Анна Кузнецова

Девять лет Давид Самойлов писал книгу о рифме “для успокоения” — подписав письмо в защиту диссидентов, он обрек себя на отлучение от литературы: две его книги, подготовленные к печати, не вышли, переводы печатались со скрипом, оставалось “дышать жабрами” — самойловское выражение.

Звукосмысл стиха особенно ярко проявляется в рифме, полагает Самойлов и главным достижением стиха в ХХ веке считает освоение неточной рифмовки, а особенное значение придает словесной рифме, появившейся у шестидесятников.

Изданная в 1973 году, книга переиздавалась в 1982-м. Для третьего издания — самое время.

Представление о городе — древнем и современном, столичном и провинциальном, мудром и безумном, культурном и авангардном одновременно — антология дает вполне. Литературная жизнь в нем богата событиями: выходят журналы и книги, полвека живет литобъединение, от участия в котором не стерлась разность поэтического языка Марии Аввакумовой (р. 1943) и Анны Русс (р. 1981), а токарь высшей квалификации Владимир Блинов (р. 1935) не обратился к пролеткультовской традиции от своих экспериментов с традицией японской. Это его стихотворение в антологии досадно слиплось с предыдущим:

Коренная харьковчанка, родилась в 1918-м, умерла в 1984-м, вела свои “потаенные поэтические тетради” в сталинскую эпоху. Отца ее забрали в 37-м, мать как жену врага народа — в 38-м. Дочь отказалась признать отца врагом народа и была исключена из института. Когда Сталин сказал “сын за отца не отвечает” — восстановили, дали доучиться… Стала знатоком древней книги. Одна растила дочь, сохранившую ее личный архив; теперь он в Харьковской государственной научной библиотеке им. В.Г. Короленко, где много лет проработала Ирина Шашкова.

Несмотря на то, что не раз читала в этом разделе “Наблюдателя” нелестные заметки о книгах провинциальных поэтов, автор прислала мне письмо с просьбой о критике, которой поэты в Удмуртии лишены… Если человек просит критики, значит, он хочет заниматься поэзией профессионально. В этой книге я не нахожу к тому предпосылок. Для любительских стихов все это очень хорошо: хорошая версификация, достаточный словарный запас, автор не графоман — пишет только о том, что действительно переживает. Но — нет ни малейшего сдвига с плоскости обыденной реальности, ни одного переживания, не похожего на те, что уже много раз изложены и стихами, и прозой. А поэзия — это бред, вызволяющий смыслы из логических шор, она — в сдвигах, явных или неявных, всего освоенного разумом.

А вот здесь предпосылки поэтического профессионализма есть. Есть и образные находки, и личностная интонация, притом что много стихов, не вызревших в высказывание; много слов и строк, которые все портят, — автору очень не хватает школы, у него нет навыка построчной чистки своих стихов. Вот, например, стихотворение: “Было время, но все это время прошло. / Было небо синее, желтее тепло” — хорошо. Но после этих окрашенных личной эмоцией строк — “Было прошлое лето, / и влага была минимальной. / Но в мою объективность поправку внесло” — чудовищное нагромождение безличных терминов: “влага”, “минимальный”, “объективность”, “поправка”. Дальше: “превратило в косую решетку стекло” — хорошо. Дальше: “водоема разбило зеркальность” — опять неопознанный абстрактный объект, который невозможно представить: “водоем”. Не река, не море, не лужа… Дальше: “единенье холодного ветра с дождем” — к чему это высокопарное “единенье”? Конец стихотворения говорит о том, что оно должно быть пятистишием — мысль в нем не оправдывает затрат словесного материала.

Поэту из Удмуртии 25 лет, в этом году он еще успеет поучаствовать в “Дебюте” (info@mydebut.ru), а сетевой журнал “Пролог” (prolog@ijp.ru) и семинар молодых писателей в Липках существуют именно для таких, как он.

Переиздание книги 1995 года. Томский поэт и художник очень своеобразно и обаятельно переживает античность, проглядывающую сквозь современность то в ритме, то в образах стиха:

Откуда этот культурный багаж — остается только догадываться: об авторе в его книгах, явно изданных за свой счет, — ничего.

В новой книге больше пейзажной лирики. Нравится.

Некоторые стихи нравятся, некоторые нет, но книжка в целом получилась симпатичной благодаря своей концепции — игре в инь-ян. На каждом развороте — два стихотворения на одну тему: мужское и женское. Где чье — догадаться нетрудно.

Среди стертых образов, отработанных поэтизмов, четырехстопного ямба, похожего на лыжню, — вдруг не то чтобы яркий, но внятный автопортрет: “Мне кажется, что я схожу с ума, / Я сломан или сам себя сломал, / я болен жизнью, будто бы проказой. / Чужие песни с голоса пою / И в зеркале себя не узнаю, / и кем-то я придуман и рассказан”.

Роман в стихах. Исторический, наверное: “ты б лучше выровнял линейки на полях / и съездил в морду горе-управдому” — архаический образ первой из приведенных строк уже вовсе неузнаваем, а управдомы еще водились в России лет 60 назад… Хотя, может быть, все это переехало в Нью-Йорк?

Проза в этом сборнике перемежается со стихами, лучшее — тишайшая лирика, подобная этому стихотворению: “Когда идешь один / под беспробудным дождем / в середине осени / натянув капюшон / накануне ночи / между влажных огней светофоров / по их бликам на черном асфальте / можешь даже не ощущать / никакой горечи”.

Инженер медицинской техники, профессор, фронтовик (черты авторской биографии, автору 85 лет), разъезжает на трофейном мерсе, пригнанном с сопок Маньчжурии, который называет своим черным рабом, изобретает искусственную почку новой модификации, ведет дневник, носит подозрительную немецкую фамилию Шульц — словом, навлекает на себя массу неприятностей… Автор этого исторического романа (в вальтерскоттовской традиции, как раз 60 лет прошло со Дня Победы — этой дате роман и посвящен) хочет напомнить живущим сегодня, чего на самом деле стоит ваучер, выданный каждому россиянину вместо национального богатства.

Повесть и рассказы о верующих — кто во что — людях. В Дух Жизни единой, как поэт Хлебников, герой рассказа “Председатель земшара”; в счастье творчества, как мальчики: рисующий из повести “Анна — Вера” и пишущий из рассказа “День первый”; в Бога, посылающего трудную судьбу, — как героини повести…

Книга структурирована по трем разделам, первый — рассказы и стихи Юрия Домбровского. “Рассказы о художниках” посвящены малоизвестным художникам, которые скромно жили в Казахстане, — например, живописец М.Г. Хлудов, учитель более известного Чуйкова, преподавал в мужской гимназии г. Верного черчение и рисование; “Поэт и муза” — подборка стихотворений, названная по картине Анри Руссо. Второй раздел книги “Посвящения” — стихи и рассказы Б. Окуджавы, Ю. Казакова, А. Галича и др., посвященные Домбровскому или в которых он явился прототипом какого-нибудь из героев. И наконец — воспоминания о Домбровском.

17 лет были вычеркнуты тюрьмой, лагерем, ссылкой из жизни филолога, критика, преподавателя; но его мироотношение таково, что память тщательно отбирает из тех событий моменты проявления доброты и порядочности конвоиров, надзирателей, лагерных начальников, случайных попутчиков по пересылке — чудесные случайности, позволившие выжить (раздел ““И одна — моя судьба”. Фрагменты из книги”). Статья 1996 года “Трагические испытания войной и смертью”, а также “Критика и публицистика последних лет” продолжают книгу, а завершают воспоминания о Льве Финке.

Присоединяясь к мысли С.Т. Ваймана о том, что русская культура исходит из гармонии Целого и ориентируется на даль, считая все близкое неотъемлемой частью всеобщего, автор рассматривает на творчестве Карамзина, Батюшкова, Вельтмана, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Гончарова доминанту русской литературы, суть ее своеобразия: став индивидуальными и личностно определенными, литературные герои XIX века, ведя частную жизнь, продолжали соотносить себя с общественной реальностью и миром в целом. “На протяжении столетия у русских героев нарастает талант и даже мания превращать все социальные, политические, а иногда и экономические проявления в свою глобальную, граждански осмысляемую частную жизнь — деканонизированную, ненормативную, плохо контролируемую рассудком и не подвластную инстинкту самосохранения”.

Сборник статей, общий сюжет которых — философские поиски литературы первой волны русской эмиграции ХХ века. Автор подчеркивает, что формирование литературы и философии, исходящих от одного корня — попытки человека понять окружающий мир, — шло одновременно, во взаимопересечении и взаимоотталкивании, и особенностью русской литературы является как раз их предельная близость. Попав в европейские условия, русская литературная мысль развивалась в этом традиционном для себя русле: литературные образы занимали философов (“Образ Ставрогина в творчестве Сергея Булгакова и Николая Бердяева”), литераторы активно философствовали. Особый интерес исследователя вызывает творчество Гайто Газданова, проникнутое философскими исканиями.

В 1954—1956 годах население территорий КВЖД с советским подданством было репатриировано в СССР, а имущество Русской Православной Миссии в Пекине было передано КНР. К полувековому юбилею этого бедствия приурочено издание, посвященное судьбам выпускников Харбинского центра русского образования в Китае, в основном выпускников политехнического института, сыгравших важную роль в истории российской техники.

Летом 1940 года “старожильческое” русское население пополнилось советскими мигрантами, нарушившими как старорусскую традицию, так и русско-эстонские отношения. Это наиболее известный факт из истории малоизученной русской культуры Эстонии, существующей там с XI века, являясь феноменом не случайным, а укорененным в мультикультурной эстонской почве. Сборник статей, посвященных различным проблемам этого феномена, позволяет проследить некоторую хронологию культурного бытования русской общины в Эстонии и задуматься о ее будущем. Сегодня единственный современный писатель русской Эстонии, известный за пределами русской общины, составляющей около 30% населения страны, — Михаил Веллер.

Изящно изданный сборник коротких текстов русскоязычных писателей Финляндии — приложение к журналу “LiteraruS — Литературное слово” (см. рецензию Ольги Чернорицкой: “Знамя”, 2005, №2), служащее совершенствованию русского языка у посещающих соответствующие курсы. После каждого текста даются вопросы, задания и перевод непростых выражений. Но самое интересное здесь — комментарии, касающиеся не понятного финнам жизненного уклада. К рассказу Елены Кудиновой про съеденный рассеянным папой сырой фарш, который он перепутал с селедочным маслом, комментарий такой: “В России хозяйки чаще предпочитают делать мясной фарш дома, чем покупать в магазине”. Вряд ли жителям Финляндии понятно, почему… Недлинный пассаж из рассказа Людмилы Коль: “Правда, когда мне самой не хватало до конца месяца, я знала, что могла занять только у нее. Она лезла в шкаф, доставала пачку денег, пересчитывала и говорила: <…>” — вызвал аж два комментария: “Если до следующей зарплаты не хватало денег, люди часто просили денег взаймы у соседей” и “Деньги держали спрятанными дома”. Тоже из пьесы абсурда…

Написание отечественной истории — предмет особой озабоченности действующей власти любой страны. Вот почему по учебникам истории легко составить представление о характере государства в те годы, когда они выпускались. Советский период в российской историографии отличается вульгарным антиисторизмом: факты подтасовывались, акценты смещались, картина истории писалась так, чтобы советская власть выглядела исторически неизбежной. Автор, много лет читавший курс историографии в разных вузах страны, делится своими воспоминаниями и соображениями.

Эта книга — также размышления о тексте. Автор ничего не сообщает о себе, но совершенно ясно, что он библиофил, homo legens, издатель собственного ежеквартальника “Окула”, виды девяти номеров которого, вышедшие в 1989—1991 годах, красуются на последней странице обложки этой книги. Больше всего любит джаз и фантастику. Контакт с книгой видится ему необходимым расширением человеческой вселенной.

Сборник статей, посвященный театральному восприятию текстов, французских в России и русских во Франции, — отчет о совместной архивной работе театральной лаборатории Национального центра научных исследований Франции и ИМЛИ РАН по изучению малоизвестных контактов двух культур. Большинство материалов посвящено эпохе конца XIX — первой трети XX веков, есть небольшой раздел о средневековом театре, несколько материалов о работах середины ХХ века и связка рецензий Е. Богопольской “Русская тема на парижской сцене 1990-х”, чрезвычайно любопытных.

Это издание демонстрирует движение от текста к жизни. В основе его — книга-экскурсия по мандельштамовским местам Москвы. Несколько мандельштамоведческих статей расширяют наши познания об этом большом поэте. А вот к чему обширная прокладка между двумя упомянутыми выше научными разделами книги, названная “Избранные стихи и проза О.Э. Мандельштама”, ума не приложу. Может, это завершающий росчерк того самого жеста — движения от текста к жизни? Чтобы правители Москвы, явно поучаствовавшие в издании, люди занятые, ознакомились с творчеством упоминаемого в книге господина, так сказать, не отходя…

Дядя мемуариста в 1914 году, будучи юношей, бежал от мачехи, спилившей во дворе качели, в Америку. А в 1989 году автор с семьей впервые посетил своих американских родственников, потомков дяди, существование которых долго скрывал. С дневника этой поездки и начинается книга мемуарных и дневниковых записей московского интеллигента, человека независимых суждений, умного и наблюдательного, думающего и читающего: “<...> Это не мой журнал. “Литературно-публицистический”, с обязательной передовицей от раввина, он как бы предназначен для широкого круга еврейских читателей. Но большинство еврейских читателей — это интеллигенция, у которой едва хватает времени читать другие толстые журналы и книги, соответствующие их достаточно многосторонним взглядам и интересам. Уж слишком узок этот журнал со своей специфической тематикой”.

Журналы со специфической тематикой — ареал обитания узких профессионалов. Гастрокритика — жанр, пользуемый в основном глянцевыми журналами и путеводителями по ресторанам. Курт Брахарц — австрийский классик жанра, обжора-интеллектуал, которого “Диалог морковки и спаржи в крем-супе”, встреченный в ресторанном меню, заставляет перечитывать Монтеня, а дегустаторская деятельность в целом — раздумывать на библейские темы: данная книга, вышедшая в 1995 году и теперь переведенная на русский язык, продолжает его гастрософский дневник 1984 года издания “Страсть Исава”, в котором автор намекает, что первый сын библейских Исаака и Ревекки продал брату свое первородство за чечевичную похлебку потому, что пресытился изысканными кушаньями и захотел простой еды.

Интересно — о советском детстве (р. 1937) и первой песне, которую слушал Сталин. О самом интересном — например, о друзьях вроде Отари Квантаришвили — лукаво: “Если они в чем-то повинны, почему их не судит суд?” (С. 127).

Альбом-каталог одноименной выставки дает очень интересную галерею образов ребенка раннесоветской эпохи, от капризной “Маши” Марии Фаворской с плохо скрытым простенькой одеждой непролетарским происхождением до “цветов жизни” в одинаковых алых рубахах, мирно обедающих в детском саду, Нины Кашиной и деловитых октябрят с обложки журнала “Октябрята”.

Сближение литературы и живописи привлекает не только “галерею “Знамени”, выставляющую в редакции журнала пишущих художников и рисующих писателей. Издатель Филимонов — также еще и галерист.

Большой уклон масляной живописи Елены Черкасовой в иконопись придает ее картине своеобразно переживаемую литературность. Наиболее интересный результат мышления художницы — пейзаж с красной листвой, коровами и сороками, который и без подключения сюжета получился метафизическим.

Художник из Владивостока, сочетающий выразительность тонких линий и оконтуренных пятен Хуана Миро с японской иероглификой, выставлялся в Швеции, Японии, США, Германии, Владивостоке, Новосибирске...