|
Олеся Николаева
Двести лошадей небесных
Об авторе | Олеся Николаева — поэт и прозаик. Постоянный автор «Знамени». У нас печатались роман «Мене, текел, фарес» (2003, № 5), святочная повесть «Ничего страшного» (2005, № 12), многочисленные стихотворные подборки.
* * *
Он заперт весь на ключ, на карантин,
он смотрит холодно, когда я злюсь и плачу,
за небо, полное торжественных картин,
он Родину отдаст и Третий Рим в придачу.
Мои послания и книги в час ночной
он не доверит никакой корзине,
ни чёрной проруби, ни чаще ледяной,
но по листку сожжёт дотла в камине.
Я так и вижу: в кресле он, ладонь
к щеке прижата — он ещё читает,
и сразу — р-раз! — страницу шлёт в огонь,
и наклоняется, и угли подгребает.
Вот-вот обложки подойдёт черёд —
обложка синяя, с пропиткою, обвита
каймой из золота, но тоже — полыхнёт
всем синим пламенем, взглянёт многоочито.
…О, как мне это по сердцу: зима,
вино из кубка, перстень с тайной, посох
и жесты царские, и лёгкий хмель ума,
камина жар, окно в морозных розах!
Пусть трудится: забвенье — труд и страх:
на опустевшем месте ветер дует,
шалят кикиморы, рыдают на пирах…
…Когда ж наутро выгребаешь прах,
зола мертва, но пламя всё бушует.
Тайнопись
Это кто в охапку тебя хватает, берёт тебя в оборот,
словно жизнь твоя перешла на чужой язык
и твердит своё непонятное, глядя в рот,
и трясёт за плечи, переходя на крик:
“Отвечай, старик, кто в пропасть тебя несёт?
Отвечай, солдат, кто толкает тебя на штык?”
Если Книга Жизни зашелестит — солгут
словари и словники, и челядь собьётся с ног,
и толмач изнеможет, пытаясь понять, в чём тут
связь слов в предложении, синтаксис, толк и прок.
Кто завил тебя, молодица, в жестокий жгут?
Кто скрутил дружка удалого в бараний рог?
Так сиди сама разбирай буквы своих шагов,
когда их выписывает трость книжника-скорописца, когда с войны
чувства к себе возвращаются, из берегов
реки выходят, и дебри опалены:
что это там за посланья в чёрных конвертах снов?
В жёлтых конвертах дней с подветренной стороны?
И о чём так грохочет на крыше под ливнем жесть
И с последней алой улыбкой шиповник глядит, глазаст,
И с таким лицом, словно нас ещё не настигла Благая Весть
И ключи от мира носит Экклезиаст?..
…А пойди, попроси у него вина, попроси поесть,
он ключами-то звякнет, но камень с земли подаст.
Шиповник
Кажется, уже шиповник видит,
как меня обидели, и сам
вянет, сохнет, ропщет, ненавидит
и взывает к небесам.
Потому что он — открыт, глазаст и чует
запахи тревоги и беды,
у порога, словно страж, ночует,
письма шлёт в небесные суды.
Мучаю его я тем, что плачу,
тереблю, взываю: “Ну хоть ты
выслушай!”, дотрагиваюсь, трачу,
обрываю чёрные кусты...
Потому что знает всё живое:
брат ему — трагический герой,
повторяет дерево кривое
вывих сердца, помысел кривой.
И теперь он смотрит, как виновник:
— Ты прости, я слаб, я недвижим!
— Жаль, я говорю, что ты — шиповник,
а не воин и не херувим!
Иосиф
Что я, праведный, что ли, Иосиф, —
ни словца не сказать молодцам,
когда братия, в ров его бросив,
продавала в Египет купцам?
Что — Иосиф Прекрасный я разве, —
только Бога в помощники звать
и Ему лишь показывать язвы
да недобрые сны толковать?
Нет, как стебель и хрупкий, и жалкий,
трепещу, шелестя на ветру,
а запахнет грозой с перепалкой —
я трещу, я звеню, я ору!
И за это — не дом фараона,
не спасенье народа, не дар
уготовал мне Бог от Сиона,
а египетский рабский угар.
Да! — не отчее благословенье,
и не пажити Нила в цвету,
и не лёгкое прикосновенье
тайноликой судьбы на лету...
Сожжённый архив
Вот как я свой архив взяла да сожгла, перепутав стопки:
все черновики мои полетели в огонь — в чёрной штопке
стро'фы, рифмы, сходящие лесенкой на водопой,
букв заглавных плетенья, —
всё гудело, ныло, металось в жару смятенья.
Так чему, кому уподоблю себя — молнии, сверкнувшей без грома?
Или так: купцу разорившемуся, князю без княжества,
домовладельцу без дома?
Или так: краю забвенья; потерявшей и гавань, и снасти — шхуне?
Или так: безумной смоковнице, уничтожившей свои смоквы,
отпустившей путника втуне?
Правый глаз мой глядит зябликом виноватым,
левый — сурком печальным.
Всё сожжённое чудится мне теперь драгоценнейшим, гениальным:
и особенно то, как, скорбя и жалуясь, плача и негодуя,
вдруг из самой бури слышала я “осанна!”,
начинала петь “аллилуйя!”.
…Так трудись, душа, разыскивай в этом пепле среди бурьяна, —
над тобою месяц молоденький ножик доблестный из кармана
достаёт: горит, серебряный, осветив дорогу кривую,
чтоб нашла наконец ты свою “осанну” и “аллилуйю”!
Ах, хоть кем — хоть юродивою прикидывайся,
хоть важной какой особой,
но найди мне этот единственный мой, особый
сокровенный ключик, клочок письма из иного края.
Там тебе прекрасно написано: “Радуйся, дорогая!”.
Магдалина
Ну-ну,
а ты попробуй нынче: в покаянье
приди к архиерею, на колени
пади, слезами вымой ему ноги,
так волосами даже не успеешь
их вытереть — тебя под белы руки
оттуда выведут, и хорошо, когда бы
всё это обошлось без шума, вздора,
пинка, а так - иди, мол, не тревожь владыку!
А у того — переполох, смятенье:
“Кто смел впустить безумку?” Валерьянка,
вода крещенская для окропленья дома
от силы вражьей, со Святой Земли
ливанский ладан, восковые свечи,
да с Патмоса из кипариса чётки...
...И вот я думаю — какой экстравагантной,
ломающей подёнщину и пошлость
Благая Весть нам кажется сегодня!
И это омовенье ног блудницей,
проклятие смоковницы бесплодной,
застолье с грешниками и преображенье
воды в вино на браке, и бичом
изгнание меновщиков из храма:
столы их опрокинутые, звонко
катящиеся по полу монеты...
И ученик-предатель, целованьем
Учителя и Бога предающий...
Ещё бы! Если мы — пасём свиней,
гусей не дразним, смотрим напряжённо,
косимся недоверчиво, теней
своих шарахаемся, в месяц Скорпиона
хандрим, а в месяц Рыб, когда луна,
протяжно воем, — разве же не диво,
что свиньи вскинутся вдруг разом, как одна,
рванутся к пропасти и ринутся с обрыва?!
Голос
Ах, никто, никто не знает,
как бы в смерти уцелеть,
чтобы голосом таинственным
в мёртвой тишине запеть.
Чтобы голосом нездешним
здешний сумрак раздвигать
и блаженные растения
птичьей тяжестью качать!..
И тогда на этот голос
странник, выбирая путь,
трепеща начнёт оглядываться,
шею долгую тянуть.
Станет старый неудачник
эту радость толковать,
монастырские насельники
“аллилуйя!” подпевать.
Отзовётся полуночник,
погибая над строкой,
и младенец тронет розовой,
зрячей розовой рукой...
* * *
Вот как ты мне подарил машину —
с музыкой, с клаксоном,
скорости включаются в ней сами, и послушны тормоза,
и плывёт она, как будто в водоёме озарённом
рыбка в чешуе серебряной — удивлённые глаза.
Мы, конечно же, теперь на ней поедем к жизни новой,
к жизни лучшей — ласточкою промелькнём,
по язвам моровым
серым волком обернувшись, проберёмся в час суровый,
лебедем промчимся, утицей, даже зайцем меховым.
Ну а если прав Платон, —
над облачною вереницей,
там, где зреют зёрна смыслов, там, где ангелы пасут,
мы летим в великолепье на чудесной колеснице —
двести лошадиных сил небесных нас несут!
...Я ручаюсь — каждый здесь, внизу, мечтает, чтобы
разузнать судьбу свою у этого возницы, вызнать путь,
даже имя своё подлинное выспросить, в особый
паспорт с фотокарточкою заглянуть.
Потому что — как ни мчись,
а безнадёжно глохнет, стынет
радости моторчик да буксует, как ни плачь,
в ледяных снегах. А то — совсем заклинит
чуткую коробку передач.
Но зато, когда ты гибнешь так бесславно от безвестных
бессловесных чудищ в злом краю,
есть надежда, что подхватят двести лошадей небесных
колесницу хрупкую твою.
|
