Владимир Елистратов

Н. Скотт Момадэй. Диалоги медведя с богом. Перевод с английского, составление, комментарии А.В. Ващенко

Всемирная литература, захлебывающаяся во всевозможных глобалистских измах и геополитических проектах типа “Кода да Винчи” Дэна Брауна (на первых же десяти страницах “Кода”, кстати, я насчитал десять грубейших, на уровне “третий класс, вторая четверть”, историко-культурных ляпов, но это в сторону), тем не менее чрезвычайно щедра на “антиглобалистские” шедевры. Они скромно ждут своего часа. Шедевр всегда скромен. Книга Н. Скотта Момадэя в переводе А.В. Ващенко издана скромным тиражом в пятьсот экземпляров.

Когда среднестатистическому гражданину говорят слово “индеец”, он вспоминает, соответственно, слова “резервация” и “огненная вода”. Если гражданин постарше — вспомнит фильмы об индейцах с участием знаменитого югославского актера. Гражданин поначитаннее вспомнит Фенимора Купера или даже “Песнь о Гайавате” Лонгфелло. Апачи, могикане, майя, ацтеки. Перья, томагавки, трубки мира. “Фигвам — индейская изба”.

Словом, так или иначе, средний диапазон представлений россиян об индейцах в целом достаточно узок. И россияне в этом не виноваты. “Индейский национальный проект”, в отличие, например, от “суши-сакэ-Мураками-японского”, в России пока не запущен. (Текила и Кастанеда с его грибными откровениями — не в счет). Если бы Б. Акунин был не “японофилом”, а “индееведом”, мы бы все читали Н. Скотта Момадэя, а не Мураками, которого, кстати, и в Японии, и во Франции, где он живет, знают, мягко говоря, слабо. В отличие от Момадэя, которого можно смело назвать культовым индейским писателем.

Америка (и Северная, и Центральная, и Южная) населена, помимо белых и черных, индейцами. Индейцев — десятки и десятки племен и народов. Десятки и десятки миллионов. “Индейцы” — это что-то вроде “славяне”, “германцы” или “семиты”. Масштаб тот же, даже круче.

Можно с уверенностью утверждать, что XXI век будет веком настоящего “индейского ренессанса”. В том числе (и может быть, преимущественно) — литературного.

Нам плохо известна современная индейская литература. Исключение — “новый латиноамериканский роман”, или т.н. магический реализм. Маркес, Борхес, Кортасар, etc. Литглобалисты “откупились” от индейцев парой-тройкой Нобелевских премий и успокоились.

Маркес, как мы помним, пришел на вручение совершенно “магически-реалистично” — в белом костюме. Единственное известное за всю историю нарушение нобелевского ритуала. Если не считать нашего Шолохова, который поклонился только два раза вместо положенных трех (“Негоже казаку шведскому королю кланяться”). Шолохов — казак. В принципе — тот же индеец. А “настоящему индейцу — завсегда везде ништяк”.

Но, во-первых, магический реализм — как мы понимаем, далеко не чисто индейское явление. Это, если вдаваться в подсчет национальных составляющих, скорее, литература сильно европеизированных метисов. Говорить об индейской доминанте здесь не приходится.

Во-вторых, магический реализм, несмотря на весь свой “магизм”, — литература рафинированных интеллектуалов. Метис Кортасар, “играющий в классики” на парижской мансарде.

То есть Запад выудил из всего многообразия словесности народов Америки то, что ему наиболее близко и понятно. В этом надо четко отдать себе отчет, безусловно, признавая колоссальную роль магического реализма.

Настоящая же индейская литература пока остается для Запада “вещью в себе”.

А между тем, например, в США существует весьма значительная по размаху “литература Чиканос”. То есть — если говорить просто — мексиканцы, живущие в США (а их — много миллионов), считают себя ацтеками и своей истинной прародиной считают не США, а Мексику, а точнее — “мифически-мистический” город Ацтлан, легендарную средневековую столицу ацтеков. “Поиск Ацтлана” (ср. поиск Града Китежа у русских, “женской страны Сид” у ирландцев, и т.д., и т.п.) — некий архетипический лейтмотив этой литературы.

В Южной Америке, в андском регионе (преимущественно — Перу, Эквадор, Боливия), на протяжении всего ХХ века пышным цветом цветет “индихенистская” литература. “Инди??хена” — это что-то вроде “абориген” (местный, индеец или “индее-метис”). Индихенизм сродни русскому почвенничеству (в широком смысле этого слова). Это — Сиро Алегрия, Хосе Мариа Аргедас и др., имена почти неизвестные у нас.

И таких “потоков” индейской словесности немало.

Я бы не стал так затягивать преамбулу, если бы не одно важное, на мой взгляд, соображение.

В появлении текста Н. Скотта Момадэя на русском языке есть, как мне кажется, большой опять же мистический смысл. Попробую пояснить.

Есть практически всеми в наши дни признанная теория о том, что индейцы, по крайней мере, северные и “центральные”, то есть населяющие Мезоамерику, — это потомки народов, проживавших когда-то в Евразии и переселившихся на Американский континент в эпоху Великого Оледенения. То есть существует культурно-генетическая связь между, скажем Уралом, Сибирью и Америкой. (Должен поделиться: общаясь с индейцами майя в Мексике, я был поражен, насколько они “наши люди”. Трудно объяснить. Интонации, взгляды, манеры — совершенно то ли якутские, то ли мордовские… Понимаю, что все это — не более чем “мистический реализм”, но не поделиться не могу).

Теперь: что же мы видим, говоря о Момадэе?

Н. Скотт Момадэй, родившийся в 1934 году в индейской семье (в нем течет кровь племен кайова и чероки), получил индейское имя Тсоай-Тали, что значит Юноша Каменного Дерева. Жил и работал в резервациях племен навахо, хикарийя-апачей. Прошел инициацию в Союз Тыквенной Погремушки племени кайова (получил тыквенную погремушку и веер из орлиных крыльев, теперь ежегодно принимает участие в ритуальных плясках племени кайова). Параллельно Момадэй получает прекрасное образование и преподает в ряде университетов США. Он — писатель, график, фотограф. Пишет стихи и прозу, эссе, фотографирует, рисует, получает тьму премий и т.д.

В 1974 году приезжает читать лекции на филфак МГУ. Путешествует по СССР. В дальнейшем регулярно приезжает в Россию. Неоднократно повторяет: “Как художник я начался в России”. Загорск, Ясная Поляна, Тюмень, Тобольск, Ханты-Мансийск; все это и многое другое — география его путешествий.

Тяга индейца Момадэя к России неподдельна. Интерес к культуре ее народов — неиссякаем. В Тобольске и Ханты-Мансийске индеец чувствует себя как дома. Он — потомок тех, кто когда-то ушел из Российской Евразии, — словно бы возвращается в нее. Здесь не просто интерес, здесь, как сказал бы поэт, — “самая жгучая, самая смертная связь”.

Медведь (Урсет) из “Диалога медведя с богом” — это, конечно, индейский тотем. Это медведь из народной памяти индейских племен, в частности — племени кайова. Но того же медведя мы находим и у сибирских народов (например, у хантов).

“Кайова-хантыйский” Урсет (это с “индейско-латинского” переведется как “Прамедведь”) сократически беседует с Яхве, Ветхозаветным Богом. Беседует о Времени, о Вечности, о Рае, о Культуре и Цивилизации, о Смерти и Бессмертии. Урсет называет Бога “Великая Тайна” (“Э-э-э… Кхм! Прости, Великая Тайна. Прости покорно”). “Великая Тайна” обращается к медведю “Урсет” (“А-а-а, это ты, Урсет! Как дела?”).

У Момадэя все как бы просто и в то же время — глубоко, подчас буквально до физического головокружения.

Вот Урсет приносит Яхве чернику. Они едят и разговаривают “о природе вещей”, “de rerum natura” (диалог “Ягоды”).

Вот они сидят за столом (диалог “Эволюция”.) “Позади них — статуя мужчины, вероятно, греческого философа и атлета”. Ясно, что Платона. Урсет: “Да, Великая Тайна, вот и Человек тоже. Он болтает так же много, как и собаки”. Так завязывается разговор об эволюции. Недолгий, страницы на две, но насыщенный. Завершающийся так:

“— А как же эта история с эволюцией, Великая Тайна? Что выйдет из нее?

— Конец, конечно. Ничего другого не выйдет из эволюции, ведь и она когда-то вышла из ничего.

— Но путь наш будет славен.

— Столь славен, что и слов нет”.

Последние две реплики — готовые афоризмы. В которых и русская грусть, и европейская ирония, и индейская невозмутимость.

В “Диалогах” Н. Скотта Момадэя можно найти целую вселенную культурных аллюзий и подтекстов. Многие из них четко и лаконично раскрываются в комментариях и послесловии А.В. Ващенко.

Это и средневековые христианские прения, и упоминавшийся уже античный диалог, и американская и английская поэзия, и европейская философия (“Ты грезишь, следовательно, ты есть”, — говорит Великая Тайна, понятно, что это не что иное, как перефразировка декартовского “я мыслю — следовательно, существую”), и многое другое.

Но самый, пожалуй, сильный эффект производит совершенно то ли индейская, то ли пушкинская по духу “простота” и лаконичность текста. Здесь, конечно, очень велика заслуга переводчика. Потому что внутреннюю сложность при кажущейся простоте переводить неизмеримо труднее, чем сложность внешнюю.

“Диалоги” — это итоговое произведение писателя. В нем индейская культура ищет диалога с мировой цивилизацией. И находит его. Оставаясь собой, не теряя своего “медвежьего духа”, который, как это ни парадоксально, Момадэй познал не в Америке, а в России, в Сибири. В предисловии к “Диалогам” он так и пишет: “В Западной Сибири мне показали атрибуты хантыйского медвежьего праздника — шкуру и медвежью голову, будто маску иного мира, медвежьи лапы, сани, на которых медведя вносят в его дом, его чум. Стоя рядом с этими вещами, я ощутил их силу. В их присутствии я постиг тайну медвежьего духа — как происходит, что Медведь пляшет, пребывая на грани жизни и смерти, свободно минуя их пределы”.

Ну что ж… здравствуй, Российско-Индейская Тайна!