Марина Абашева

Евгений Гришковец. Реки

Чем может привлечь сегодня внимание публики человек, взявшийся (ну, например, выйдя на сцену) рассказать о своем собственном, очень обыкновенном опыте: как он учился в школе в далеком сибирском городе, как служил в армии, как однажды ночью с другом в Москве попал в автомобильную аварию, как спокойно провел лето в городе…

Евгений Гришковец уже несколько лет держит внимание зрителя и читателя только собственной искренностью. Главное в его новой повести “Реки” — подлинность и теплота интонации, эффект устной, спонтанной речи с ее повторами, взволнованностью, запинками, с вовсе не богатой лексикой. Эта интонация, найденная в первых прозаических сочинениях популярного драматурга (в романе “Рубашка”, в рассказе “Спокойствие”, опубликованном в “Знамени”), в “Реках” приобретает оттенок неотменимости высказывания. Когда важна сама возможность вербализации неосмысленного и непроговоренного чувства — с некоторым смущением назовем его чувством родины. (Смущение испытываешь оттого, что не всеми еще забыты ставшие штампом вздохи советской журналистики и литературы о “малой родине”.)

Гришковец пишет о сибирском городе, который он покинул, кажется, навсегда.

Но разве раньше не было, скажете вы, книг о Сибири? “Угрюм-река” Вячеслава Шишкова, “Дерсу Узала” Владимира Арсеньева. Еще — “Тени исчезают в полдень” Анатолия Иванова — масскульт советских времен. Потом — рассказы Евгения Попова о “городе К., стоящем на великой реке Е.”…

Но все это литература. Гришковец же неукоснительно располагается вдали от ее опыта, исходя только из опыта собственного, продираясь сквозь обступающий шум современности, пелену дежурных эмоций, защитную оболочку усталой иронии. Трудно даже представить, как это: вдруг сесть и начать думать о родине? Это и раньше было нелегко, потому что “…нигде, ни в каком, даже, казалось бы, самом тихом месте, в отдалении от отдаленных покосов какой-нибудь отдаленной сибирской деревни, нигде невозможно почувствовать себя просто человеком в каком-то просто природно-географическом пространстве. Все время чувствуется страна, определенная страна, наша страна”. А теперь уж и страна не чувствуется: она меняет свои границы, люди покидают свои гнезда, время летит, закручивая пространство в воронку…

Сибирь у Гришковца — это физически ощутимые, пустые, бесприютные расстояния, измеряемые перегонами скорого поезда, — временем, а не километрами. Между городами — это всем, кто сибирскими и восточными скорыми ездил, известно — примерно четыре часа степных и лесных просторов. Потому нет чувства земли, почвы: она, замерзшая, где-то далеко, на нее некогда ступить между длинными перегонами. И, вопрошает рассказчик, “где же Сибирь во всем этом? За что мне зацепиться, чтобы ощутить конкретную привязанность к чему-то конкретному?”.

В повести, написанной от первого лица, у героя-повествователя нет имени, как нет его у города, который он описывает, нет возраста, нет сведений о биографии рассказчика, нет имени у реки. Повесть — апофатическое обретение “человеком без свойств” самого себя, труд души, самоидентификация как проживание очень интимных, по преимуществу детских впечатлений о пространстве: “Когда я читал название нашего города на карте мира и особенно на глобусе, мне было так приятно, как будто на этой карте и на земном шаре написали что-то лично про меня”. Лично про маленького, а потом и взрослого героя трудно сказать что-нибудь новое. Как все, он учился в школе, ездил с родителями на юг, любил своего деда, женился, уехал…

Неопределенность примет, однако, не может обмануть читателя: Гришковец — популярный писатель, режиссер, актер, он известен настолько, что легко угадать имя и его родного города (Кемерово), и его родной реки (Томь). Аномия здесь имеет целью вовсе не скрыть автора, его биографию, но оставить лакуны для вчитывания/вписывания в текст читательского опыта: в такое повествование легко “вживить” свой город, своего деда, свои детские тайны, личную историю. Потому и названа повесть “Реки”, хотя речь в ней идет преимущественно о реке одной — каждый может поплыть здесь параллельно автору, по реке собственной судьбы. Не случайно на официальном сайте Евгения Гришковца открыта народная аудиокнига “Реки”, куда читатель может присылать свои истории. Это должны быть голоса — живые и настоящие. Разрешите, уважаемый редактор, я пока здесь попробую, хорошо?

Дорогой автор, когда я читала строчки твоей повести, мне было так приятно, как будто в этой книге написали что-то лично про меня. И заныло сердце, очнулась память — и я живым увидела то, что никогда бы сама не вспомнила. Без тебя всего этого как будто бы и не было в моей жизни.

Ты описал, как ребенком уронил шапку в ту ледяную сибирскую реку, что течет на север. А значит, там, на севере, прибилась к берегу, вмерзла навсегда рядом с твоей ушанкой и моя старенькая шапка (девичья, вязаная, хотя девочки в те годы ушанки носили тоже, у меня такая была — теперь я вспомнила). Лет в десять я потеряла шапку, уронив с моста в ту же реку, но в другом городе, про который всем рассказал поэт Владимир Маяковский, со слов рабочего Хренова. Маяковский еще обещал, что через четыре года после этого рассказа там будет город-сад. При мне, вспоминаю, был заснеженный Сад металлургов возле кинотеатра “Коммунар”, куда меня папа водил кататься на коньках — на корявом льду вокруг промерзшего фонтана (его чашу заботливо поддерживали огромные каменные сталевары). Еще, как и ты, автор, я помню шахтеров с будто подведенными глазами (въевшаяся угольная пыль) в мамином родном Прокопьевске, где и мой дед работал когда-то шахтером… Потом я уехала в другой, уже большой сибирский город, потом вовсе из Сибири уехала и, не прочти я твою книжку, этого ничего, наверное, и не вспомнила бы, не испытала смешанного чувства ностальгии, вины, радости и боли.

Спасибо тебе, автор, за то, что я окликнула все это по имени.

Критики, отнесшиеся к повести Гришковца снисходительно и небрежно (“у каждого сотрудника офиса сохранились воспоминания о лаптях, рыбалках и светло-удушливых детских буднях в подлежащих капремонту хрущобах”¹), легко объяснили бы мою сентиментальную реакцию географически-биографическим совпадением. Что ж, как раз сентиментальности нашей литературе отчетливо не хватало в ее постмодернистский период (хотя были “Трепанация черепа” Сергея Гандлевского, “Альбом для марок” Андрея Сергеева, драматургия Николая Коляды). В повести Гришковца, впрочем, совсем нет слезливого умиления, а есть честное стремление понять свое чувство, рачительно его о-пределить. Положить, то есть, предел между тем, что способна охватить и вместить человеческая душа, а что нет, между опытом и умозрением, собственным знанием и чужим, пусть гораздо более ценным.

Гришковца также упрекают в том, что он “снимает пенку с реальности”: окунись, де, писатель, в настоящую атмосферу шахтерского городка с его серой пылью и промышленной архитектурой — “от сантиментов не останется и мокрого места”². Но вот в занятной книжке кемеровского журналиста Юрия Юдина процитирован студенческий опыт Гришковца, имеющий прямое отношение к шахтерскому быту, — “Баллада о шахтере”:

Дальше, по свидетельству Ю. Юдина, редактора того давнего студенческого журнальчика, “следовала целая страница сплошных отточий”³.

Что ж, качество стихов убеждает: не стоит, пожалуй, Гришковцу писать баллады о шахтерах. А вот отточия определили наперед его будущую поэтику — близкую драматургии с характерной для нее скупостью ремарок. Гришковец не берется писать о том, чего не знает и не чувствует, он не облекает свои переживания в готовые символические формы, предоставляя читателю найти свои знаки памяти. В повести “Реки” предусмотрены такие смысловые лакуны, которые, в принципе, может заполнить любой человек — собственными приметами родины: югом или севером, яблоками или ягелем, соколами или оленями.

Проза (да и драматургия) Гришковца простодушна и соразмерна человеку современному и повседневному. В ней нет глубинных мифологем, сложных культурных аллюзий, изощренных повествовательных экспериментов. Ну, и что? Найдется и без него кому сегодня глядеть в глаза минотавру и потрясать ледяным молотом. Пусть Виктор Пелевин, осваивая специальный проект, развивает мифологические сюжеты, пусть Владимир Сорокин сочиняет свою утопию-эпопею. Современный писатель сегодня запросто вовлекает читателя в виртуальную реальность — но, может быть, кто-то предпочтет шлему ужаса обыкновенную рубашку, которая уж точно ближе к телу.

Марина Абашева

³ Юдин Ю. Черный квадрат. Баснословные сказания об угле и горняках. Кемерово, 2005. С. 220.