Борис Дубин

Россия и другие

От автора | Моя тема предполагает анализ характера власти, сложившейся в России на рубеже столетий и в начале XXI века, состояния политических, экономических, культурных элит, групп интересов в этот период и, наконец, ожиданий, оценок, настроений масс. Я сосредоточусь в основном на последнем моменте, хотя буду затрагивать и два остальных. В основе статьи — текст выступления на конференции “Национальные интересы и внешняя политика России”, организованной Центром международных исследований и разработок парижского Института политических исследований при поддержке Центра анализа и прогнозирования МИД Франции (CERI-CAP, Париж, 27 января 2006 г.). Приводимые данные взяты из репрезентативных опросов населения России, проведенных Левада-Центром (до 2003 г. — ВЦИОМ, ВЦИОМ-А).

Для среднего россиянина мир и сегодня разделен на “нас” и на “них”. Такое отношение к миру в целом и к западному миру в частности, по-моему, уже никак не связано или очень отдаленно связано с кружковыми спорами российских славянофилов, западников, почвенников в XIX веке. Я вижу источник этих установок нынешней власти, большей части так называемых элит и основной массы населения в государственной (а точнее — имперской или державной) доктрине сталинизма.

Опорными смысловыми точками советской идеологии со второй половины 1930-х годов стали миссия, держава и граница. Символика однородного и единого социального целого подкрепилась императивом безоговорочной и полной принадлежности человека этому целому. Рудименты революционаристского мифа об особом предназначении России в мире переплелись здесь с верховным культом военизированного тоталитарного государства и с политикой глобального противостояния СССР “капиталистическому окружению”. Иными словами, собственно мобилизационные, мессианские и утопические компоненты коллективного самоопределения всех в терминах целого соединились со стабилизационными, державными и ретроспективными моментами — “утопия” с “идеологией”, если пользоваться классическими категориями Карла Мангейма.

Но дело здесь не только в идеологии и не просто в пропагандистских штампах. На подобное гегемонистское разделение мира и милитаристское противостояние “врагу” работала вся централизованная, иерархизированная система институтов советского общества — от школы и науки до милиции и отдела кадров. Какие бы то ни было иные общие понятия для осознания и выражения своей идентичности у подавляющего большинства людей в стране победившего социализма фактически отсутствовали. Это был тот строй социального существования и режим коллективного воображения, которые после распада СССР в 1991 году и попытки гайдаровских реформ в 1992-м жителям России стали все чаще и с ностальгией вспоминаться как “порядок” (“Вот тогда был порядок”).

На упомянутый рост ностальгии по советскому повлияли за девяностые годы множество факторов — социально-экономических, внутри- и внешнеполитических, культурных. Под их воздействием преобладающая часть населения России усилила ориентацию на символы национального целого, державного приоритета и престижа России при все большем символическом отчуждении от Европы и Запада. Эта самоизоляция обострилась с явным ослаблением геополитических позиций России на территориях прежнего СССР. По контрасту людям все чаще стали вспоминаться картины и далекого, и не такого уж далекого, но уже хорошо забытого советского прошлого, когда будто бы все было хорошо и все жили одной семьей. Тем более что телевидение и пресса, все более государственно-официальные или склоняющиеся к официозу, все однозначнее и чаще ретушировали теперь подобные изображения в ностальгически-радужных тонах.

В том же направлении шла переоценка образа Запада: здесь тоже действовало разочарование в собственной вчерашней эйфории. Российские оценки Запада в его символическом отношении к России стали год за годом меняться. За вторую половину девяностых ко многим россиянам словно вернулось прежнее, как еще недавно казалось — оставленное в советском прошлом чувство осажденной крепости. Вот некоторые данные на этот счет.

По данным опросов последнего десятилетия, преобладающая часть россиян либо по-прежнему не чувствует и не считает себя принадлежащей к Европе, а европейскую культуру — своей, либо, — как в самое последнее время — все чаще затрудняется с ответом на подобные вопросы.

К началу третьего тысячелетия в массовых оценках различных воображаемых стратегий экономического, политического, цивилизационного развития России возобладала идея особого пути¹. Разумеется, рядовые респонденты не в состоянии объяснить, в чем заключается особенность этого пути, куда он ведет, кто, какими темпами и с какими результатами им движется. Названный путь теряет в массовых ответах малейшие признаки динамизма, направленности, он как бы не предусматривает никакой активности со стороны отвечающих россиян. Не нужно думать, будто дело здесь — в непросвещенности масс. Ровно такие же ответы мы, как правило, получаем при опросах элитных групп (например, среди депутатов Государственной думы, руководителей печатных и аудиовизуальных медиа).

Разумеется, метафоры, подобные упомянутому пути, — те или иные относительно целостные, мифологизированные образы общего мы, присутствуют в сознании людей, в массовой политической культуре практически всех обществ Нового времени. Важно, каков их удельный вес среди других по типу коллективных и индивидуальных представлений, в частности — какие смысловые системы надстроены над ними. Так, например, в государствах Балтии, в бывших странах Восточного блока (прежде всего в Польше, Чехии, Венгрии) лидирующие группировки элиты сделали однозначный выбор Запада в качестве политического и экономического ориентира. Этот выбор решающим образом сдерживает политические амбиции и потенции тамошних приверженцев изоляционизма и фундаменталистской риторики, как, с другой стороны, и сторонников прежнего социалистического пути².

В России же до двух третей опрошенных считают, что развитые страны Запада сегодня не заинтересованы в экономическом подъеме России, ее вхождении в круг развитых стран. Половина респондентов в 2003 году была убеждена, что отношения России и Запада всегда будут строиться на недоверии, противоположной позиции придерживались тогда заметно меньше — 38—39%. Сегодня две эти группы практически сравнялись: 42% настаивают на недоверии, 44% надеются на дружественность. Трое из каждых четырех респондентов признают, что Россия в Запад не входит. Она представляет собой особый мир, у нее — собственные традиции, а потому ей никто не указ. В этом сегодня согласны и масса, и власть (словосочетание суверенная демократия, введенное в обиход Владиславом Сурковым на заседании генсовета предпринимательского объединения “Деловая Россия” в мае 2005 года, носит, по-моему, именно такой смысл). При этом более двух третей россиян в последние годы вынуждены с тяжелым чувством признавать, что Россия уже не принадлежит к великим державам. Иначе говоря, мы имеем дело с кризисом идентичности.

Сегодняшний россиянин, — особенно более молодой и урбанизированный, — вроде бы уже не отрицает технические достижения и уровень благосостояния людей в западных странах, они даже обладают для него определенной привлекательностью (жить, как на Западе, были бы не против 48% российского населения, тогда как не хотят этого 33%). Россияне допускают, что определенные экономические выгоды для страны от взаимоотношений с Западом есть. Однако реально и открыто признать превосходство развитых стран Запада в экономическом, военном, гражданском, правовом, цивилизационном отношении большинству россиян в целом и большинству представителей российской властной элиты в частности решительно невозможно. А соответственно нет возможности и сделать из сложившегося положения практические выводы в сфере политики, экономики, повседневной жизни.

Как в развитых странах Европы и Америки   24

Как была в СССР   16

Совершенно особая, соответствующая национальным традициям   45

России не нужна демократия   6

Затрудняюсь ответить   9

Отношение к Европейскому Союзу и к Объединенной Европе в сегодняшней России весьма неопределенное — именно потому, что сам вопрос как бы не имеет для наших соотечественников практического смысла. Не представляя реальной работы ЕС как политического сообщества, россияне будто бы вполне положительно относятся к этой неопределенной символической метке, смутно понимая ее как что-то хорошее, только непонятно — что. К перспективе гипотетического вступления России в ЕС свыше половины россиян относятся с одобрением, доля противников такого воображаемого шага составляет меньше четверти опрошенных. Но поскольку представления о ЕС у россиян в высшей степени туманны, то и пользу от вхождения в него наши респонденты оценить, по большей части, затрудняются (к таким затрудняющимся относятся сегодня более двух третей респондентов). Однако при этом население России, по принципу дружить против, весьма ревниво следит за поведением своих соседей: не присоединятся ли те к Европе раньше них? Так, скажем, на гипотетическое вступление Украины в ЕС большинство россиян (45%) реагирует отрицательно (12% — положительно, 18% — безразлично)³. Иными словами, россияне будто бы уже не прочь жить как-то иначе, но не знают — как; в любом случае эти перемены должны, как они считают, происходить на их, российских, условиях и по их правилам, а если нет, то и никаких перемен не нужно: Россия готова остаться прежней и не хотела бы, чтобы другие менялись. Перед нами — кризис альтернативы.

Конечно, весь описываемый здесь комплекс (можно назвать его русским мифом) носит сегодня уже не столько миссионерски-завоевательный, как в первый пореволюционный период и в сменившую его сталинскую эпоху, и даже не эскапистски-охранительный, как в брежневские годы, характер. Это не стимул и не ориентир, а, по терминологии Фрейда, синдром — синдром утраты, почему он и сопровождается мечтательным томлением, ностальгией, меланхолией и тому подобными болезненными переживаниями. Реальным мобилизующим или сплачивающим значением, консолидирующей силой в политической, социальной жизни данный смысловой комплекс не обладает. Его роль состоит в том, чтобы обозначать саму форму главенствующей ценности российской культуры — непринадлежность общему миру. Смысловое ядро коллективного мы закрыто при этом от рационализации и недоступно для содержательных определений, почему и характеризуется лишь косвенно, в отрицательном виде (по известным формулам Тютчева: “Не понять и не измерить”, “Не поймет и не заметит”). Исключительность здесь подразумевает исключенность из каких бы то ни было общих правил и неподвластность каким бы то ни было общим меркам. По сути дела, это не путь, а граница, предел, который, по определению, никуда вести не может.

Такого рода ценности, символы и обозначаемые ими, — как правило, в негативной форме, через отрицание, — фигуры коллективного мы фигурируют в сознании и ответах респондентов так, словно их самих, их повседневной жизни подобные конструкции нимало не касаются и ничего от них не требуют, оставаясь объектами стороннего, несколько опасливого почитания, но не более того. Подобный отстраненный и созерцательный модус существования и самопонимания десятков миллионов россиян задает и поддерживает виртуальная реальность телевидения — ежедневное, 3—4 часа в день (5—6 часов — по выходным и праздничным дням), смотрение телевизора⁴. Мысленная идентификация с такого рода воображаемыми инстанциями — от российской державы и фигуры президента до православной церкви и коллективного мы российской команды на международных спортивных ристалищах — у респондента тем сильней, чем менее они для него реальны, чем менее они вообще связаны с его существованием. Можно сказать, — чем менее они ему доступны и чем более дают возможность дистанцироваться, ускользнуть, остаться в стороне (уже говорилось о том, что подобные установки характерны как для массы, так и для власти, и я бы трактовал нередко отмечаемую западными аналитиками непоследовательность российской политики, в том числе внешней, как проявление данного синдрома самоустранения от ответственности, своего рода алиби)⁵.

Фактически все эти фигуры и конструкции воплощают для россиянина непереносимость настоящего, бегство от настоящего — от коллективного действия, от готовности к соревнованию и партнерству, от сознания ответственности за сделанный выбор. В этом плане общий смысл процесса, обозначившегося в стране к концу 1990-х годов и развернувшегося уже в 2000-х годах, состоял для российской власти в отказе от системного реформирования социума, от задачи интегрироваться в западный мир, а для населения — в примирении с собой и признании своей неспособности быть другими, жить по-другому.

Сознанием принадлежности к единой и однородной социальной массе мысленно объединено сегодня большинство россиян. Объединено, подчеркну, именно своей пассивностью. Но эта пассивность и позволяет власти риторически апеллировать к большинству, чтобы вполне практически устранять те или иные меньшинства (нежелательные партии, самостоятельные гражданские организации, непослушные медиа, непокорных олигархов, вообще любые сколько-нибудь независимые социальные инстанции и политические фигуры). Призывы официальной власти и официозных политиков к национальному единению, его лозунги и символы фактически выступают сегодня в России условием деполитизации социума. Общим языком в такой ситуации становится исключительно державное (великодержавное), а ведущим моментом риторики выступают лозунги и символы сплочения всех против воображаемого врага, вокруг единственной и безальтернативной фигуры первого лица.

Подчеркну, что значение образа президента здесь — не в том, чтобы представлять, как говорят социологи, обобщенного Другого, любого партнера по воображаемому взаимодействию, и символически, как своего рода ключом, открывать ситуацию взаимодействия с этим Другим. Напротив, функция подобной фигуры в том, чтобы устранять из коллективного сознания любых социальных партнеров, символически закрывать ситуацию и до предела ее упрощать, консервируя образ единого мы, у которого нет партнеров и которому они не нужны. В этом смысле образ президента, представляющего не конкретную ветвь власти с соответствующими законными полномочиями и конкретными действиями⁶, а символическую острастку и управу на любых властителей в центре и на местах, — воплощение или синоним уже упоминавшегося особого пути России, недоступного пониманию никого извне. Этот символ один, именно потому, что никакого другого нет и не нужно. Один значит здесь не-другой, никто другой. Одна страна — один путь — один символ (президент) — один источник могущества (энергетическое сырье⁷).

Однако именно эта роль и не позволяет рассматривать такого рода фигуру как образ партнера по возможному или реальному взаимодействию. Президент в данном контексте — роль исключительно церемониальная. По отношению к нему возможна лишь разобранная выше позиция неполной включенности или неполного присутствия, не предусматривающая конкретных обязательств и позитивных действий. Символическим воплощением подобной позиции выступает телесмотрение, точнее — роль зрителя, которая отведена в данной ситуации россиянам и принята большинством из них.

Кризис партнерства во внешнем мире дополняется и усиливается кризисом партнерства внутри страны. В России сегодня нет оформленных социальных сил и авторитетных фигур, ориентированных на взаимодействие с другими. Рядовые россияне явно и устойчиво не доверяют практически всем институтам общества — в особенности политическим партиям и движениям (никаким из них не симпатизирует, по данным январского опроса в 2006 года, 51% взрослого населения, еще 17% затрудняются с конкретным ответом). Тем самым риторика и символика единого целого, возглавляемого фигурой первого лица, работает на парализацию населения, на репродукцию нынешнего состава властной верхушки. При углубляющемся разрыве между властью и массой правящая группировка позволяет себе и дальше устраняться от решения реальных социальных проблем.

Однако нарастающее в массах сознание изолированности от внешнего мира и привычной ненадежности жизни внутри страны, своего города, района никуда при этой страусиной политике не исчезает. Во-первых, оно за последний год стало выражаться открыто, — например, в массовых волнениях вокруг монетизации льгот, вокруг планируемых перемен в системах образования, ЖКХ и т.д. Во-вторых, это недовольство в смеси с сознанием бессилия находит смещенные формы выражения. Я говорю о двух массовых феноменах сегодняшней коллективной жизни в России — о страхах, ставших уже постоянным мысленным горизонтом существования большинства россиян, и об их нарастающем отчуждении от любых чужаков, но особенно от ближайших этнических других.

Уточню, что страхи здесь не ограничиваются эмоциональной реакцией на опасность, хотя, конечно же, присутствует и она (бесланский синдром). Перед нами — выражение социальной атомизированности, незащищенности и бесперспективности жизни, как бы не принадлежащей самому индивиду, который все больше одинок, поскольку у него нет партнеров. И если страхам скорее подвержена более общественно пассивная, государственно зависимая, малоподвижная в социальном плане часть населения России (пожилые россияне и россиянки, с невысоким уровнем образования и квалификации, живущие в провинциальных городах), то ксенофобия и этническая, даже расовая агрессия в отношении Другого резче выражена среди молодежи — и провинциальной, и столичной, даже по преимуществу среди столичной.

Вот некоторые данные августовского опроса 2005 года (N=1600 человек) на этот счет (в % к числу опрошенных).

Очень и в какой-то мере опасаюсь   81

Уверен, что нет   11

Не задумывался над этим   7

Затрудняюсь с ответом   1

Согласен   45

Не согласен   46

Затрудняюсь с ответом   9

Согласен   44

Не согласен   44

Затрудняюсь с ответом   12

Выходцев с Кавказа   50

Китайцев   46

Вьетнамцев   42

Выходцев из бывших среднеазиатских

   республик   30

Цыган   30

Евреев   18

………..

Не следует ограничивать проживание

   в России людей любых национальностей   20

Затрудняюсь с ответом   5

Утрата идентичности, утрата партнерства, утрата альтернативы, а в конечном счете — коллапс развития. Перед нами не временные трудности, но системный кризис. Такова необъявленная цена общественной стагнации — установившегося фактически, однако неустойчивого по конструкции и неуверенного в себе по самоощущению режима стабилизации. Если это стабилизация, то стабилизация бесперспективности.