик и тому подобная”. Так она говорила всегда, когда ей называли ребят, заглядывавшихся на нее.

Когда ей исполнилось семнадцать лет, отец купил ей демисезонное пальто, которое очень шло ей. В нем она казалась почти взрослой…

Семья у нас была дружная. Из детей особенно дружили друг с другом те, кто по возрасту были ближе один к другому. Галя очень дружна была с Жоржем, я с Никитой. Как-то Галя принесла книгу, по которой гадали. Называлась она Хиромантия. В этой книге было много смешного. Мы часто просили Галю погадать нам. Она раскрывала Хиромантию, и начиналось гадание. Предсказанное будущее каждому в отдельности сопровождалось громким смехом всех. Так, мне она предсказала (а было мне тогда лет семь-восемь), что “жить я буду на стороне, иметь буду четырех детей, а умру молодая — сорока четырех или пятидесяти четырех лет”. “О, разве же это молодая, если сорок четыре года”, — думала я. Себе же она неизменно предсказывала дальнюю дорогу, неведомые края.

Так и росла наша семья, никогда не думая разлучаться. Но говорила наша мама: “Быстрый сам налетит, а на рохманого Бог нанесет”. И нанес Бог судьбу на нашу Галю. Приехала она однажды из Новозыбкова, где училась, не одна, а с черкесом Бей-Султаном, который стал в нашем Новом Ропске жить и по вечерам встречаться с Галей. Встречи их были секретны. Но вскоре это дошло до родителей. Сначала отец не хотел этому верить, но Галя ничего не умела скрывать. В нашей семье ложь считалась самым низким преступлением. На расспросы отца и матери Галя рассказала о своем знакомстве с Бей-Султаном, добавив, что он ей нравится и что пусть они ей не запрещают, ибо она через все преграды будет с ним встречаться.

Сразу же были приняты все меры, чтобы прекратить это знакомство. Отец и мать говорили о позоре иметь знакомство с “нехристем”, о грехе, о стыде перед людьми и прочее и прочее. Был вызван старший брат Иван, который работал учителем. Иван стал ей рисовать отсталость этого народа, их дикие обычаи, их узаконенное многоженство… Все это вызвало со стороны Гали лишь молчаливый укор всем да тайные слезы.

С этого вечера каждый выход Гали из дома вечером контролировался матерью. Чаще же в сопровождение к ней посылали кого-нибудь из братьев. Однажды мама послала меня с Галей на спевку церковного хора. На улице я не успела опомниться, как мне насыпали полный подол конфет и отправили домой, где я должна была сказать, что Галя немножко погуляет со Щирым Степаном и придет домой. Не зная, куда мне девать конфеты, я высыпала их в буко (где белье бучат). А на следующий день мать бучила белье и обнаружила мои конфеты. Правда, меня не били, но доверие я уже потеряла. Больше меня не посылали с Галей.

Ей запрещали уходить вечерами, но встречи ее с Бей-Султаном все же продолжались. Однажды я проснулась ночью от необыкновенного шума в доме. Картина была потрясающей. Не знаю, где был отец. Мать же сидела на кровати и плакала. Галя как каменная, без слез, но бледная сидела на “канапе” — деревянном диване. Как вихрь, по хате бегал от порога до канапе весь черный, со сверкающими глазами черкес. В руке у него был револьвер. Казалось, он вот-вот выстрелит в кого-то. Полный неудержимого гнева, плохо владея русским языком, он говорил всего лишь одну фразу, повторяя ее в разных вариантах: “Застрелю, убью собака, что положит один рука, один палец на Анютк! Царь российск, сам Аллах, пророк Магомет — не смей бить детей своих, не смей бить Анютк!”.

Картина эта, а особенно слезы матери меня испугали, и я тоже заплакала. Наконец Галя промолвила: “Бей, иди, мама не будет меня бить”. Это подействовало на него, как приказ. Круто повернув, он не вышел, а выпрыгнул из хаты.

Только наутро я узнала подробности ночного происшествия. Часов около девяти вечера мама пошла искать Галю и тем самым убедиться, с кем она встречается. Если со Степаном Щирым, то она осталась бы довольна, но если, не дай Бог, с черкесом, то… Далеко ей идти не пришлось, вскоре она увидела Галю, которая шла домой в сопровождении черкеса. Мать поспешила вернуться, вошла во двор, взяла палку в руки и стала ждать. Прощание было недолгое, Галя торопилась домой. И вот не успела она запереть калитку, как мать ударила ее палкой. Она не издала ни единого звука, когда мать била ее еще и еще, приговаривая: “Береги честь и свою и семейную, не срами нас перед людьми!”. Но бить ей пришлось недолго. В одно мгновение через забор перескочил Бей-Султан; палка была вырвана и поломана, мать за руку была введена в хату, и только вмешательство Гали смягчило ее участь. После он говорил, что, если бы это был мужчина, а не женщина, не мать, больше ему не пришлось бы держать палку в руках.

После этого случая Гале было вовсе запрещено выходить из дома куда бы то ни было. С этою целью ее одежду и обувь спрятали в сундук и закрыли на замок. Все внешне успокоилось. На то же, как тосковала Галя, никто не обращал внимания. Но вдруг спокойствие нарушилось опять. Кто-то из еще неразумных братьев, Степан или Никита, нашел на дворе аккуратно сложенный лист бумаги, стал его рассматривать. Здесь же был отец. Он взял этот лист, и тайна раскрылась. Оказывается, над калиткой, как в письменный ящик, Бей-Султан приносил и клал свои письма для Гали, вероятно, и она отвечала ему. Но ветер сорвал листок и сбросил во двор. А еще через несколько дней отец мел двор и под окном задней хаты нашел медаль, которой был награжден за какие-то заслуги Бей-Султан.

Бедная, бедная моя, любимая Галя! Все это не проходило для тебя даром. Сколько пришлось страдать твоей еще совсем юной душе. В этих переживаниях ты взрослела и мужалась…

В это время у нас в доме произошло еще одно событие, которое предопределило всю дальнейшую судьбу Гали. Наш Жорж, с которым очень дружна была Галя и который один, казалось ей, понял бы ее, учился в Чернигове. И вот уже целый месяц не было от него писем. Родители начали спрашивать у родственников тех товарищей, что с ним учились вместе. Оказалось, что Жорж тяжело болен тифом.

Узнав такую новость, мать расплакалась и решила к нему ехать. Но так как мать была неграмотной, то отец боялся пустить ее одну. Оставить дом, наше хозяйство (три лошади, две коровы, две телки, три свиньи, куры), а также детей — Степана, Никиту и меня — надо было на Галю. Она никогда еще не имела такой нагрузки и ответственности, но уверила отца и мать, что все будет держать в полном порядке. “Мамочка, бедный Жорж в опасности, я все, все буду хорошо делать, все будет исправно!” — говорила Галя. Так и порешили.

На следующий день отец с матерью уже были в дороге. Мать, уходя, приказала замужней дочери, нашей старшей сестре Фекле, приходить по вечерам к нам и следить за тем, все ли у нас в порядке, а главное, не ходит ли Галя гулять с черкесом. Галя дала матери обещание, что гулять ходить не будет.

Прошло две недели. В доме все протекало нормально. Мы трое ходили в школу, Галя хозяйничала в доме. Вечерами она никуда не отлучалась, разве только в церковь. Бей-Султана мы не видели. Это было ранней весной. Кончалась последняя неделя Великого поста, который бывает перед Пасхой. Вечерами по пятницам в этот пост в церкви шло богослужение, которое называется пассией. Накануне в четверг мы получили письмо от отца с мамой, в котором сообщалось, что они прибудут домой в субботу на текущей неделе. Мы с нетерпением ждали субботы.

Поведение Гали после этого письма стало каким-то особенным. Она часто плакала тайком, была нежна с нами. Покупала нам баранки и даже конфеты. Часто говорила, чтобы мы ее не забывали. Иногда эти слова сопровождались неожиданными слезами.

Родная, милая сердцу девочка, сестра Анка, Галя! Разве можно тебя забыть?! Прелесть наша, чистота душевная, ты же сама поэзия, сама песня, с которой ты никогда не расставалась. Нет, моя душа не очерствела с годами, время не ослабило моих чувств к тебе, я люблю тебя, как и прежде, я любуюсь тобою, я лелею твой образ в своем воображении, и плачет моя душа о судьбе твоей! Люблю тебя, Галя, восхищаюсь тобой, Анна, преклоняюсь перед тобой, мать четырех богатырей Патьмат!!!

Я помню, как, будучи еще сама подростком, ты носила меня в баню. Укрывшись в полы твоей одежды, я прижималась к твоей теплой, ласковой груди, и мне было бесконечно хорошо...

Эту песню певал Жорж. Она была его любимой песней. Часто Галя подхватывала ее, и вдвоем они пели так, что нам, малышам, казалось: вот-вот они сами улетят куда-то вслед за чайкой…

Жорж был высокий, стройный, немного худощавый; движения быстрые, энергичные. Все в нем было красиво. Некоторая пухловатость лица в юношеском возрасте сменилась к двадцати годам строго очерченными линиями. Нос прямой, лоб высокий, чистый, глаза бойкие, рот выразительный, зубы ровные, белые. Он дополнял то, чего недоставало у Гали. Всегда скромная, она даже смотрела, как-то пряча свои глаза, стесняясь во всю ширь показать их. О, как она любила Жоржа. Я не помню, кто из них был старше, знаю только, что разница между ними была в год или в полтора. По своей же осведомленности, начитанности Жорж всегда казался старше Гали. Когда он рассказывал ей о Чернигове, о своих друзьях, о жизни студентов, она с восхищением слушала его. Часто они беспечно хохотали над чем-то. А еще чаще мечтали вместе о будущем своем. Иногда размышления о нем Галя кончала словами: “Мечты, мечты, где ваша сладость?..”

И вот Жорж заболел, а Галя помчалась в погоню за мечтой. Две недели проходили отец с матерью до Чернигова. Именно проходили. Дело в том, что наша мать не могла ездить поездом. У нее появлялось головокружение, тошнота, ей делалось дурно. По пути в Чернигов они проехали лишь до Новозыбкова, весь же остальной путь проделали пешком. Обратно ехать им пришлось еще меньше. На первой же остановке маму сняли. Больше они не садились в поезд до самого Нового Ропска. Позднее я сама смогла убедиться, как на маму влияла езда в поезде. Когда я жила уже самостоятельно, учительствовала, мне захотелось привезти к себе маму в гости. Жила я от дома километров за триста. Все это расстояние мы с мамой преодолели зимой на санях, а вот обратно ехать решили пароходом, затем поездом. Днепр недавно освободился ото льда; шел чуть ли не первый пассажирский пароход от Киева до Гомеля. Мы сели в Лоеве. В обычное время от Лоева до Гомеля пароход шел часов двенадцать, а теперь мы ехали целые сутки. Часто что-то сильно ударяло в борта парохода. Он останавливался, мутная пенистая вода кипела вокруг. Иногда нас несло назад, пока пароход не попадал в нужное русло реки. На пароходе мама чувствовала себя хорошо и сама предложила от Гомеля до Новозыбкова ехать поездом. “Бог даст, доеду. Вот в пароходе хорошо все было, может, и в поезде будет так”, — говорила она. Но лучше бы мы не испытывали ее сил. Уже на остановке “Добруш” маму укачало совершенно. А до Новозыбкова еще далеко. В вагоне нашлась валерьянка, но ничего не помогало. Мама лежала у меня на руках едва живая. Каждый толчок вагона вызывал у нее тошноту. Полумертвую, бледную, я почти вынесла ее из вагона в Новозыбкове. До Ропска добираться пришлось на лошадях. Стояла самая распутица, очень трудно было найти охотника ехать в такую даль — тридцать километров. Заплатив бешеные для молодой учительницы деньги, сама почти всю дорогу шла пешком, утопая в грязи, — и это в течение двенадцати часов подряд. Поезд же вскоре обогнал нас и спустя два с половиной часа был на станции Новый Ропск…

Возвращаясь из Чернигова, отец посчитал, что домой они с мамой прибудут в субботу, о чем и сообщил нам в письме. Но случилось так, что пришли они в пятницу, в десять часов вечера. Гали дома уже не было, она уехала поездом, который отец с матерью повстречали под Ропском…

Как все это произошло? Я замечала, что весь последний день Галя много плакала. Несколько раз к ней приходила и что-то ей приносила соседка-портниха — Маша Миниха. Заскакивала и еще одна девушка — Полечка Донцова, у которой Бей-Султан стоял на квартире.

Часов в семь вечера Галя оделась во все лучшее: черное демисезонное пальто, на голове белый шелковый шарфик. Когда она прощалась с нами, чего мы не понимали, лицо ее было так бледно, что я с испугом смотрела на нее. Не в радость были нам конфеты и баранки, которые она положила на стол. “Ешьте баранки. Ты, Степа, запри за мной. Я пойду на пассию. Вы не ждите меня, ложитесь спать, когда я приду — то постучу”. Сказав это, она ушла навсегда от нас.

Часов до девяти мы спокойно ждали Галю с пассии. Но вот явилась встревоженная, в слезах сестра Фекла и сообщила нам, что “Галя утекла”. После того, как поезд в восемь часов вечера отошел от станции Новый Ропск, портниха Маша Миниха решила зазвонить во все колокола. Всем, кто только ей встречался, она говорила: “Чула новость, Галя Карасевых убежала с Бей-Султаном на Кавказ? В самый Великий пост они будут венчаться, она перейдет в их веру”, ну и далее в том же духе. Потом, не выдержав, побежала к нашей сестре Фекле и сообщила: “Вот, девочка, любовь до чего довела. Не иначе как чем-то напоили ее. Как плакала, как боялась, а вот убежала с ним на Кавказ. Я все знала, я ей шила в дорогу платье и белье. Но Бей-Султан мне пригрозил, чтобы я не сказала никому, а то убьет”.

Фекла побежала на квартиру к Бей-Султану, как подстреленная металась по улицам, все еще не теряя надежды где-нибудь встретить Галю. Но вскоре поняла, что в Ропске ее уже нет, поезд увез их с Бей-Султаном. Мы сидели и громко плакали, как вдруг раздался скрип ворот. Подумалось, вот войдет Галя — и никогда бы своим приходом не внесла она в наш дом столько счастья, сколько его было бы сейчас. Как бы мы стали и целовать и ругать ее и плакать, но уже от радости…

Но вошли отец с матерью. Встретив поезд, они и не подозревали, что на нем, преодолев все страхи и сомнения, уезжала их дочь, вверив себя только тому, кого полюбила впервые в своей жизни. Усталые, ошеломленные такой новостью, сели отец и мать на канапе и долго молчали. Наконец мать, осмотрев всех нас, сказала: “Не плачьте, перестаньте! Раз она убежала, значит, ее жалеть нечего, значит, ей лучше там”. Детям мать приказала спать, а как провела она сама эту ночь, что говорило ей сердце, — это знает лишь она да ночная тьма.

На следующий день, в субботу, все были в каком-то подавленном настроении. Говорили тихо, больше молчали. Никто не поминал Гали. Мать, осмотрев хозяйство, сказала, что все в образцовом порядке, что даже она сама не сделала бы лучше. Приходили старшие сестры Фекла и Параня, говорили, что весь Ропск звонит о том, что убежала Галя, что в Великий пост будет у них свадьба и прочее. Отец угрюмо молчал, мать мужалась, уговаривала сестер не плакать и не слушать людей, не плакаться им и Галю на людях не ругать.

Пришло воскресенье. Отец и мать, как всегда, пошли в церковь. И вот здесь-то их окружили друзья и недруги. Всяк по-своему возмущался и выражал свое мнение по поводу случившегося. “Данила Степаныч! Как можно это дело оставить без последствий? А может, он украл ее и силой увез, а может, обманул, заманил чем-нибудь? Разве это не твое дитя, чтобы не помочь ей в горе?”. И так далее и тому подобное…

Все эти разговоры, по выражению отца, “взбудоражили его сердце, отяжелили голову”. И он пошел к становому приставу и заявил, что у него черкес украл дочь. Сейчас же позвонили на несколько станций по пути следования беглецов, чтобы задержали такого-то черкеса с русской девушкой, которую “он украл”. Но ниоткуда не поступило сведений о задержанных. Бей-Султан предусмотрел этот случай. Он решил в Новозыбкове тайно пережить первую вспышку волнений: недалеко от вокзала нашел в еврейском доме комнатку и остановился на несколько дней в ней. Еврею строго приказал никому не говорить о том, кто у него живет, и на расспросы о русской девушке отвечать полным неведением.

Устроив свою “Анютк”, он переоделся и ходил по городу, прослушивая новости. А в городе полиция уже три дня искала по гостиницам черкеса с русской девушкой. Приехал и отец в Новозыбков. Здесь же жил мамин брат, Галин крестный, и сестра мамина с мужем, служившим в полиции. Все они приняли горячее участие в поисках.

Струсил еврей или по болтливости своей, но проговорился кому-то, что знает русскую девушку, увезенную черкесом. И вот нагрянула полиция. “Я ничего не знаю, ничего не говорил и даже ничего не слыхал о русской девушке”, — отвечал еврей на все расспросы полиции. И только когда один из присутствующих, а именно крестный отец Гали, угрожающе шагнул к нему со словами “Говори, где укрываешь?”, еврей понял, что он попался, и дело приняло крутой оборот. “Идемте”, — сказал и повел полицейских в подвальное помещение, где в маленькой комнатке сидела Галя, покрытая черкесской буркой. Перед ней стояла свеча, а на столике лежали колбаса, белый хлеб, конфеты и баранки. Бей-Султана в комнате не было.

Когда Галя увидела среди вошедших отца, то вскрикнула как от острой боли. “Чего ты испугалась, Галя, дочь моя! Это я, отец твой, приехал за тобой. Ты совершила ошибку, но ты молода, неопытна. За ошибку молодости тебя никто не должен строго судить, и я не стану тебя карать. Собирайся, дочь моя, оставим скорее эту сырую комнату и поедем домой. Там ждут тебя, там все будут рады твоему возвращению, там никто не скажет тебе слова упрека. Галя, что ж ты молчишь, собирайся же, поскорее поедем, утешим слезы матери твоей...”

Она сидела, как каменное изваяние, не подняв глаза ни на кого и не промолвив ни одного слова. Только когда отец упомянул о матери, она издала стон, как от ранения. Отец начал опять просить ее вернуться домой: “Что же ты мне ничего не отвечаешь, родная моя дочка! Чем же я тебя так огорчил, что ты не хочешь со мною говорить. Я знаю, что я беден, но я же могу учить тебя, а там окончит учебу Жорж и станет тебе помогать. Галя, дочь моя! Скажи мне хоть слово, за что ты положила такой гнев на нас, на какой поступок решилась. Ведь там тебя ждет неизвестная судьба, может, ты не раз покаешься в том, что сделала. Идем домой, дочь моя, прошу тебя, умоляю!”. С этими словами отец, высокорослый пятидесятилетний мужчина с поседевшей бородой, стал на колени и заплакал.

Ни одна черта не дрогнула в лице Гали. Она оставалась каменной. Тогда в разговор вступил Галин крестный, Михаил Тюпич. “Галя, любимая моя крестница! Соглашайся на уговор отца. Ты же пойми создавшееся положение. Бей-Султану придется рассчитываться как за воровство русской девушки. Его арестуют, а тебя, если не хочешь быть с ним арестованной, силой отдадут отцу. Разве это лучше?”

Дрогнула Галя, посмотрела на крестного, потом на отца и сказала: “Если силой повезете домой, то только труп мой увидите там”. Что ни говорили ей больше, она опять молчала. Вдруг, еще издали, раздался громкий крик: “Анютк, не бойсь, я здесь!”. С этими словами вбежал переодетый черкес. Его арестовали. Галя быстро встала, подошла к нему и сказала: “Берите меня с ним. Я добровольно еду, никто меня не выкрадывал”.

Их отвели в тюрьму и заключили в разные, но соседние камеры. Готовилось следствие. Но на четвертый день ареста оказалось, что камеры опустели, беглецы же в это время уже подъезжали к Кавказу. Как это произошло, для всех осталось тайной. Предположение отца было такое, что другие черкесы, друзья Бей-Султана, подкупили кого следует и устроили побег.

Преследование на этом не кончилось. В городе Владикавказе Бей-Султана по полученной там депеше арестовали, как только он сошел с поезда, и отвели в тюрьму. Галю же не тронули. Ее забрали родственники Бей-Султана. Целых пять месяцев томилась она одна, хотя и в хорошо ее принявшей семье, но на положении лишь невесты заключенного жениха. Пять месяцев томился и Бей-Султан в тюрьме, доказывая, что он честен и любит Галю. Все это время к нашему отцу приезжали то одни, то другие черкесы с просьбой оставить преследование “своих детей”, не мучить их больше. Разговор чаще всего сводился на религию. Черкесы доказывали, что высшая власть, царь, разрешили свободу вероисповедания и браков, что в таком случае “грех” его дочери как бы разрешен самой властью. Однажды приехал какой-то важный черкес, княжеского рода, в сопровождении восьми других черкесов. Он был одет блестяще. Шелковая черкеска алого цвета была отделана серебром. Без долгих разговоров он предложил отцу пригоршню золота. Отец в этот момент валял валенки. С размаху он чуть не хватил князя мокрым валенком по лицу, но свита черкеса встала между ними. Отец только усмехнулся и сказал: “Нашего Бога, Христа, Иуда продал за тридцать сребреников, а ты хочешь, чтоб я дочь продал за золото? Нет, у нас не такие обычаи”.

Оставалось только просить и уговаривать отца. И вот за это дело взялся следователь. Отец посчитал тогда, что его подкупили, хотя и не хотел верить этому. “Старик, — обратился к нему следователь, — зачем ты мучаешь свою дочь? Ведь она любит его. Каково же ее положение в чужой семье без того, с кем она приехала? Пойми же, что если грех менять веру, то эта вина не на тебе лежит, ибо сам царь разрешил свободное вероисповедание”. Много еще говорил следователь и склонил на прекращение дела…

Прошло два года. Приехали к нам в гости Галя, нет, уже не Галя, а Патьмат, и Бей-Султан. Она выглядела оформившейся молодой женщиной. Ростом стала как будто выше, и хотя пополнела немного, но стройностью и гибкостью стана стала еще краше. На ней было узкое летнее платье голубоватого цвета, отделанное широкой каймой. Иногда она набрасывала большую легкую шаль тонкого шелка с кавказским рисунком. Все говорило о том, что два эти года Патьмат жила неплохо — любила и была любимой. Мало дней они гостили у нас, больше жили у старшей сестры. Однажды они гуляли в саду. Быстро налетела гроза. Спасаясь от дождя, Патьмат вбежала на крыльцо, где уже стояла почти вся наша семья. Грянул сильный раскат грома. Патьмат покачнулась и вскрикнула. Отец, стоявший здесь же, посмотрел на нее внимательно. А после как-то сказал, что все же Галя боится кары Господней, видимо, не все у нее на душе спокойно…

Они уехали. Началась революция, Гражданская война. Потерялась переписка, утратилась связь. Прошли долгие годы. И лишь через двенадцать лет снова приехала к нам Галя-Патьмат. На этот раз она привезла с собой самого младшего сына Мовлика, которому было года четыре. Это был здоровый мальчуган, с выпуклой и загорелой (“медной”) грудью. С виду ему можно было дать лет шесть. Через несколько дней он уже говорил по-русски “дедушка”, “бабушка”, “спички” и другие расхожие слова. И страшно боялся, чтобы его невзначай не накормили свининой. Если что кушал, то спрашивал Галю на своем языке: “Это не свинья?”.

В кавказском доме Гали остались еще три сына: Хамит, Мажит и Генезис. О последнем она рассказывала, что он не похож на горцев, блондин и напоминает нашего Жоржа. К матери Генезис был очень внимателен и нежен. Часто просит ее рассказать о России. Когда же замечал на материнском лице грусть, то спрашивал: “Ты опять на Север смотришь, мама”. Хамит настоящий черкес, лихой наездник. Когда он родился, то по традиции ему подарили жеребенка. Еще мальчиком семи лет он уезжал в горы на скачки. Немало волнующих минут довелось пережить его матери, выросшей на великорусской равнине и не привыкшей к такой тренировке у мальчиков…