Ревекка Фрумкина

"Счастлив тот, кто сумел вещей постигнуть причины..."

От автора | В “Анне Карениной” Толстого Долли Облонская уговаривает Анну попытаться развестись с мужем ради блага ее с Вронским дочери и их будущих детей. На это Анна отвечает, что у нее не будет больше детей, потому что она этого не хочет: о такой возможности она узнала от доктора после перенесенной ею “родильной горячки”.

“— Не может быть! — широко открыв глаза, сказала Долли. Для нее это было одно из тех открытий, следствия и выводы которых так огромны, что…” Итак, уже родившая четверых детей и похоронившая одного из них Долли впервые слышит о возможности регулировать рождаемость. Но и Анна до своей болезни этого не знала — а ведь беседуют образованные женщины из высших кругов русского общества 70-х годов ХIХ века!

Эпизод этот упомянут в книге “Демографическая модернизация России, 1900—2000”. Под ред. Анатолия Вишневского. М., “Новое издательство”, 2006. 601 с. (“Новая история”). По жанру это фундаментальное исследование, однако по увлекательности книга, на мой вкус, превосходит современные романы.

Коллективный труд сотрудников Центра демографии и экологии человека “Демографическая модернизация России. 1900—2000” создан в рамках большого проекта “Демографическая модернизация России в ХХ веке” (нелишне отметить, что он финансировался Фондом Макартуров). Руководитель коллектива, один из авторов и редактор книги — наш ведущий демограф Анатолий Вишневский.

Признаюсь, демография как наука меня не слишком занимает. Но человеку свойственно желание жить в понятном ему мире, для чего хотелось бы отличать мифы от реальности, случайности от закономерностей, идеологизированные построения от научно выверенных фактов, а заодно хорошо бы понимать истоки обыденных клише — чтобы быть в силах им противостоять.

Правда ли, что “Россия вымирает”? Можно ли повысить рождаемость? Каковы реальные оценки наших потерь в Великой Отечественной войне? В Гулаге? Было ли советское здравоохранение таким эффективным, как об этом теперь нередко говорят, противопоставляя сегодняшнее скверное положение дел (увы, это медицинский факт) тому, что было до войны? во время войны? Как на фоне иных стран выглядят наши обыкновения, касающиеся браков, разводов, рождений, болезней и смертей?

Именно демография отвечает на эти и подобные вопросы. Демографические процессы связаны с личными, интимными сторонами жизни — такими, как время сексуального дебюта, решение иметь одного ребенка или нескольких, выбор в пользу семьи ядерной либо многопоколенческой, заботы о своем здоровье или пренебрежительное отношение к нему.

Демографические изменения менее заметны, чем экономические и политические. Например, распространено мнение, что сейчас чуть ли не вся страна снялась с насиженных мест, и люди непрерывно едут куда-то в поисках лучшей доли. Но, по данным нашего видного специалиста по миграции Жанны Зайончковской, прежде граждане СССР перемещались по стране гораздо чаще и на бо??льшие расстояния — прежде всего за счет поездок на учебу, набора в армию и так называемого оргнабора на работу.

В центре внимания авторов обуждаемой книги — сегодняшнее демографическое положение России и прогнозы, касающиеся будущей демографической эволюции в нашей стране. Но наше сегодня не может быть понято без анализа нашего вчера, тем более что это вчера не очень-то и известно. Например, многие ли знают, что организаторы Всесоюзной переписи 1937 года были расстреляны, и не заодно с кем-то еще, а ради сокрытия засвидетельствованной ими ужасающей демографической картины? (Эту перепись я хорошо помню, потому что в переписном листе был вопрос о грамотности: я уже умела читать, а моя няня — нет, получалось, что я в свои пять лет была грамотной, а она — неграмотной.)

Столь же малоизвестно, что многорождаемость и многодетность — это вовсе не одно и то же: у женщин, родившихся сразу после отмены крепостного права и рожавших детей в 1880—1890-х годах, больше половины детей умирало, не дожив до 20 лет. А.Н. Энгельгардт в “Письмах из деревни” записал свой разговор с крестьянкой, у которой умер грудной ребенок, отчего ей “вольнее стало”: конечно, хлеба он не просил, но ведь кормящая мать невольно ест больше… Так что хотя на верхнем ярусе культуры дети выступали как высшая ценность, на уровне повседневности и обыденных норм ситуация была более сложной.

Обо всем этом и о многом другом и написана книга со знаменитой фотографией А. Родченко “Пионер-трубач” на фоне кумачовой обложки.

Материал книги организован следующим образом. Всего в ней шесть частей, из которых первая посвящена демографической ситуации в России до начала ХХ века, то есть безусловному прошлому, а последняя — демографическому прогнозу на будущее, то есть гипотезам о том, что нас ждет в ближайшем столетии. Соответственно, первая часть озаглавлена “От какого берега мы отчалили”, а последняя — “К какому берегу мы причалили”. Вторая, третья и четвертая части книги посвящены модернизации семьи и брака, рождаемости и смертности. Часть пятая называется “Столетие демографического разорения России” и состоит из двух глав — в первой анализируются демографические катастрофы, пережитые Россией в ХХ веке, во второй — их преломление в печальной судьбе нашей демографической науки.

Заключение к книге красноречиво озаглавлено “Вперед или назад?” — в нем резюмируются некоторые современные геополитические мифы, которым противопоставлены реальные демографические оценки.

Мы уже привыкли к словосочетанию “запаздывающая модернизация” как к диагнозу, с которым наша страна вступила в третье тысячелетие. Содержание демографической модернизации в России отражает глобальный “демографический переход”, начавшийся в Европе в конце XVIII века и в мировых масштабах еще не завершенный. Сам термин “демографический переход” был предложен лишь в 1945 году американским демографом Ф. Ноутстейном, а в нашей демографии операционально использован тридцатью годами позже.

Суть первого демографического перехода — в увеличении числа выживающих детей. Хотя здесь Россия отстала от Европы примерно на сто лет, в главных аспектах нам предстояло пройти тот же путь, но отягощенный консервацией многих традиционалистских черт общественного устройства. К началу ХХ века семья в России — а это прежде всего крестьянская семья — переживала глубокий кризис. Отсюда и мечты о возрождении традиционных семейных ролей и ценностей, которые в разных формах мы находим, в частности, у Льва Толстого, у Розанова; отсюда же ощущение невозвратности старого уклада, так пронзительно выраженное Буниным.

Понадобилось лишь несколько десятилетий форсированной индустриализации и урбанизации, чтобы ушла в прошлое традиционная российская деревня — а с ней и крестьянская семья. Доля городских семей к 1989 году достигла 73,7%; большинство женщин стало работать за зарплату, а значит, рождаемость неизбежно должна была упасть, как это ранее произошло во всем мире. В результате к концу прошлого века в России наиболее распространенными были три типа семьи: а) нуклеарная семья, то есть супружеская пара с детьми или без детей; б) неполная нуклеарная семья — обычно мать-одиночка с ребенком; в) супруги с детьми и бабушкой и/или дедушкой или другими родственниками. Причем более 70% семей приходилось на семью типа а, то есть родители + дети. Не исключено, что семей типа в было бы меньше, если бы вступающие в брак могли выбирать, жить ли им с родственникам или отдельно. Однако жилищная проблема в России еще долго будет оставаться весьма острой.

Описанные процессы изменения семьи заняли в Европе столетия; в России же они происходили вынужденно и форсированно, так что те же перемены уложились в десятилетия. Отсюда ощущение кризисности самих институтов семьи и брака и колебания советского государства в его отношении к семье и семейным ценностям. Когда в процессе модернизации стала удаляться в прошлое идея человек для семьи и ей на смену пришла идея семья для человека, тоталитарная система усмотрела в этом угрозу для себя и в том или ином виде стала проводить политику семья для государства. Периоды относительного невмешательства государства в семью (меньше государства) чередовались с периодами больше государства. Демография демонстрирует это на примере изменений в законодательстве о браке и семье, а также резких колебаний отношения государства к абортам — от полной свободы до полного запрета и обратно.

Наиболее интересен здесь опирающийся на статистику анализ сексуального и прокреативного поведения граждан, позволяющий понять, как в России менялось отношение самих граждан к институту брака. Так, к настоящему времени доля фактических, но не зарегистрированных браков резко возросла и продолжает неуклонно расти и далее. Сексуальный дебют уже не предполагает непременного перехода интимных отношений в постоянное партнерство; сексуальное партнерство может цениться само по себе, в одних случаях предшествуя браку, а в иных — нет.

Беременность перестала быть поводом для официального оформления брака; относительно длительное добрачное сожительство стало почти нормой; весьма значительна доля фактических, но по тем или иным причинам не регистрируемых браков. Рождаемость среди горожан России (а это три четверти населения) постепенно становится планируемой. Это означает, что сам институт брака изменился качественно, и Россия вступает в фазу второго демографического перехода.

В этих условиях ценность брака определяется главным образом интимностью отношений при экономическом равенстве супругов. Разумеется, в полной мере такие установки осуществимы в условиях высокой социальной мобильности и разнообразия доступных гражданам социальных стратегий, но до этого нам еще предстоит дожить. Тенденция, тем не менее, очевидна.

Любопытно, однако, что в некоторых отношениях Россия все же и здесь идет своим путем. Так, характерная для Запада поздняя брачность женщин, отражающая установку женщины на ценность самореализации — завершение учебы, обретение экономической независимости — для России по-прежнему нетипична. Несмотря на все исторические катаклизмы, в России наблюдается относительно ранняя и всеобщая брачность женщин — в возрасте между 18 и 25 годами в брак вступали примерно 70—80% женщин; а к 35 годам доля женщин, когда-либо состоявших в браке, достигает 90%. Тем не менее и в России возраст вступления в первый брак и время до рождения первенца неуклонно увеличиваются.

Во второй половине 60-х на Западе развернулась контрацептивная революция. The Pill — гормональная противозачаточная таблетка — практически устранила незапланированные беременности, в особенности в старших возрастах. В Восточной Европе ту же роль сыграли легализованные аборты (не обсуждаю здесь их влияние на здоровье женщины). Как следствие, рождаемость начала снижаться везде, и эта волна достигла нас в первой половине 90-х годов. И если в начале ХХ века уровень рождаемости в России был одним из самых высоких в мире (среди крупных стран), то через сто лет он оказался одним из самых низких.

Стремительное падение рождаемости началось в России с конца 20-х годов прошлого века и только отчасти было обусловлено войнами, голодом и разрухой. Куда большую роль сыграла совокупность требующих специального изучения процессов: общей модернизации страны и как следствия — модернизации рождаемости.

Крупные русские демографы C. Томилин и А. Хоменко еще в 30-е годы писали о “рационализации рождаемости” вследствие сознательного регулирования воспроизводства населения. Когда внешние детерминанты прокреативного поведения исчезают, их место занимают детерминанты внутренние. Надо при этом иметь в виду, что выбор индивида всегда так или иначе зависит от выбора общества. Максима “нельзя жить в обществе и быть свободным от общества” соответствует реальным выборам людей именно потому, что, даже поступая вопреки неким социальным установлениям, индивид понимает, что он действует не как все. Читавшие “Сыр и черви” Карло Гинзбурга могут вспомнить мельника Меноккьо — еретика, настаивавшего на своей правоте, но осознававшего свою инаковость. Если большинство людей предпочитает ограничиться одним-двумя детьми, то это значит, что именно это и нужно обществу, так что пронаталистские призывы или меры на эту тенденцию повлиять не могут.

Нужно быть либо наивным, либо коварным, чтобы уверять общественность и законодателей в том, что материальное стимулирование могло бы способствовать регулярному появлению в современной российской семье третьего или четвертого ребенка. Пронаталистские меры могут дать кратковременный эффект, но рождение ребенка сегодня, как правило, означает нерождение его завтра. Второй демографический переход как раз и проявляется не столько в снижении рождаемости как таковой, сколько в откладывании родительства на более поздний возраст.

Государство не может переломить тенденцию, общую для всех развитых стран, — право на осознанный выбор гражданами своих жизненных ценностей и ориентиров. Этот цивилизационный этап порождает свои выигрыши — но и свои вызовы. Впрочем, любые широкомасштабные модернизационные сдвиги не бывают однозначно прекрасны или однозначно губительны.

Как показано в обсуждаемой книге, детальный анализ долговременных тенденций рождаемости не позволяет увязать ее падение в России в самом конце ХХ века с пагубным действием реформ; соответственно, выход из переживаемого нами кризиса не приведет к существенному увеличению рождаемости. В частности, опыт развивающихся стран показывает, что огромное снижение прежде всего детской смертности сделало прежнюю высокую рождаемость не только ненужной, но даже опасной. Мировое сообщество ежегодно тратит огромные средства и силы на помощь голодающим в разных локусах земного шара, где по объективным причинам население уже не может себя прокормить. Не нужно обладать особой проницательностью, чтобы осознавать, что эти средства могли бы быть потрачены на улучшение качества жизни в тех же странах — на школы, больницы, лекарства, связь, дороги и т.д.

Вообще, книга Вишневского способствует пониманию уровня сложности связей между экономическими и социальными переменными и теми аспектами поведения человека, которые изучает демография. Так, если прямолинейно исходить из цифр, то можно предположить, что именно финансовый кризис 1998 года отрицательно повлиял на применение гормональных контрацептивов, поскольку, как и все импортные препараты, они резко подорожали. Однако выборочный опрос, проведенный в 1999 году, показал, что абсолютное большинство женщин, поменявших способ контрацепции или перенесших после 1998 года аборт, сделали это по причинам, не связанным с дефолтом.

Словосочетание “модернизация рождаемости” на житейском уровне понимается хоть и поверхностно, но все же близко к тому смыслу, который ему придается в демографии. Но что такое “модернизация смертности”? Об этом мы узнаем из четвертой части книги: прежде всего это так называемый эпидемиологический переход. Суть его в том, что по мере модернизации общества начинается относительно быстрая замена одного набора патологий, определявших заболеваемость и смертность в одну эпоху, другим набором патологий. В ХХ столетии эпидемиологический переход пусть в разной степени, но все же распространился на весь мир.

Прежде люди умирали преимущественно от инфекционных и паразитарных болезней — оспы, холеры, туберкулеза или малярии, а также от болезней, связанных с недоеданием. Такие болезни свойственны людям вне зависимости от возраста; они возникают от экзогенных факторов — то есть от причин, внешних по отношению к человеческому организму. В модернизированном обществе люди чаще умирают в результате болезней, вызванных эндогенными факторами, то есть состоянием самого организма — естественным старением, снижением сопротивляемости внешним воздействиям (болезни сердечно-сосудистой системы и системы кроветворения, опухоли).

Эпидемиологический переход начался в СССР и не вполне завершился в современной России. Впечатляющие успехи советского здравоохранения несомненны. Однако, как показано у Вишневского, главные сдвиги здесь ограничены серединой прошлого века. К этому времени были побеждены практически все эпидемические болезни. В результате даже катастрофические обстоятельства, связанные с Отечественной войной и перемещением на Восток огромных масс беженцев, тем не менее, эпидемий не вызвали. Сыпной тиф, дизентерия, венерические заболевания и прочие болезни — спутники войны были успешно блокированы.

В немалой степени это произошло потому, что даже крупномасштабные мероприятия — такие как организация санпропускников, массовая вакцинация населения, дезинфекция и санобработка, были дешевы, а производились, что называется, железной рукой. Все, что можно было сделать в массовом порядке, делалось по приказу — то есть немедленно, нередко в обстановке секретности и безотносительно к состоянию или желанию отдельных людей. Примерно таковы же были механизмы снижения младенческой смертности, если добавить сюда — начиная с 40-х годов — внедрение сулфаниламидов, а затем — антибиотиков. В результате уже к началу 50-х годов уровень младенческой смертности снизился почти в два раза по сравнению с 1940 годом. Этот процесс замедлился после 1970 года, когда ресурс относительно простых способов борьбы с младенческой смертью был исчерпан.

Можно усмотреть явные параллели между этапами развития институтов охраны здоровья детей и охраны здоровья взрослых граждан: прыжок в новое состояние по сравнению с дореволюционной Россией, но в дальнейшем — замедление темпов снижения заболеваемости и смертности, которые — в сравнении со странами Запада — являют картину несомненного отставания. Советское здравоохранение продолжало гордиться снижением смертности от инфекционных заболеваний — при том, что росла (и растет) смертность от болезней сердца, от несчастных случаев и от алкоголизма. Тем временем на Западе набирала силу вторая эпидемиологическая революция, для которой характерна передача инициативы по охране здоровья от государства — населению, заинтересованному в избавлении от вредных привычек и ориентированному на активную заботу о себе. Сегодня уже видно, насколько скромными были успехи советского здравоохранения и какой непомерный разрыв был между данными пропаганды и истинным положением дел.

Часть пятая книги посвящена описанию череды демографических катастроф, постигших Россию в минувшем столетии.

Показатели смертности в СССР всегда были проблемой сугубо политической. Даже в специальных изданиях тиражировались систематически называемые Сталиным в его докладах на съездах ВКП(б) лживые цифры о снижении смертности.

Для каждого, кто хотя бы в общих чертах знает историю СССР после 1917 года, причины утаивания статистики смертности очевидны. Даже если оставить в стороне голод 1921 года, остается раскулачивание, организованный голод на Украине в 1933 году, массовые расстрелы, гибель людей в лагерях и в результате депортаций. И конечно, потери в Великой Отечественной войне.

Цифры, позволявшие понять масштабы убыли населения, были слишком красноречивы уже по данным переписи 1937 года. Поэтому результаты этой переписи были засекречены, а владевшие соответствующими сведениями специалисты — расстреляны. С конца 20-х годов публикация каких-либо данных о смертности и вовсе была прекращена. Советской власти действительно было что скрывать, в чем она немало преуспела. В этой связи позволю себе два высказывания от первого лица.

В 1944—1945 годах в шестом классе известной московской школы, где я училась, появилась новенькая. Как потом выяснилось, отец этой девочки был заместителем министра государственной безопасности. Мой отец, никогда прежде не вмешивавшийся в мои знакомства (что в контексте безнадзорного военного детства было естественно), резко и недвусмысленно возражал против дружбы с этой девочкой. Я была настолько поражена тем, что он мне в этой связи сказал, что одну фразу запомнила точно: “ведь они (имелось в виду ведомство, где работал отец девочки. — Р. Ф.) расстреливают людей по разнарядке”. Но я ему не поверила!

О “квотах” на расстрел можно прочитать у Вишневского на странице 414 и следующих. Официальные данные о числе расстрелов между концом 1920-х годов и 1954 годом, опубликованные в 1990 году в “Известиях”, указывают на цифру около 800 тысяч. Это примерно вдвое больше потерь США во Второй мировой войне. В конце 90-х в разговоре со своей подругой-ровесницей, потомственной русской интеллигенткой, отец которой прошел всю войну, я упомянула достаточно надежные оценки погибших в Гулаге, которыми в тот момент располагал “Мемориал”. Но она мне не поверила…

Демографы стараются опираться на совокупные данные всех достоверных источников, справедливо полагая, что расхождения и противоречия в оценках имеют свои причины. Долгое время нас уверяли, что в Великой Отечественной войне страна потеряла 7 миллионов человек. Эти сталинские 7 миллионов были дезавуированы Хрущевым; взамен появилась цифра 20 миллионов — клише, просуществовавшее до начала 90-х. По оценкам, приведенным у Вишневского, война унесла около 27 миллионов человек.

Если же подсчитать так называемые накопленные демографические потери России за 1900—1954 годы, то есть сравнить фактическую численность с той, какой она могла бы быть при сохранении умеренного темпа естественного прироста населения, то на конец 1954 года (!) абсолютная численность россиян превосходила бы фактическую на 76 миллионов человек. Это и есть демографическая цена социальных катастроф, пережитых страной в первой половине ХХ века.

Стоит ли удивляться, что из большого коллектива демографов и статистиков, занятых переписью 1937 года, многолетнее заключение пережил лишь один человек — М. Курман, тогда возглавлявший работы по статистике населения. Из его воспоминаний, записанных в начале 60-х, видно, сколь взрывоопасны для власти были любые демографические данные — даже засекреченные. Что уж говорить об архивах!

Заключительная часть книги — “К какому берегу мы причалили” касается самых болезненных проблем нашего сегодня. На мой взгляд, этот раздел стоило бы обсуждать отдельно в расширенном формате. Мои резоны читатель поймет, если я, вслед за авторами, просто перечислю основные вызовы, перед которыми, по их мнению, оказалась Россия в начале ХХI века. Это — вызов депопуляции, вызов демографического старения и вызов иммиграции” (с. 516). Становится ясным, что в демографическом аспекте нас отличает от развитых стран не столько наше смутное настоящее (для Европы упомянутые вызовы тоже актуальны), сколько наше трагическое прошлое, последствия которого не изжиты и даже толком не осмыслены.

Нелишне отметить, что до обсуждаемой книги столь фундаментальных работ по демографической истории России XX века не существовало; тем самым книга Вишневского не имеет прецедентов, хотя основана на десятках и сотнях исследований и суммирует их. Еще и поэтому монография “Демографическая модернизация России. 1900—2000” — бесспорный вклад не только в саму демографию, но и в смежные науки.

* Вергилий. Георгики, 2, 490.