|
Алексей Кубрик
Сквозь медленное зрение травы
Об авторе | Алексей Анатольевич Кубрик родился 10 сентября 1959 г. в Москве. Закончил Литинститут (семинар Евг. Винокурова), учился в аспирантуре. Имеет эссеистические работы о поэзии русской эмиграции. Преподает в лицее историю русской и зарубежной литературы. Занимается фотографией и реставрацией антиквариата. Автор поэтических сборников. Живет в Подмосковье.
* * *
Вдруг выясняется: сирень уже цвела,
и равноденствие пришлось на полнолунье,
и между стёкол тёплая пчела
уже жужжала ветра накануне.
Она меня как будто доплела,
и только за тобой ещё плетётся
ручная скатерть с краешка стола
и фотография мордовника на солнце...
А на размытом фоне дождь грибной
бесплотным образом цепляется к растеньям,
он собирается поссориться с листвой,
ревнуя нас к пчеле с пушистой тенью
и всё же празднуя зелёную грозу...
Обняв тебя как будто бы впервые,
дождь держит взгляд в ладонях на весу
и собирает слёзы золотые.
11.11—14.12.04
* * *
Медленно сбывается мой сон...
В древнем храме с перебитым звоном
я стою под тёмною иконой,
и меня сквозь талый свет с амвона
истончает этот свет и звон.
И одновременно вдалеке,
там, куда уводит колоннада,
припадая к тактам снегопада,
фуги ре-минорная прохлада
так и тает заживо в реке...
В детстве называлось Рождеством:
ночь как ночь, большое время года,
хрипы довоенного комода,
и особым образом свобода,
собранная небом и окном.
Ночь всегда за теми, кто в пути,
как огонь, который дальше света,
как слова случайного поэта:
Что ты видишь там, в стране Завета,
кроме бесконечного “прости”?
В трёх шагах от главного почтамта
рядом с чистопрудной синевой
я родился в год, когда с лихвой
вестники — порхали над Москвой,
странники — рядились в дилетантов,
и деревья, словно музыканты,
внукам смерти пели жребий свой.
1998—2001 гг.
* * *
Кофейный аромат в квартале мясника,
и детский мир, косящий на Лубянку,
лев со щитом, еврей на оттоманке,
не знающий, что он уже зэка,
делящий воблу на клочке газеты...
Неглинную укрыли на века.
Совсем не чувствую, что здесь течёт река.
Сияет всё, но как-то мало света,
и даже сердце бьётся вразнобой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пройти Кузнецкий. Выйти к Моссовету.
В Успенском Вражке вяло закурить,
забыть, что здесь уже не можешь жить,
всего на миг глаза рукой прикрыть
и вдруг войти в блуждающую Лету
с Вергилием из капли дождевой.
1983, 2004 гг.
* * *
В затенённом вагоне, качаясь вдали
вместе с полем, мелькающим сквозь перелесок,
убаюкивая голоса-бобыли...
— Принесите мне чаю...
— Дождливое место
эти ваши Вязёмы, большие, как дым,
перевитый то лаем, то воем собачьим...
— Может быть, не в России...
Сплошные сады,
обнесённые тем, что никто не заплачет
об осмысленно вросших в подзолье корнях,
об ушедших, украдкою в спину крещённых...
И опять о дороге, с которой впотьмах,
может быть, не в России, но без похоронных,
обращается солнце и теплит жнивьё,
и восходит на лобное место с притвором...
Между небом и сотником с мёртвым копьём —
только небо и крест... между вором и вором.
04.02.00
* * *
1
Дыши перед жизнью, дыши!
Читай перед смертью, читай!
Когда ещё голос не минет души,
укрытой в прочитанный рай.
Спроси короля, если видишь Грааль,
поблизости есть ли жильё...
Спроси Парцифаля: заветную даль
насквозь ли разит копьё...
И если во время бессонных ночей
найдёшь хоть страницу огня,
читай перед смертью... Вернувшись за ней,
невольно прочтёшь и меня.
2
Дыши перед жизнью, дыши!
Читай перед смертью, читай!
Когда ещё голос не минет души,
укрытой в прочитанный рай.
И если поёт только то, что умрёт
и выйдет из царства теней,
читай перед смертью... Я предал её,
чтоб ты не погибла во мне.
1988, 2004 г.
Памяти Бориса Рыжего
Значит так, с трудным сердцем восстав ото сна,
выпив кофе, украдкой куря у окна,
или нет, выпив чаю с дурацкой конфетой,
я пишу тебе в блеющем гилью году:
...птичий грипп на подходе, точней, на лету...
Так что жди. Мы толпой. И почти без привета.
Ты ведь тоже в силлабо-тонических снах
с папиросой на бледных, как в жизни, губах
предсказал возрожденье посмертного стиля,
хороня тех, кого не успел схоронить,
а точней, обрывая того, кто, как сныть,
вдоль дороги всю жизнь прорастал, простофиля.
Вдоль дороги, а не по короткой стерне,
чертыхаясь на то, что ботинки в дерьме,
я всё крюка давал, а скосить не пытался.
Ты скосил так, что мёртвые встали легко.
Далеко облако', если с прахом стихов
положить весь тот прах, что остался.
Значит так. Только раз мы гуляли в лесу.
С родниковой водой полимерный сосуд
притащили для чая, о юности пошлой судача.
Есть один и совсем уже подлый сюжет:
мимо барских развалин с поэтом поэт
так себе побродили вдоль бездны и озера плача.
То, о чём промолчишь, то и будет твоею рекой,
над которой покой безысходные тени глотает.
Я люблю не охоту, а просто сидеть над водой
и смотреть, как туман отступает пред краткой зарёй,
и смотреть, как вода иногда и тебя отражает.
25.02.05
* * *
Художник, собирающийся в даль
с мольбертом, термосом, лохматым спаниелем,
с прищуром на лесные канители,
грунтующим природную печаль,
и я, готовый сделать паспарту
его вчера задуманной картине, —
мы встретились случайно на плотине,
и вот стоим и курим в пустоту.
Над просекой блуждающий рассвет
переживает лёгкое сфумато,
чьи тени, как осенние опята,
незримо пожирают силуэт
прибрежных зарослей. На нас течёт река.
Её изгибы, отмели, обрывы
с утра нежны, к обеду суетливы,
а в полночь идеальны для греха.
Чуть дальше — на монашьи клобуки
похожи очертанья перелеска,
и мокрая тропинка, точно леска,
вот-вот порвётся серебром реки.
А если сшить с шептанием тропы
полдневный зной внутри жужжащей твари,
то крылья сложатся, как выпад киновари
сквозь медленное зрение травы.
Болото за деревней Мотыли.
Я каждый раз боюсь спугнуть шагами
лягушку, перепрыгнувшую камень,
столетьями ползущий из земли,
избу, в которой словно не живут,
забор, готовый рухнуть с косогора,
иль жест окна, столь близкий к жесту вора,
крадущего свой собственный уют.
Художник, пристрастивший к мелочам
свой тайный дар двойного воплощенья,
чредой своих обрамленных видений,
он любит “здесь” и плохо видит “там”.
И то, что остаётся вне холста,
так долго молится, так трудно умирает,
что хочется назвать исчадьем рая,
решившего, что значит красота.
Улиткин домик хрустнул под ногой.
Я помню, как я шёл в речном тумане,
перебирая милый хлам в кармане,
не понимая, что иду домой...
Всю ночь мне снилось облако-не-я —
неявный свет, искрящийся, как иней,
свет, каплями блестящий в паутине,
и умный свет ночного бытия.
Пусть музыка случайного жилья
звучала мне то строже, то темнее,
но тот художник выглядит точнее,
когда я думаю, что это тоже я,
но только не прилипший к голосам,
а так, гуляющий себе в пансионате
и улыбающийся будущей расплате
за то, что выдумал себя и здесь, и там.
1—12.04.02
Тарусский альбом
Зелёный кузнечик, а может, цикада
сверлит свой воздух во имя прохлады
вместе с закатом, горящим в сосне.
Там, за беседкой с густым виноградом,
рвущимся вон из тарусского сада,
бабушка ставит цветы на окне.
Это пионы иль жадные астры,
благоуханье их, вроде, прекрасно,
только уж больно цветасто по мне.
Мне больше нравятся запахи дыма
и косогора, ведущего мимо
полуразрушенных барских домов.
Запахи быстрой реки и парома.
Старый паромщик походит на гнома.
Больше не встречу таких стариков.
Рыбу, которую вряд ли поймаю,
мысленно в реку опять отпускаю.
Я не рыбак. Я всего лишь витаю
там, где бывает приличный улов.
В чтение книги, подаренной летом,
я добавляю иные сюжеты,
в странствие долгое — нет, не пущу.
Так и оставлю на белых страницах
бурые листья и бледные лица,
если удастся им не приземлиться,
может быть, позже когда навещу.
Ливень с востока затих водостоком.
Влажным, почти не мигающим оком
смотрит из будки дряхлеющий пес.
Входишь и чувствуешь: варят варенье.
Снова в беседку. Голодное чтенье
сопровождает жужжание ос.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что потерял, то, выходит, и нажил.
Только и вижу, что в ритме пропажи
вытянул тропами пару миров,
растормошил на манер попугая:
Кто-ты-такая? Да, кто-ты-такая?
Я — разлюбившая время любовь.
Я не живу там, где тени из рая
кровом смиряют поющую кровь.
Можно вернуться — нельзя не вернуться.
В старом буфете китайские блюдца
выжили лучше, чем чашки и сны.
Переставляя прошедшее время,
я натыкаюсь на то, что не с теми
был возведён бестиарий зимы.
Не познакомил того, с кем родился,
с теми, кто будет меня провожать.
И невозможно все лучшие тени,
как бы над ними мой голос ни бился,
вместе хотя б на мгновенье обнять.
13.12.01
|
