Анна Кузнецова

Шурка Ванюхин начал жизнь с убийства церковного сторожа, явившегося в тот момент, когда он подавал в окно икону, вынутую из иконостаса. А сторож приходился ему родным дедушкой, что выяснилось много позже и уже после Шуркиной гибели… Так он обеспечил себе и детям античную трагедию кровосмесительства на русской почве перестроечного времени, разлучения близнецов при рождении, их неожиданной встречи и прочих всплесков мирового хаоса — история держится, как эллинистический роман, на сюжете, отбрасывающем неожиданные коленца. Напоминает, тем не менее, и киноповесть шукшинской традиции: написано все это ненавязчивым сказом — в стилистике и интонации устного рассказа, но без вычурных диалектизмов и нарочитой разговорности. Примета времени: по роману уже снят сериал. Кадрами из него иллюстрирована обложка.

Дама, приходившая в дом новых русских заниматься с ребенком, лицом напоминала хозяйку; поэтому, когда хозяин жену ненамеренно и неаккуратно убил, то, опасаясь мести крутого семейства, спланировал училку грохнуть так, чтобы шкурку ей не повредить, и труп хозяйки подменить — мол, сама умерла. Но репетиторша нечаянно спаслась раз пять подряд, а пока металась в панике, успела стать православной христианкой и провела с пришедшим убивать ее в шестой (или седьмой?) раз мужиком душеспасительную… нет, душещипательную беседу, так что тот любовью к ближнему проникся.

Есть, тем не менее, в тексте нечто, что оправдывает его существование. Вряд ли в форме романа в девяти главах с прологом и эпилогом. Скорее, в виде устного рассказа друзьям и близким, исключающего беллетристические сюжеты крайней степени глупости. Это — личный религиозный опыт.

Смерть дочери, художника и скульптора Лидии Шульгиной, заставила отца задуматься о боли жизни, смысле смерти и подвиге исполняющих завет плодиться и размножаться, дабы выжил во времени народ. История жизни современного героя слилась с легендой о его предке, снимавшем Исуса с креста; биография автора слилась с религиозным преданием — и появилась книга неопределимого жанра (легендарные мемуары?), добавляющая к двум Заветам личную историю.

Треть книжки занимает армейская повесть. Неплохая, но таких пишется много, и все примерно так же — фрагментарно, анекдотами; опыт в них приблизительно один; преодоление его юмористическое. Вполне хороши короткие истории, где юмор граничит с абсурдистской притчей. Поэтому стоит набрать их побольше и издать толстой книгой — тогда высказывание, возможно, наберет литературный вес. Артиллерийские же предисловия к тонкой книжице ничего, кроме “не верю”, не вызывают.

Автор из Франкфурта, “эстет и эрудит”, как сказано в аннотации, намеренно или нечаянно пишет стилизацию под классицистическую салонную прозу на эмпирическом материале начала 90-х — с непременным фоновым Л. Рубинштейном, записывающим на библиографических картах реплики окружающих и прочими знаковыми персонажами, вокруг которых бродит сонный текст. Тягомотные диалоги чуть оживляет насыщенная половая жизнь (похожая на тяжкий труд) отягощенных интеллектом героев с окололитературными дамами без комплексов, приятельствующими с Таней Толстой, и другими предметами эротического обихода, вроде обнаженного тела на репродукции старинного портрета. Автор “включил в свой роман множество интереснейших сведений из истории искусства” (анн.), мимоходом приписав “Русскую красавицу” Веничке Ерофееву.

Сборник по итогам ежегодного “Форума молодых писателей России”, опекаемого “Фондом социально-экономических и интеллектуальных программ” (президент С. Филатов), поддерживаемого государством.

В послесловии “Свечение на болоте” (статья опубликована в “Знамени”, 2005, № 5 — к сведению пользователей ЖЗ), Р. Сенчин прозорливо заметил: “Кстати, на Форуме молодых писателей в этом году прозвучало несколько вопросов выступающим деятелям культуры и писателям старшего поколения о партийной литературе, как они к ней относятся, но ответов не последовало. А вопрос важный. Смысл статьи Ленина о партийной литературе был очень быстро извращен, и вся легальная советская литература превращена в партийную. И к этому государство (если оно чувствует себя государством) стремится всегда. <…> В конце 80-х годов государственная литература рассыпалась, давление ее исчезло <…>. Но скоро, похоже, писателей вновь возьмут за шкирку и раздадут творческие задания. С каждым днем это все явственней”.

Сборник построен по неблагодарному принципу: составителей у него столько же, сколько участников. Каждый “новый писатель” представлен каким-либо деятелем литературного процесса, работавшим на Форуме: маститые и совсем молодые писатели и критики, выступающие каждый со своим выбором, уже дают качественный разнобой: лучше бы писателей — к писателям, критиков — к критикам, молодых — к молодым… А когда в том же пестром ряду выступает со своей протекцией еще окололитературная бюрократия самого разного толка, результат может быть только один: крайне неровные по качеству тексты, собранные в одну книгу по принципу, противоречащему книжной цельности.

Как и в прошлом году, большая претензия к общей культуре издания: не допускайте опечаток хотя бы в стихах и именах авторов, чтобы прозаик Захар у вас не был Прилериным (с. 493), а поэтесса Рычкова — Еленой (с. 490).

Ежегодный сборник молодежного интернет-журнала “Пролог”, четвертый по счету, выпускаемый той же командой, что и сборник “Новые писатели”, получился более ровным и весьма интересным — видимо, команда молодых составителей, обозначенная в выходных данных, здесь не номинальная единица.

К сожалению, есть, опять же, вопросы к ведущему редактору Л.К. Лузгиной и редактору Л. Б. Коган-Лернер. Например, каким образом Дарья Рудановская могла окончить Литинститут в 1995 году (с. 333), когда ей было 17 лет? А поэтесса по фамилии Богдаренко — Елена, как в основном тексте, или Дарья, как на последней странице обложки? Пора поднять книгоиздание, в котором участвует государство, на уровень, не уступающий советскому.

В разделе “Проза” очень хороша фантастическая повесть Олжаса Жанайдарова “Когда солнце в зените”, где фантастика используется как прием, а вопросы поднимаются самые что ни на есть злободневные: власти и совести, жизни, смерти и идеологии. Неожиданно и интересно работает с труднейшим жанром сказки Вадим Богданов, а Наталья Рубанова — с мифологизированной фигурой венского классика.

В разделе “Поэзия” только один автор показался мне откровенно слабым — общий уровень достаточно высок, хотя большинству авторов не хватает ритмической самостоятельности и умения соизмерять величину стихотворения с его идеей. Запомнились фольклорные штудии Руслана Кошкина, верлибр Евгения Коновалова “Из мятого вагона после взрыва” и строки Елены (или Дарьи) Богдаренко “Странно ночью, проснувшись, почувствовать правую дату / Словно правую руку” — дальше еще около 30 строк, неплохих, но напрочь убитых этим заглавным образом, поскольку ни в какое сравнение по глубине и емкости с ним не идут.

В разделе “Критика и публицистика” больше всех тронула статья Александра Фуфлыгина “Коллекция заблуждений” о неточности классификаций. Казалось бы, ни для кого не секрет, что при теоретических построениях опускается масса эмпирических подробностей; но автор так искренне эти моменты переживает, так глубоко копает в ином размышлении…

Не состоялась, несмотря на массу верных наблюдений, статья Галины Юзефович “Невозвращенцы” — так она называет писателей, считающих зазорным вернуться из так называемой высокой литературы на историческую родину, или в мейнстрим — так она называет качественную беллетристику, способную привлечь широкого читателя. Не состоялась просто потому, что к этому вопросу не подступиться с маркетинговым инструментарием и критериями книжного бизнеса. В этой статье знаково затрагивается один существенный вопрос: “Оставим в стороне вопрос нравственной оправданности пиара в сфере искусства — это тема отдельной дискуссии”. Забавно, что момент, когда вопросы нравственности стали у нас открыто объявляться дискуссионными, мы как-то пропустили — и стоим перед фактом.

В сборнике три повести, лучшая из которых — “Вспять” Саши Грищенко — заслуженно выиграла “Дебют” 2004 года. Это произведение обладает редким для крупной прозы качеством — единством места. Не выходя за рамки квартиры, в которой находится герой, повесть строится из мини-сюжетов, которые плетут его память и фантазия из окружающих вещей, организуя им броуновское движение при неподвижности целого. Комната становится космосом.

Талантливое вглядывание в вещи дало высокое качество крупной вещи, построенной при этом на единственном приеме. Но проблема второго произведения здесь встает во весь рост. Оно должно быть совершенно другим — сюжетным, экстравертным — но не потерять при этом заданного первой вещью качества. Трудно-таки. Удачи, Саша!

Из рассказов открытых “Дебютом” писателей моложе 25 лет мне больше всех понравилась подборка Василия Нагибина — пластичная реалистическая проза с тихим внутренним сдвигом, дающим ощущение всеобщего помешательства, особенно хорош большой рассказ “Усталость”; а также фантасмагории Евгения Алехина. Хорош также драматургический раздел, который открывается внятным обзором современной драматургии, сделанным Ильмирой Болотян.

Знак отличия поэзии, представленной “Дебютом”, от прозы, критики и драмы — охваченность теоретической рефлексией. Если два предыдущих сборника не снабжены “аппаратом”, то поэтическую антологию открывают аж два предисловия: “Способы создавать новое” Д. Давыдова и “О некоторых особенностях сверхмолодой поэзии” М. Гейде.

Данила Давыдов утверждает бессмысленность деления поэтов на традиционалистов и экспериментаторов. Гораздо более осмысленным ему кажется понятие “поэтика новой искренности”, относительно которого он строит теорию: кто-то ее учел, кто-то проигнорировал, но не ведать о ней, получается, нельзя, поскольку это наше все. Статья Марианны Гейде, хоть и написана наукообразным волапюком, выглядит спонтанным высказыванием, построенным на честных наблюдениях, главное из которых — “изменяется само представление о человеческой личности. Сообразно росту информационного поля (и степени свободы вхождения в это поле) расширяются и границы сознания: человек — это всегда или слишком много, или слишком мало. <…> Поэтому актуальная для предыдущего поколения дихотомия “искренность — игра” перестает работать <…> Про многие тексты молодых поэтов можно сказать, что они слишком театральны, чтобы не быть правдой”.

Большинство стихотворений сборника действительно написано от имени среднего человека информационной эпохи, упавшего в зазор между избытком информации и ее нехваткой. Когда же личность оказывается неустранимой и в такой тяжелой ситуации — возникает независимый и космически самодостаточный поэтический образ: “И они стояли так близко, как дождь и дом, / Когда дом все стоит, а дождь не проходит” (Анна Логвинова), или “И в воздух забирается жук, / слегка сгустив пространство вокруг” (Андрей Нитченко).

Несколько болдинских осеней драматурга и актера подарили человечеству “захлебывающийся рэп сценической прозы” (анн). На письме это выглядит как стихи. Самый значительный текст здесь — действительно “Кислород”, который некая обобщенная “Пресса — о произведениях Ивана Вырыпаева” называет поколенческим высказыванием (можно не верить, поскольку проверить, написал ли это кто-то и напечатал ли где-то, нельзя). А выделяют этот текст из других только традиционные вопросы русской литературы. Кислородом автор называет все, что дает человеку ощущение счастья: один из героев этого “рэпа” с припевом про танцующие легкие убивает жену потому, что она стала некислородна для него, а кислородна — девушка с сумочкой, расшитой стеклом... Книга оформлена стильными фото различных сценических жестов.

Книга открывается фотографией худенького жизнерадостного существа с огромным букетом сирени, а заключается портретом осторожно улыбающегося подростка, с виду — кровь с молоком, но синева вокруг глаз выдает, что полнота — не от здоровья. Веселые фантазийные стихи, в основном про зверушек, вдруг сменяются такими: “Ода врачам”, “Катетер”, “Онкологам”; радость в них еще побеждает ужас, но вдруг — эпическая зарисовка “Больные ОГО” (онко-гематологическое отделение):

Девочка с большими творческими способностями — книга стихов оформлена ее же рисунками — прожила 14 лет.

Толстый сборник прелестных безделок, посвященных в основном гомосексуальной любви, говорит о том, что замеченный с конца 70-х одаренный ивановский юноша, о котором писали и А. Агеев, и И. Шкляревский, однажды получивший премию журнала “Юность” за лучшее стихотворение (1989), в поэта почему-то не вырос. Бог весть почему. Может, потому, что ему и так хорошо.

Сборник, выпущенный к 175-летию МГТУ им. Баумана, составлен из стихотворений преподавателей и выпускников университета. На фоне более или менее любительских опытов вдруг — не просто профессионально, а ярко:

…………………………………………………………………………………….

Поэтическая группа “СССР” (расшифровывается, разумеется, иначе, чем принято), к которой относится Евгений Харитонов, представляет поэтическое поколение, которому сейчас около 40. Поэтика и проблематика этого промежуточного поколения вполне внятна и ждет диссертантов: “уже нет прежней, / разрывающей ширинку души, / эрекции в строках. // наблюдательная жена отвела / меня к сексологу”.

Представительница той же поэтической группы (“СССР”) в программном стихотворении утверждает, что “только в мифе свет живой остался”, поскольку “Лес вырублен. Болит его фантом”. Сборник строится чередованием безрадостных современных картин и рефлексий на искусствоведческие темы.

Homo directens — человек преподающий (русский язык и методику преподавания в Белгородском государственном университете) — написал пособие по написанию стихов. И проиллюстрировал собственным сборником, в котором есть одна хорошая строчка: “Дышит счастье теплом сквозь обои на кирпичи”.

Читать все это страшно: филологическая графомания с энергетическим посылом от Цветаевой с полным самодовольством воспринимается как полноценное творчество, слова порождаются словами же — а чем еще? Вот как обосновывается совет писать не отдельные стихотворения, а сразу сборники: “сама идея будущего сборника изумительно дисциплинирует талант написания стиха. Предыдущее стихотворение будет отторгать повтор ритма, рифмы, образного ряда, уже использованной тобой лексики, отработанных накануне тобою же риторических приемов”.

Интересно, поверит ли автор тому, что риторические приемы поэзии противопоказаны? А тому, что лучшие стихи одного из лучших русских поэтов — Георгия Иванова — строятся на повторе ритма, рифмы и образного ряда, отработанных накануне им же, и на уже использованной им лексике?

Утверждая, что в искусстве все искусственно, автор отделяет естественную игривость от намеренной, ставшей художественным средством у поэтов-архаистов, целью искусства у поэтов-новаторов, а у центристов — попыткой “прорваться к новой лиричности через абсорбирование пародийно-иронического начала”. Автор сам понимает спорность отнесения тех или иных современных поэтов к каждой из трех категорий, но, так как игра в теорию невозможна без игры в классификацию, доводит ее до “Заключения” и “Библиографии”. Понимает автор также, что теоретизирование на живом материале может быть только игрой в науку — тем не менее, эта игра позволяет ему сделать множество любопытных наблюдений и выводов, из средства превратившихся таким образом в цель. Это релятивистская функция игры.

Автор прослеживает сближение мотивов и образов любовной и философской лирики Б. Чичибабина, как ранней, так и поздней, — с петраркианскими.

Исток этой книги — единство и борьба противоположностей: поэзии и жизни. “Начнем с того, что писать стихи, особенно лирические, — вообще странное занятие, а уж тем более для человека старшего возраста, ну, скажем, старше двадцати. Это часто признак некоторой незрелости, несоответствия обстоятельствам, социальной неадекватности, неадаптированности к жизни”. Главный предмет размышлений — “поэзия с акцентом”: американские русско- и англоязычные, израильские, русские, немецкие стихи представителей нетуземных культур. Культурная билингва художника, поэзия в борьбе с языком (языками) исследуются в диапазоне от кафкианской “невозможности писать” до эмигрантской лирической графомании, не испытывающей языкового сопротивления и не затрудняющейся в подборе образов.

Очень изящная книга-альбом о живописи, как ее понимают поэты. “Художник — это прежде всего человек, который стремится выйти за пределы человеческого. Он мучительно ищет следов внечеловеческого — следов, которых не встретишь в природе. Эти следы и есть правда — и никакой реальности, помимо них, мы не знаем” (Г. Аполлинер). Отвлеченные эссе перемежаются с очерками о художниках и рецензиями на конкретные выставки, приложением даны репродукции картин героев книги.

Итоговая книга стихов основателя “парижской ноты”, составленная им самим и вышедшая в Париже в 1967 году, ранние сборники, а также стихотворения, в сборники не вошедшие, и переводы собраны в том эталонного уровня подготовки. В примечаниях даны полные сведения о каждом стихотворении: место и дата первой публикации и перепечаток, история создания и сюжет публикации, если они есть; авторские приписки на полях автографа, если таковые имеются, с адресом этого автографа; сведения об упомянутых лицах…

Поэт, переводчик, полонист Владимир Британишский собрал в книгу свои заметки и исследования о польской поэзии. От Яна Кохановского до сегодняшних авангардистов пролег исторический путь, сделавший польскую поэзию заметным в мировой литературе явлением. Вторая мировая война стала самым трудным порогом этого пути, который прослеживается в судьбах и творчестве всех польских поэтов, родившихся в первой половине века; те из них, кто не пережил войну, как Тадеуш Боровский, так и зовутся “поколением погибших поэтов”. Особое место в книге занимает творчество Чеслава Милоша, к которому автор то и дело возвращается в статьях о других поэтах.

Основная часть материалов русско-французского коллоквиума 2001 года, проводимого ИМЛИ РАН совместно с французской Лабораторией “Культурные перемещения. История германского мира”, посвящена циркуляции идей по национальным культурам и перекрестным влияниям этих культур. Помнится, чем-то таким занимался А.В. Веселовский, которого хорошо было бы вспомнить, несмотря на то что он не знал слова “дискурс”, которое повторяется здесь в каждом абзаце, как заклинание…

Наиболее интересными мне показались разделы, посвященные символистам и Ницше, а также статья Верана Партански “От тождества к идентичности, или О соотношении эстетической критики и беллетристики” — о слиянии на рубеже XIX и ХХ веков литературного и критического текста (например, в роман о художнике).

Изданию же, если не научному, то хотя бы наукообразному, остро не хватает аппарата, ну хоть именного указателя.

Материалы юбилейной городской конференции 2004 года (280 лет со дня рождения и 200 лет со дня смерти), изданные с редким для вузовских сборников изяществом. В статье “Уроки Канта”, открывающей сборник, С.А. Чернов, редактор и переводчик последнего русского фундаментального издания Канта “Из рукописного наследия”, стремясь избежать “юбилейной елейности”, просто задается вопросом: “Что стыдно не знать или делать в философии после Канта?”. И вспоминает высказывание Хайдеггера в анализе кантовского обоснования метафизики: “Чтобы не стать навсегда “марионеткой организации, производства и эффективности”, надо быть другом “существенного, простого и постоянного”.

Первая монография о феноменологе и герменевте, слависте, преподавателе и издателе украинского происхождения, в 1922 году эмигрировавшем в Европу из Киева и нашедшем в архивах в Галле рукопись утерянной “Панагии” Яна Ямоса Коменского (XVII век). Вслед за Коменским, считавшим, что духовные наклонности человека — зерно, из которого вырастает его совершенное развитие, Чижевский считал, что мысль — это стяжение текучей случайности феноменов в единое пространство смысла, при этом случайное бывание человека в ситуациях преобразуется в осмысленное бытие в мире. Много занимавшийся Гоголем и Достоевским, он стал автором оригинального варианта феноменологического подхода к литературе и культуре, отправные точки которого — “напряженность личностного видения”, “духовная проницательность художнического “я””, “удивление”, “сознательность”, “избирательность”.

“Утопический пафос никуда из России не выветрился. Просто там, где есть история, мы ее восстанавливаем до состояния первобытности, а лучше — еще раньше, до райского сада. Ну а там, где ее нет, обходимся традиционным утопическим арсеналом. Башнями, подземными городами, городами-садами <…>”

“Игра, как ясно показывает выставка, это для нас мрачное безделье, периодически переходящее в запой. Эти взгляды разделяют как образованные классы, так и простой народ, привносящий в эту культурную парадигму черты придурковатой обрядности”…

Заметки и рецензии в газетной периодике с 1996 по 2005 год историка и философа архитектуры и искусства — колоритнейшая летопись развития отечественной визуальности за отчетный строительно-выставочный период, поставленная на глубокий исторический анализ.

В фондах РГБ хранится 70% наследия послевоенной эмиграции, в других библиотеках и фондах этот период также широко представлен. Многие материалы уникальны; в этих случаях автор, цель которого — сообщить миру факт их существования, предпринимает подробный пересказ содержания. В книге 14 персоналий: В. Алексеев, Г. Андреев (Хомяков), Г. Климов, С. Максимов (Паншин), Н. Нароков (Марченко), Л. Ржевский (Суражевский), И. Сабурова, В. Свен, М. Соловьев, Н. Ульянов, Т. Фесенко, Б. Филиппов (Филистинский), Б. Ширяев, В. Юрасов (Жабинский) — и очерк драматургии указанного периода.

Двухтомная летопись социального бытования писательского сообщества в 1917 — 1922 годах — чрезвычайно интересное чтение, почти остросюжетное — ввиду неизбежности взаимодействия издательств, журналов и газет, организаций и объединений — с институтами власти. Все начинается с взятия Зимнего, низложения Временного правительства и незамедлительного наступления на свободу печати: в тот же день, 25 октября, за критику большевиков арестован редактор газеты “Общее дело” В. Бурцев. Поэтому “<…> приоритетным для нашей работы стало и описание деятельности партийно-государственных структур 1920-х гг. по регламентации литературы и литературной жизни (специальные решения по литературным вопросам, публикации директивных статей, прямые групповые и личные контакты, материальное стимулирование в виде предоставления писателям разного вида льгот, выдачи премий, регистрация или запрещение деятельности литературной организации, издательская цензура, репрессивные меры в отношении организаций в целом и отдельных литераторов, разрешение или запрещение выезда за границу и др.). Особое внимание уделялось критике — с учетом не только роли критика в литературе Новейшего времени как персоны, производящей “ценность произведения”, но и часто, в условиях советского общества, представительствующей от имени власти”.

В книгу собраны статьи, посвященные трем юбилеям: 90-летию Д. Лихачева, 75-летию В. Творогова и пятилетию издательства “Дмитрий Буланин”. Все три материала, написанные в разное время, объединяет один сквозной сюжет, которому всякий раз отдается до половины объема: размышления о судьбе культуры и интеллигенции в России. Интересна трактовка интеллигенции как феномена неправового общества: в отсутствие отлаженного правового механизма интеллигенция осуществляет функцию совести. Трактовку советской науки как своеобразной религии, дававшей людям чудеса вне представления о Боге, в свое время выразили Стругацкие в образе НИИЧАВО (Научно-исследовательский институт чародейства и волшебства) из романа “Понедельник начинается в субботу”. Не вполне точной кажется мне трактовка советского общества как аскетического единства людей с неразвитой в силу объективных обстоятельств функцией потребления — эта параллель была бы верна, если бы аскетизм был добровольным. И уж совсем не разделяю восторгов по поводу советского книгоиздания, более того — вижу прямую технологическую преемственость процессов, происходивших в культуре советского общества, и теперешнего насилия политики и бизнеса над культурой.

Сборник статей и репортажей спецкорра ИД “КоммерсантЪ”, исследующего болевые точки повседневной жизни. Самый интересный материал — “Добрые вести”, о лечении рака крови у детей: не раз собиравший через газету астрономические суммы для больных журналист рассказывает о процессе лечения и о результатах: большинство детей и молодых людей излечиваются. Другой интересный материал, о результатах трудоустройства бродяг, которым одно время занимался этот неравнодушный человек, не столь оптимистичен: они вели себя асоциально.

Меня же среди прочих материалов заинтересовал такой пассаж, связанный с введением военной подготовки в школах: “Государство ошибочно думает, будто мы с моим мальчиком принадлежим ему. Нет. Наоборот, мне, моему мальчику и еще сотне миллионов с лишним людей принадлежит государство”. Что это — наивность или “симпатическое воздействие” на проблему? Тут вспоминается эпизод из британского документального сериала “Живая природа”: пара львов охотится на стадо буйволов, стадо бежит, один попадается. Далее такая немая сцена на пару минут: львица стоит на задних лапах и держит жертву передними лапами за морду, лев точно так же стоит позади буйвола и держит его за те аппетитные части, которые, будучи извлеченными из туши, называются “вырезкой”. Остановившееся стадо сгрудилось неподалеку и смотрит. И вдруг стадо делает шаг вперед — к львам. И еще два шага. И еще три, быстрее. Львица нехотя снимает лапы с морды буйвола, поворачивается и идет прочь. Лев — за ней.