Александр Правиков

Интерпоэзия. Ежегодная антология международного журнала поэзии

1. Словосочетание “журнал поэзии” так четко ассоциируется с “Арионом”, что появление нового игрока на этом поле (или ниве?) заставляет читателя стихов (меня, например) мечтать о начале конкуренции, то есть если не об антагонизме, то по крайней мере о полемической направленности в общем русле — выраженной в тематике ли, в отборе ли авторов. Долгожданная, я бы сказал, ситуация, ибо современная русская поэзия, даже ее мейнстрим, ну никак не вмещается в один журнал — этим и хороша.

На первый взгляд, в “Интерпоэзии” полемическая направленность не улавливается. Впрочем, о концепции нового журнала, видимо, уместнее будет порассуждать еще через годик. Тем более что в бумажном виде мы имеем даже не сам журнал, а ежегодную антологию по итогам выпусков за год.

Тем не менее сравнение с “Арионом” представляется мне неизбежным уже потому, что некоторая часть авторов “Интерпоэзии” в “Арионе” публиковалась и хорошо известна. А новый журнал поэзии, чтобы просто оправдать свое существование, по определению должен отличаться от уже имеющегося. Что ж, вот теми поэтами, которые в “Арионе” до сих пор не замечены, в первую очередь и любопытна эта антология.

2. Собственно, неизвестных авторов в сборнике нет — но каждый больше известен в своем уголке поэтической ойкумены. Широко раскинулась русская поэзия в двадцатом веке, далеко раскидало русских поэтов. Тем приятнее в веке уже двадцать первом видеть свидетельство центростремительного тяготения — данный сборник.

Любитель поэзии почти не встретит здесь незнакомых имен — большинство поэтов антологии достаточно широко известны. Правда, каждый в своем кругу, и круги эти разного диаметра. Из этих-то, довольно условных, разумеется, кругов Андрей Грицман, выступивший в роли редактора, и составил сборник. Семь несимметричных окружностей с говорящими названиями — первая называется “В Новом Свете”, последняя — “In Memoriam”, в ней только один обитатель — замечательный Лев Дановский:

Основная часть раздела “В Новом Свете” состоит из подборок привычных и хорошо известных В. Гандельсмана, Д. Бобышева (всего одно стихотворение), В. Друка, Б. Кенжеева… Каждый из них уже давно сам по себе (как Дядя Федор — “Я сам по себе мальчик. Свой собственный”), а потому объединение их в круг даже по географическому признаку выглядит весьма условным. Конечно, не то чтобы в заокеанской русской поэзии нельзя было выделить обобщающих, характерных черт — просто видны эти черты более отчетливо на авторах рангом пониже. Не может, видимо, автор из “Нового Света” не делиться “думами о России”, да и откровенно бродского интонирования, наверное, трудно избежать, как повальной инфекции:

При этом, что характерно, почему-то ее (Россию), а не себя автор видит беженкой: “Ты, как беженка, за руку держишь / Тень мою и колеблешься ты.” (Ирина Машинская. “Россия”)

Похожую интонацию находим и у обитательницы “Европейской полночи” (следующий раздел антологии):

Что ж, никуда не скрыться от России — ни в “Новом Свете”, ни в “Европейской ночи”. Вот А. Радашкевич грезит о “парке детства” своего, где “детский поезд трехвагонный”; Л. Щиголь уклоняется в стилизацию: “А что чекисты лезут в главари — / так там зимой такие снегири, / в кадушке — грузди, в погребе — картошка”; А. Стесин ностальгирует по дворовому панк-року: “через две недели из психушки выйдет / легендарный Корки-гитарист”…

В разделе “Утро красит” представлены, естественно, московские авторы — и вот тут из стопроцентно арионовско-октябрьской обоймы выпадает, пожалуй, только сам А. Алехин. Да еще, наверное, Ю. Гуголев с очень сильной подборкой:

Остальные привычны, как апельсиновая обложка: И. Кузнецова, Г. Шульпяков… не хочу сказать об этих авторах ничего плохого, но — как бы не спутать два журнала, если они будут различаться всего лишь цветом обложки. И стоит ли умножать сущности без необходимости?

Зато “Вдоль Аяллона” звучат иные песни: “Голова в полосе отлива воздух сед и скрипит как кровать / Расскажи мне Иосиф Флавий об умении выживать.” (А. Бараш)

Основные мотивы этого раздела — жестокая реальность, близкая (“четыре шага”) вечность и блаженное детство: “Заповедник детства. Опять, опять / Апельсином и золотом пахнут погоны / На кителях молодых отцов.” (Е. Игнатова)

Если из Нового Света доносится тоска по России как по детству, то в израильской поэзии скорее звучит нерв тоски по детству как по родине. В любом случае — это один и тот же, под разными обличьями двигатель поэзии — тоска “о том, чего нет на свете”. И детство, и Россия — утопичны и несбыточны.

По-другому, но в основе о том же — и “Азиатский ветер”, и “Иркутская история”: о несбыточных странах и просто о небывалом:

Другой вариант ухода демонстрирует С. Афлатуни — приближая не то античность к повседневности, не то повседневность к античности. Его “Апология Ксантиппы” прозаизирует историю смерти Сократа, а “Лида и Дана” представляет собой модернизацию греческих мифов.

3. Итак, перед нами — один виток спутника русской поэзии вокруг земного шара. Конгломерат стихов из Израиля и об Израиле, из Азии об Азии, из Америки… само собой, о России, из России… о чем угодно — накрепко перетянут русским языком, как отцовским ремнем. Поэтому и не разваливается. Но отчего он, этот причудливой формы спутник, летает? Что держит его в воздухе? Один из общих и, вероятно, неразрешимых вопросов находит в этом сборнике если не решение, то вероятность его.

Переберем еще раз: Ташкент грезит о “кельтской тишине” (Ш. Абдуллаев) и гумилевской Африке (С. Янышев). Иркутск — о Неаполе (В. Науменко) и прочих красотах. Европа с Америкой, как я уже говорил, — о России. Израиль — о корнях, которые в вечности и — да, в России. Москва… ну, Москва просто умничает и, по-честному, менее всех интересна в этой антологии.

Что же делает поэзию поэзией? Чувство потери, зияния. “Быть поэтом в скудное время — значит, воспевая, указывать на след ушедших богов”, как выразился Хайдеггер, купленный мною на лотке “все книги по 20 рублей”. В переводе на человеческий язык это может означать — чувствовать жизнь как рану и не позволять ей зарубцеваться. Результатом этого оказывается особая, с метафизическим сквозняком, тоска, в разное время принимающая разные формы. Она одновременно и катализатор поэзии, и результат ее воздействия. Волею составителя, эпохи или случая — кто знает? — преобладает не символистская тоска о несказанном, а акмеистическая — о несбыточном, о “там, где нас нет”, будь это прошлое, будущее или неведомые страны.