Михаил Холмогоров

Рудольф Борецкий. Качели

Войну сопровождает ложь. В тоталитарном государстве ложь сопровождает и победу, обеспеченную ценой неоправданных потерь и неисчислимых преступлений государства перед собственным народом. В череде этих преступлений — судьбы советских людей, брошенных на произвол судьбы на оккупированных врагом территориях. Вина за эти несчастья была переложена на плечи самих обреченных, и на протяжении всего существования советской власти положительный ответ на вопрос “Находились ли вы или ваши близкие родственники на временно оккупированной территории?” ложился пятном на анкету даже младенцев, родившихся там. А следовательно, и память о том, как жилось в тех условиях людям, подлежала полному умолчанию, желательно — до смерти последнего свидетеля. Дело доходило до чудовищных парадоксов. Одно упоминание о трагедии Бабьего Яра вызывало необычайную ярость советских начальников, будто не фашисты, а они сами расстреляли киевских евреев в сентябре 1941 года.

Слава Богу, полностью истребить правду невозможно. Даже при жизни Сталина, а по его капризу была и премии удостоена первая книга, показавшая войну в подлинном свете, — “В окопах Сталинграда” В. Некрасова. Оттепель дала целую плеяду писателей-фронтовиков, но о тех, кого обрекли на плен, на жизнь в оккупации, и тогда — ни слова. В эпоху гласности мы с жадностью вчитывались в свидетельства непосредственных жертв сталинского режима, добрая половина которых отведала и немецких, и советских лагерей. Но до обреченных жить под врагом и тогда наше внимание не доходило. И судьбы их как бы провалились в прореху истории.

Мы до сих пор (а ведь 60 лет прошло!) ничего толком и не знаем, как в немыслимых условиях фашистской оккупации жили-выживали наши люди. Не герои подполья, число которых в “документальных повестях” превышает численность населения, а простые люди, которых было подавляющее большинство.

Книга профессора факультета журналистики МГУ Рудольфа Борецкого “Качели” — одно из немногих подлинных свидетельств о повседневной трагедии киевской семьи в годы Великой Отечественной войны. Автору-герою было к началу войны 11 лет, тот возраст, когда душа полностью раскрыта для впечатлений, вбирает в себя без разбору хорошее и плохое, гордое и постыдное, откладывая на годы вперед анализ и оценку. Сберегла до мельчайших деталей, а такт автора предоставил труд анализа и оценки не себе, все понимающему, а читателю.

Весть о войне, воспринятая одураченными пропагандой детьми с восторгом, наибольшим — у старшего друга Леньки Чертока, первой в кругу героя ее жертвы. Проводы, еще воодушевленные, отца в армию. И вдруг — опустевший город. На улицах — одни мародеры. Безвластие. Немцы. Какие они? Поначалу — добрые, шоколадками детей угощают. Но и жестокие — бьют, не глядя на возраст. Полевые кухни для киевлян (только в первый день), и тут же — казни… А дальше — быт. Голод, холод, облавы, в одну из которых попадет лучший друг, угроза смерти на каждом шагу. Вот она, от усатого дядьки, что спрашивает: “Хлопчик, а ти, часом, не жиденя?”. Явление незнакомого старика, которого мальчик принял за нищего. Это отец бежал из плена. Отзвуки сопротивления: арест и расстрел директора типографии дяди Ивана, хозяина и продавцов комиссионного магазина Коваленко, несостоявшаяся диверсия в театре, где отец прикрывал подпольщиков… Выселение киевлян из центра города. Здесь читателя ждет жутковатый эпизод: мальчики возвращаются в мертвый город, охраняемый власовцами и полицейскими патрулями, за забытой коробкой с лекарствами. Попадутся — расстрел. В доме все вверх дном: здесь хозяйничали мародеры. Слава Богу, лекарства не заинтересовали воров. По завершении операции зарабатывают от взрослых: “Дураки вы, дураки!”.

Как читателю мне поначалу трудно было принять третье лицо и вымышленное имя автора-повествователя. Но как человек пишущий по опыту знаю, что первое лицо невольно накладывает ответственность на автора за вымышленные проступки вымышленного героя, что ж говорить о реальном? От первого лица трудно признаться в том, как раздевал мертвого немецкого солдата и заслужил от мамы упрек в мародерстве, в том, как по безволию оказался соучастником подростковых преступлений. И тем более неловко признаться в делах безусловно добрых. Ну вот как упомянутый поход в город за лекарствами для мамы. В конце концов, эта условность ни в коей мере не нарушает документальности повествования, которую наглядно демонстрируют фотографии большинства персонажей книги в ее эпилоге.

Мама в книге занимает особое место. “Качели”, так уж сложилось, — гимн матери. Нет, не просто матери — гораздо интимнее и конкретнее: маме, Марии Александровне Борецкой. Ее мудрости и высочайшей стойкости. Легко и твердо она принимает решения, продиктованные исключительно нравственным законом. Кто бы еще отважился в холодную и голодную зиму 1941 года принять в семью осиротевшего мальчика? Удерживать детей от соблазна взять что плохо лежит, глядя на это плохо лежащее голодными глазами? Слов этих не сказано, но главный урок от Марии Александровны вот какой: в любых условиях пуще всего надо беречь человеческое достоинство. Только тогда ты не выживаешь, а живешь. А для этого, как учила мама, надо быть человеком самому и отыскивать человеческое в других, несмотря ни на национальность, ни даже на разделившую мир надвое форму одежды. И тогда увидишь в подлинном свете немецкого унтер-офицера, который устроил отца, сбежавшего из плена, на работу, накормил оголодавшую семью, поймешь, что не все немцы одинаковые, и даже полицаи не одинаковые: один, из оцепления, помог спасти еврейскую девочку из колонны обреченных, идущих на смерть в Бабьем Яру. И омерзением проникнешься к дворницкой семейке… Много чему больше поведением, чем чтением морали, учила мама. Да только поздно мы оказываемся в состоянии оценить. И грустная мысль звучит в этом гимне: мы не сумели сказать своим мамам то, что поняли о них слишком поздно.

Но во многих мудростях много печали. И оседают в неподготовленной душе неразрешимые вопросы. Острый глаз, чуткое к шепоту взрослых ухо и цепкая память откладывают их на умные времена. Почему отец названного брата, старый большевик-подпольщик Герман Засецкий — враг народа? И другие отцы других сверстников — тоже враги? И почему их в твоем окружении так много? Почему после освобождения Киева соседку, уличенную в том, что сдавала управе евреев, а потом мародерствовала в их квартирах, выпустили через две недели, а дядя Трофим, который в годы оккупации спас от закрытия школу и не оставил своего учительского долга, получил “десять лет без права переписки” (подлинный смысл приговора — эвфемизм расстрела — узнается очень много лет спустя)? 9 мая 1945 года Ромку заливает волна счастья — Победа! Но всего неделю назад, 2 мая, насильно угнанный в Германию Коля Бжозовский вернулся на родину в арестантском вагоне, где и суждено ему принять смерть, и память о судьбе школьного друга не даст покоя всю оставшуюся жизнь. Ромка, конечно, все поймет. Поймет и все расставит по своим местам. Но для этого понадобится еще 60 лет вдумчивой жизни.