Дарья Маркова

Царство Азефа

Об авторе | Дарья Маркова — родилась в 1978 году, кандидат филологических наук.

Печаталась в “Знамени”, в журналах “Историк и художник”, “Свободная мысль — XXI век”.

С провокацией мы сталкиваемся каждый день. Дети и родители беспрестанно провоцируют друг друга, режиссер — зрителей, журналист — читателей. Провокация — заявление диктора телевидения о недопустимости морального мародерства по отношению к ряду тем (речь шла о Беслане) и немедленно следующий за этими словами сюжет, который иначе чем мародерством и не назовешь. Провокация — когда в транспорте или в очереди начинают громко осуждать “современную молодежь”. Провокация — отлаженный механизм получения справок о наличии справок, действительных на время действия справок. Провокация и эти мои слова. Куда ни оглянись, получается сплошная провокация (хотя, как говорится, если у вас паранойя, это еще не значит, что за вами не следят). Даже в герои времени начала 2000-х выдвигают провокатора — Азефа, одного из руководителей партии эсеров, организатора многих терактов и в то же время секретного сотрудника полиции, чье разоблачение в 1908 году дискредитировало возглавлявшуюся им партию.

О “короле провокаторов”, прогремевшем в начале прошлого века, и о боевой организации эсеров снимают фильмы, готовят телепередачи, пишут и вовсю публикуют книги, ставят спектакли. Почва для этого сейчас самая благодатная, и питается она, казалось бы, тоже вполне благими потоками — патриотическим и антитеррористическим.

Впрочем, лучшими намерениями, как известно, вымощена дорога не в райские кущи, и почти всегда получается, что идеи, сами по себе не лишенные души и правильности, развиваясь (особенно на официальном уровне), каменеют и распространяются уже как неодушевленный оползень — кого задавит, того задавит.

В этом смысле то и дело не везет патриотизму, очень уж легко он из чувства превращается в идеологию, еще быстрее заводящую куда-то в недра ксенофобии. Не только в Польше, странах Балтии, на Западной Украине, но и у нас сейчас периодически звенит в ушах от слова “русский”. Тут и “настоящая русская фантастика”, и проекты “что значит быть русским сегодня”, и даже книга “Сарматы против Греции и Рима в 600 г. до. н.э. — 450 г. н.э.”, где на обложке сарматы представлены в облике русских богатырей. Сколько ни говори, что это длится уже давно, а сейчас и вовсе неактуально, но я знаю, что, когда в сентябре 2005 года меняла работу, из четырех подряд последовавших предложений два были весьма и весьма патриотического характера (ежегодное издание и благотворительный фонд, тоже со своим изданием, конечно).

Патриотизм такого извода — разумеется, не только русский — подпирается нетерпимостью, а стремление справиться с терроризмом открывает огромные просторы для ксенофобии: с одной стороны, “очистим землю от врагов нации”, с другой — “ответим террором на террор”.

В результате же получается гремучая смесь, которая сейчас и ведет к появлению Азефа в качестве героя нашего времени, так как в первую очередь он становится тем, кто чистил общество от дурных (читай — террористических) элементов. Если словами Юрия Давыдова: “А вот вам и пример, что в департаменте в ту пору, что называется, несть еллина, несть иудея, жила бы только родина в госбезопасности” (“Бестселлер”).

Когда в детстве, еще не имея привычки заглядывать в предисловия, я читала “Овода”, то даже представить себе не могла, что это антирелигиозный роман о революционерах, “увлекавший молодежь примером высоких действий”. Еще меньше приходило в голову рассматривать героя как террориста, хотя у партии “Красные пояса”, с которой был связан Риварес, налицо все атрибуты боевой организации. Если Овод произносит перед смертью: “Когда придет наш черед, мы пустим в ход пушки”, — то какой же он террорист? Он герой. Неважно, какого сопротивления, какой организации (понятно, что это специфика детского чтения). Герой и все тут. Романтический, если изволите. Это после начинаешь задумываться о целях и средствах, вспоминается разговор о камне на дороге, камне, который “может иметь самые лучшие намерения, но все-таки его надо убрать”, и не зря Джемма думает, что убирать камни Риварес намерен не только сатирой.

Так что, выходит, еще вопрос, о ком это я читала в детстве — о революционере или опасном террористе. Недавно в “Неприкосновенном запасе” (№ 39, 2005) вышла статья Фареса Бразайта “Что считается терроризмом? Мнение арабской улицы”. Собственно, в ней — сухие данные, результаты опроса жителей Иордании, Сирии, Ливана, Палестины и Египта, показывающие, насколько расходятся их взгляды на терроризм с европейскими: “Так, нападение на Всемирный торговый центр было названо терактом 73% опрошенных в Ливане, 71% в Сирии, 62% в Египте, но только 35% в Иордании и 22% в Палестине”. Конечно, очень многое зависит от страны, возраста опрашиваемых, их социального положения, вероисповедания, но результаты, согласитесь, впечатляют.

Если в устах многих опрашиваемых на арабской улице террористы становятся героями сопротивления, то у нас идет обратный процесс, и в глаза начинает бросаться террористическая сторона деятельности того же Ривареса. В 1980 году в фильм “Овод” был введен, по-моему, отсутствовавший в книге эпизод разоблачения и убийства предателя, теперь, верно, его следовало бы переснять и представить убийство благородного тайного агента, пытавшегося предотвратить беспорядки и кровопролитие.

Это другая сторона медали, здесь предательство и провокация, превращаясь в борьбу с терроризмом, выглядят делами весьма похвальными, и становится возможной “захватывающая книга о терроре, кровавой волной разгулявшемся по Российской империи в начале прошлого века”. Героем именно такой книги становится “легендарный Евно Азеф, невероятным образом совмещавший руководство Боевым отрядом эсеров и службу секретным агентом Департамента полиции. Впервые в мировой литературе Азеф предстает не как “исчадие ада”, а как умный и расчетливый борец с терроризмом” (из аннотации к книге В. Лаврова “Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа”).

Несмотря на умилительное заявление о прорыве в мировой литературе, свершенном Лавровым, идея эта, как часто бывает, далеко не нова — Азефа “обеляли” и в начале ХХ века (если можно так назвать отзывы о нем Столыпина и Герасимова, начальника Санкт-Петербургского охранного отделения; впрочем, и кто-то еще из современников Азефа писал, что он был вовсе не революционером, а человеком, изначально выбравшим карьеру секретного агента), а в конце века Солженицын в “Красном колесе” представил его как верного сотрудника полиции, а не как предателя и провокатора. Выходят сейчас и исторические труды в защиту Азефа. Сразу оговорюсь, что я-то выступаю как читатель, а не историк, так что и ссылаться буду на писателей, а не ученых. Раз обеляли — значит, черен (строку из “Облака в штанах”: “Эту ночь глазами не проломаем, черную, как Азеф!” — за последнее время вспомнили уже не один раз, на радио из нее даже успели сделать конкурсное задание), да и понятно — у медали всего две стороны, а вторая традиция изображения Азефа на самом деле куда богаче, и не мудрено. Слово “провокатор” вряд ли может вызвать положительные ассоциации, как известно, зачинщика доброго дела не бывает — язык диктует; вопрос в том, какой язык кто выбирает. Сравните, как звучит: покушение на царя, теракт, цареубийство и что-нибудь вроде “убийство гадины режима”.

Сейчас нам понадобился “белый Азеф”.

Отчасти этот взгляд на него спровоцирован публикацией в 1994 году его же собственных писем. В них Азеф, конечно, не исчадие ада и не великий герой, а “единственный бедный зайчик”, как он называл себя, обращаясь к своей последней любовнице Эдвиге Клепфер. Действительно, “кто не оправдает себя?” — спрашивает Михаил Левитин, автор пьесы и спектакля “Анатомический театр инженера Евно Азефа” (премьера 2003 года). Путь такого оправдания одновременно и соблазнителен, и скользок. Всех можно оправдать, всех показать живыми людьми, что, впрочем, часто влечет за собой результаты и неоднозначные, и довольно плоские: легко найти человеческое в тиране, убийце или шуте, только не каждый автор знает, что потом с этим делать. Трудно после оказаться с этим, найденным, наедине — и автору, которому зачастую не хватает умения, сил, таланта с этим справиться, и читателю, да и не каждый читатель этого хочет. Куда как проще превратить короля провокаторов в “единственного бедного зайчика”, посочувствовать, тогда и легко объяснить, откуда он такой взялся — бедность, бедность!

Так написана книга В. Джанибекяна “Азеф: король провокаторов”, вышедшая в издательстве “Вече” (2005) в популярной серии “Досье без ретуши”. То есть без прикрас. Как есть. Ведь “правду говорить легко и приятно”, вот и “Вече”, сливаясь с толпой прочих поборников исторической справедливости, заявляет: “Мы не гонимся за сенсацией, мы просто открываем правду”. Просто. Проще не бывает. Пусть эти слова сказаны о серии “Эпоха Сталина” (а в целом у издательства больше 25 исторических серий), это своего рода кредо “Вече”.

Здесь очень просто объясняется, как складывался характер будущего великого провокатора — полностью по Гюго, к которому отсылает и эпиграф к роману-исследованию Джанибекяна: “Бедность — удивительное и тяжкое испытание, из которого сильный выходит великим, а слабый — бесчестным. Испытание, которому судьба подвергает человека, когда хочет сделать его полубогом или негодяем”. Правда, в данном случае именно над судьбой посмеялись: судя по всему, Азеф вышел из этого испытания и великим, и бесчестным, снова ловко уходя от ответа на вопрос о том, кто он — полубог или негодяй. Но согласитесь, объяснять рождение короля провокаторов только бедностью как-то слишком просто.

Хотя в книге Джанибекяна очень много сочувствия к Азефу — мол, затравили и тогда, и потом, и революционеры, и полицейские — надо признать, что все-таки перед нами расследование предательства. Автор не отрицает (в отличие от Лаврова), что Азеф повинен в убийствах, пусть он не убил никого лично, он организатор. Тут и само слово “провокатор” вынесено на обложку. Лавров, например, вообще этого определения избегает: он-то пишет о борце с революцией, при чем тут провокация?

Джанибекян признает, что Азеф — и организатор многих убийств, и тот, кто сдал полиции десятки эсеров, но выглядит провокатор при этом несчастной жертвой обстоятельств. Он и хотел бы избавиться от пут, порвать отношения с полицией, в которых запутался по глупости в юности, но уже не может. Жалко его. И эсеров тоже жалко. И тех, на кого они покушались. И “статуя тоже женщина несчастная”… А в целом между этой жалостливой выразительностью и документальностью, на которую претендует роман, оказывается настоящая пропасть.

Стремясь к выразительности, автор подчас становится беспомощен, и в первую очередь это отражается на стиле. И чем “выразительнее”, тем больше ляпов, заставляющих думать, что автор, в конце концов, просто не в ладах с русским языком. Приведу кое-что из подборки, накопившейся по мере чтения: “Так у нее начались амуры с мужчиной из царствующей династии”; “Дух народной борьбы, царивший в семье, да и бесправие властей, которое испытал на себе, подготовили его к решительным действиям”; “Никто не сомневался, что в этой драке настырному “крысолову” наконец-то набьют морду”. Много полудетских, наивных фраз: “Хитрый план был у революционеров, коварный”. Или: “Чернов относился к террору, как и многие его товарищи, положительно и даже статью написал по этому поводу — “Террористический элемент в нашей программе””. И впрямь, вот какой был молодец теоретик партии — даже статью написал! А то один из руководителей Боевой организации пожалуется: “Если я опять не встречу Валентина Кузьмича, мое положение станет сложным: у меня нет ни денег, ни паролей, ни явок. Я как одинокий колосок в поле”.

Попытка “вочеловечить” оборачивается сентиментальностью. Там, где над научным стилем преобладает художественный, исследование Джанибекяна приближается к бульварному роману, в чем словно стремится безоговорочно убедить читателя последняя фраза: “Пока Хедди была жива, она часто ходила на кладбище, возлагая цветы на могилу своего возлюбленного. Она знала: Евгений всегда любил белые розы”. Евгений Азеф, ее единственный бедный зайчик, который невольно погрузился во все эти гадкие политические дела.

Собственно, одна из альтернатив этой слезной драме о провокаторе, — роман В. Лаврова. Здесь вместо сентиментальности “белого” же Азефа окружает ненависть.

С одной стороны, Лавров предлагает возврат к твердо установленным ценностям (“Твердая рука нужна. Истосковались.”), без которых массовая литература — а к ней несомненно относятся его романы — не может существовать. Но каким образом? Во-первых, через эксплуатацию нашего нынешнего страха перед терроризмом, во-вторых, так, что можно, право, испытывать только отвращение к такому “борцу с террором”, в-третьих, оседлав и загнав-таки насмерть патриотическую идею.

Лавров как автор романов, рассчитанных на массового читателя, пишет “исторический детектив”, он расследует дело и открывает истину. Его Азеф — бравый агент охранки, но вот в чем загвоздка: единственное место героя в творчестве Лаврова уже занято гением сыска, нацпатриотом графом Соколовым, без которого не обходится и роман об Азефе — хоть курсивом, но введен: надо же кому-то напоить революционеров слабительным. Спасает дело то, что сам бравый агент — еврей, да еще (пусть якобы) революционер, значит, должен хоть внешне походить на них, а стало быть, патриоту Лаврову можно с ним не церемониться — его Азеф так же вульгарен и пошл, как остальные персонажи.

Три кита, на которых стоит этот мир, — деньги, секс и ненависть. Собственно, вся деятельность Азефа, по Лаврову, и заключается в том, что он ест, пьет, спит то с эсерками, то с проститутками и получает случайную информацию о готовящихся убийствах в случайных же пьяных разговорах с “революционерами”.

Все (на частности автор не разменивается) продажны, все заинтересованы в деньгах, и только в них. Почему Азеф вступил на скользкий путь секретного агента? Потому что юноше даже на проститутку не хватало денег. Более того, никаких революционных идей, никакого революционного террора и не было, а были просто заказные убийства — списочек у главы БО Григория Гершуни, по которому он определял следующую жертву. Зачем при этом нужна провокация? О каких идеях вообще может идти речь? Зачем нужен великий Азеф, просто непонятно. Что там было разваливать, какую организацию? Разве самцам и самкам есть дело до каких-то идей? Им не до того, заняты. Лаврову все равно, пишет ли он об эсерках или о горничных, хотя градация по общественному положению явно существует: у одних из вырезов “заманчиво выглядывают крепкие мячики грудей”, другие же просто “сисястые широкозадые”. Схема знакомства с их революционными идеалами одинакова: Азеф прижимает даму, думая: “Дура, ее бы …ть”, — и жарко шепчет: “Ваши слова-песни-стихи и проч. разбудят революционный огонь в массах”. Дама прижимается в ответ.

Героям Лаврова легко существовать в мире, где и жена — тупая дура, и Желябов с Перовской — психи (лексика авторская), и все эсеры — либо зэки и уголовники (опять же лексика авторская), как Гершуни, либо охмуренные им глупые юноши. “Кого жалеть — ведь все люди негодяи!” Или: “Ах, дорогая, а кто хорош? Весь мир таков, что стесняться нечего… Береза — тупица, дуб — осел. Речка — идиотка. Облака — кретины. Люди — мошенники”. Помните? Министр-администратор из “Обыкновенного чуда” Евгения Шварца. А первое — из “Тени”, это Ученый пытается убедить Принцессу в том, что так говорят люди, выбравшие себе самую ужасную дорогу в жизни.

Здесь действительно ненавидят всех, это касается не только беспрестанно грубо унижаемых революционеров, о которых прямо говорится: “Как сучки и кобели во время течки ищут встречи, так смутьянов и террористов всегда тянет друг к другу”. Унижены и полицейские — почти без разбора, и писатели, и поэты (Брюсов и Бальмонт, например. Исключение делается для одного “великого князя и великого поэта, дорогого К.Р.”). Эта ненависть не мешает активно “учиться у классиков”, местами, например, прямо списывать у Ильфа и Петрова: ““Но теперь надо помочь нашим товарищам в Женеве, которые умирают с голода, нужно оплатить контрабандистов, таскающих через границу транспорты с нелегальщиной. Хотя бы еще рубликов пятьсот…” — Женечка помялась, но сказала: “Сейчас при мне нет, завтра к вечеру достану…”, — “Спасибо, демократическая Россия, сбросившая ярмо деспотии, вас не забудет… Только договоримся раз и навсегда: о ваших пожертвованиях — никому ни гугу. Этого требует конспирация и ваша личная безопасность””. Да, строжайший секрет и полнейшая государственная тайна. Словом, Остапа несло. Лавров, в общем-то, и не скрывает, откуда эти строки, уподобляя дальше Азефа Бендеру. Хотя, замечу, что и само это сравнение уже появлялось у Левитина. Или вот, пожалуйте из Горького нам что-нибудь: “Тем более, — многозначительно поднял вверх палец, — скоро, скоро грянет буря!”

Самого себя зато автор очень любит и не может обойти собственную фигуру в романе о начале ХХ века — лично упоминает о том, что “автору этой книги довелось быть в добрых отношениях” с известным чекистом, который сопровождал Савинкова в СССР в 1925 году. Обо всех остальных же: “Читайте, они же вам отвратительны, правда, ведь правда?” — виснет Лавров всем своим боксерским весом на шее у читателя, жарко дышит ему в лицо. Боевое боксерское прошлое писателя сказывается не только на его манере убеждения, оно накладывает свой отпечаток и на лексику: “Пребывавшего в нокауте губернатора подхватили под руки”. Или: “На шум вышел Татаров-юниор”. Младший, то бишь.

Ненависть и ксенофобия проявляются на всех уровнях и, может быть, в первую очередь — на уровне языка. Сначала кажется, что самый больной вопрос здесь — еврейство. Действительно, мимо этого фактора никак не может пройти такой патриот, как Лавров: революцию (если она была, конечно, учитывая вышеизложенное) сделали евреи. Это постоянно подчеркивается, выпячивается, хотя эти слова для Лаврова слишком мягки, прибегну к той же аналогии: он виснет на шее и дышит в ухо: “Евреи — гады, продали Россию”.

Ну а чтобы читатель об этом не забыл, местечковый говор будет преследовать его с начала до конца романа, ни на секунду не давая забыть — они евреи, евреи, евреи… Дальше становится ясно, что чудовищный язык романа хорошо дополняет складывающуюся идеологическую картину. В одной из рецензий его отрекомендовали как “сочный и образный” — сочный, конечно, на языке Лаврова даже можно сказать — “сисястый”. Ни один (!) персонаж не говорит по-русски. Азеф, чтобы его достойно поняли “соратники”, изъясняется так: “Я очень понимаю нашу молодежь. Я тоже очень горячий. И самодержавие люто ненавижу, мещанское болото ненавижу. Я все разнесу, бах-бабах — в клочки! На царя хочу — с бомбой!.. Чтобы увидеть в последнее мгновение его взор, остекленевший от предсмертного ужаса, полуоткрытый рот, из которого не успел вылететь звук. Взрыв, огонь всепожирающий! О, счастье!”. Брешковская бросается целовать Азефа: “Ай да молодец! Вот это по-нашему! “В клочки разнесу!” Кто смел, тот и съел. На Николку, вишь, с бомбой! Это, дескать, нам нипочем, закусывай калачом! Люблю таких!”. Без пословиц-поговорок Брешковская не произносит ни фразы. Речь Гершуни, конечно, такова, какой и может быть речь зэка: “Кореша сердечные, хватит баки закручивать! Пошли в ресторацию, похряпаем”. Прочие евреи-революционеры, в том числе жена Азефа, разговаривают только так: “Я вас спрашиваю вопрос: если Карл Маркс говорил за эксплуатацию миллионов трудящихся…”. Каляев говорит не просто с польским акцентом — он мешает польский язык с русским, а несостоявшийся убийца Победоносцева офицер Григорьев, как его рекомендует Лавров, “сын парикмахера и великого украинского народа”, толкует исключительно по-украински. Надо ли говорить, что все они отвратительны?

Все это, может, и читалось бы как стёб, но идеологизированность не пускает: речь-то идет о подвигах Азефа, который “постоянно рискуя жизнью, служил делу укрепления великой Российской империи. Легенду о “кровожадном животном”, — заявляет Лавров в предисловии к роману, — пестовали террористы и революционеры — враги человечества и беззастенчивые лгуны”. Видимо, чтобы разоблачить их, Лавров и вывел просто животное, не кровожадное: ведь ни в одном убийстве Азеф, по Лаврову, не повинен. (Интересные, однако, схождения: Левитин тоже указывал на то, что лично Азеф не виновен ни в одной смерти). И ни одного из привлеченных Азефом к БО не арестовывали никогда. Почему бы это? Джанибекян вот пишет, что “за годы царствования Азефа в БО туда не проник ни один провокатор”. Верно, “лучший способ избавиться от дракона — это иметь своего собственного”.

Впрочем, в романе Лаврова все настолько прямолинейно и примитивно, что такие мысли и не нужны вовсе. Кто знает, может, этот Азеф ближе всего к историческому — пишут же о его грубости и наглости, сладострастности, своеобразном чувстве юмора, цинизме… Но верх цинизма — провокация! — превращать такого в положительного героя. Кроме того, не надо быть ни историком, ни лингвистом, чтобы заметить, как извращена здесь картина исторической жизни России начала ХХ века и как корчится искореженный, изнасилованный язык.

Больше всего в этом настораживает, что еще совсем недавно книги Лаврова усердно раскручивали в Москве, устраивались встречи читателей с писателем, а писателя — с министрами (“Эшафот и деньги”, кстати сказать, посвящена Б.В. Грызлову). На эту тему случайно вышло у меня маленькое однобокое исследование: летом была в Ростове-на-Дону, дочитала там роман Джанибекяна и решила, не дожидаясь возвращения в Москву, купить книгу Лаврова, великого писателя земли русской, так вот: в крупных ростовских книжных не только нет ни одной его книги, но даже не знают его имени. Приятно. И — “уж не симптомчик ли это”? Ведь читая рекламу “Лавров — это восхитительно!” в конце его книг его же издательства, можно подумать, что все это как минимум о мировой знаменитости. Ну, “МК”, “Спорт-экспресс”¹, Playboy — понятно, но неужели “Книжное обозрение” и “Литгазета” так мало себя ценят? Впрочем, это “о Лаврове” перепечатывается из книги в книгу, так что, может, просто данные устарели? Ведь взлет Лаврова пришелся на 1998—2003 годы, но в Москве и сейчас легко купить его книги. В результате возникло ощущение, что лавровские “изыски” — тенденция центра, так сказать, официальная линия. А может быть, просто сил и денег не хватило на всероссийскую раскрутку.

Так или иначе, в обоих случаях — и Джанибекяну, и Лаврову — как-то уж очень просто удается разобраться с провокацией и провокатором. Все однозначно: “Ай да голова, ай да молодец, Евно Филиппович! Нам бы иметь в правительстве хотя бы одного такого мудрого, Россия бы расцвела”, — вскрикивает начальник охранного отделения Зубатов в восторге от планов Азефа. Значит, Азефа на царство, Лаврова — в министры, и процветание державы неизбежно.

Что нас ждет, если не поверить в это благолепие, не имея собственных, не данных добрым автором, убеждений? В первую очередь — растерянность. Если не принимать мир, где всех ненавидят, и не поверить в другой, где всех очень жалко (но подлинная жалость и любовь подменяются сентиментальностью), нам останется мир, где мы не знаем, что делать, все неочевидно и полно тревоги. Его труднее переносить, в нем нет готовых решений, продиктованных той или иной конъюнктурой, он опаснее, сложнее, но, пожалуй, реальнее.

ХХ столетие Ю. Давыдов называл веком Иуды, веком предательства. С самого его начала ищут писатели в Иуде если не привлекательные стороны, то хотя бы те, что его возвышают. Недаром “обер-иуда” Азеф, о котором речь идет в “Бестселлере”, прельщался мыслью о переносе открытий Эйнштейна в моральную сферу: великий физик открыл “зыбкость прежних фундаментальных представлений. Не зыбятся ли вместе с ними и мораль, нравственность?” Ведь если да, какие просторы это открывает для самооправдания, для толкований и перетолковываний. Зачем верить “первому порыву обыденной укорененной нравственности”, если, поразмыслив, — разум ли не высшая ценность? — можно все переиграть. Если отвлечься от практики Азефа и задаться его “теоретическим вопросом”, тем, что он ставит в романе Давыдова: “Набычившись, уперевшись зенками в переносицу Бурцева — там, в кафе близ Рейна, во Франкфурте, — Азеф угрюмо сказал: прежде чем меня осудить, следовало бы определить, а на чью мельницу Азеф больше воды вылил — на революционную или контрреволюционную? От эдакой наглой дьявольщины В. Л. изумленно содрогнулся”.

В.Л. содрогнулся, а идея-то оказалась привлекательной, вот и измеряют, на какую же мельницу стараниями Азефа больше воды пришлось. Забывая о том, что провокатор остается провокатором, пробуют подсчитать, какая чаша весов тяжелей.

Последовательность Азефа и в революционной, и в полицейской работе пугает больше, чем предательство, потому что ее труднее объяснить, она как будто выводит Азефа за пределы морали, не позволяя легко перекрашивать его то в белый, то в черный цвет.

Азеф, что равно хорош и на той, и на другой стороне — если не умалять ни его “достоинств” как агента полиции, ни его заслуг как организатора ряда террористических актов и руководителя БО эсеров. Такой Азеф страшнее. Это та самая нелинейная, неклассическая провокация, о которой говорили и писали в последние годы: “При этом в своих “профессиональных” занятиях нелинейный провокатор, как по ленте Мебиуса, из точки “зло” беспрепятственно скользит в политическом пространстве к точке “добро”, из центра “Революции” — в центр “Империи” и обратно, не перепрыгивая никаких пропастей ни в один, ни в два прыжка”². Эта двойная провокация как будто стирает ценностные ориентиры, размывает границу между добром и злом. Где правда? Что добро? (Что есть истина?) Какие объятия Азефа искренни — с Гершуни или с Герасимовым?

О “своеобразной психологии”, “развинченной душе” Азефа писал еще Алданов, высказывая подозрение, что, может быть, и не было там собственного сложного внутреннего мира, а “было что-то довольно бесформенное, включавшее в себя любовь к риску, любовь к деньгам, любовь к ролям, в особенности к ролям трогательным. Человек, очень хорошо его знавший, говорил мне, что Азеф всегда был “слаб на слезы”… Говорили мне, что этот человек, — переходная ступень к удаву, — очень любил музыку, музыку кабаков и кафе-концертов: слушал будто бы с умилением и восторгом. Может быть, немного и дурел, как змеи от флейты?”

Такой Азеф сегодня тоже есть — в романе В. Савченко “Санитар, или Маскарадные маски Евно Азефа”. Здесь Азеф не жертва обстоятельств и не бравый секретный агент. Реально его нет ни в том, ни в другом лагере, он переставляет фигуры, он подлинный в моменты азарта, тогда, когда ждет, какая из его же комбинаций сработает — подготовленный теракт или информация, переданная полиции. Он не пытается выбрать между этими двумя сторонами, исправить “ошибку юности”, как Азеф Джанибекяна. Он нашел себя в этом положении между: “Совесть его была спокойна. Он жил по законам своего времени. Делал, как мог, ту работу, какую судьбою было ему назначено делать. Судьбе угодно было, чтобы он служил одновременно двум противоборствующим сторонам. Он и служил. Добросовестно, отдаваясь делу со страстью, умея любую работу, за какую брался, с завидной последовательностью довести до конца. За это его ценили как на той, так и на другой стороне. Мог ли он какой-то одной из сторон отдать предпочтение? Но как знать, на чьей стороне истина? Истины не знает никто. Даже Бог, который дал человеку свободу. Но и Бога нет”. (А раз так, все дозволено?) Подчеркну только, что это — голос Азефа, не автора, вновь и вновь Савченко прибегает к несобственно-прямой речи, словно бы скрываясь за ней.

У Алданова, которого трудно заподозрить в сочувствии революционным идеям, много было презрения к предателю, что, в общем-то, с позиции общечеловеческих ценностей и моральных критериев, объяснений не требует. У Савченко этого нет, как нет и такого сентиментального сочувствия своему герою, как у Джанибекяна. Скорее, завороженность и невозможность дать правильный ответ. Думайте сами, словом.

Замечу, кстати, что роман Савченко, если сравнивать его с названными здесь произведениями Джанибекяна и Лаврова, единственный из них может доставить и эстетическое удовольствие. Говорят, что выразиться так про книгу: “Хорошо написана, профессионально написана”, — все равно что обругать. Но по контрасту с другими это, безусловно, достоинство. Приятно читать книгу, автор которой умеет писать, ладит и с материалом, и с русским языком. Другой вопрос — соглашаться ли с его точкой зрения. Впрочем, и здесь Савченко дает большую свободу своему читателю, не подсовывая ему готовых решений и ответов.

Перед упомянутым уже спектаклем Левитина “Анатомический театр инженера Евно Азефа” в фойе театра стояли портреты самых разных людей (самого режиссера в том числе) и под каждым: “Кто Азеф?” Да, это тоже провокация, как и многие другие работы Левитина, но целью этого спектакля было не только “раздразнить” зрителя тем, с чем трудно согласиться, но и обнаружить немного Азефа в каждом. “Пусть человек увидит, на что он способен. Любой человек увидит”, — говорит режиссер. И снова интересные схождения, вырастающие из провокационных спектаклей Левитина — то с Лавровым схождения, а то вдруг с Давыдовым. “Азеф мощно присутствует в каждом из нас, — заявляет Левитин. — Мы просто по разным причинам не можем решиться на роль, которую он сознательно взял на себя. Кто по нравственной причине, кто по нездоровью”. В “Бестселлере” читаем: “Что в зеркале души? Таинственная страсть к предательству. У, молчаливый ген, который притаился в каждом”. Только если у Давыдова этот “ген” сталкивается с “укорененной нравственностью”, то Левитин, несмотря на всю серьезность вопроса, предается игре, заставляет читателя — пусть потом возмутится! — встать на позицию Азефа и оправдать его, чтобы самооправдаться.

Азеф действительно значительная закулисная фигура, но, как было сказано в одной рецензии 2003 года на спектакли о боевой организации эсеров³: “Если Азеф больше себя самого, история России должна стать меньше” — сжаться до размеров одной провокации, разгорающейся под увеличительным стеклом до невозможных размеров. Азеф царит, правит, решает, его и без того во всех смыслах крупная фигура растет, заполняет собой эпоху.

Да, личность Азефа, его действия обнажают отношения между властью и террористами: Азеф нужен власти до тех пор, пока есть террор, следовательно, в интересах Азефа сохранять террор как можно дольше. Но Азеф же нужен, чтобы его предотвращать, иначе его работа неэффективна. Пожалуйста, будет и предотвращать, но только частично, чтобы не нарушить первого условия. И все-таки это не делает его первым лицом в государстве.

Можно только предполагать, как делает это Левитин, что “король провокаторов” тешил себя этим ощущением: “Ему казалось, что он руководит государством. Никак не меньше. Что он — вождь, огромная фигура. Без него разразится революция, которую он один сдерживает. Она без него и разразилась, между прочим. Он глубоко координировал революционное и антиреволюционное движение. А, в общем, был глубочайший, роскошный авантюрист”. Азеф-авантюрист, Азеф-игрок всеяден и безразличен, ему, по сути, все равно, кого уничтожать, эсеров или государственных деятелей. В этой бесформенности уже заложена легкость противоположных подходов к нему: то он глава Боевой организации, террорист, убийца, ловко обманывавший полицию, полагавшую, что он раскрывает ей планы эсеров, и тогда отношение к нему однозначно отрицательно. То он человек, предавший революционные идеи, своих друзей, соратников, продавшийся полиции, то есть предатель и провокатор. То он храбрый секретный агент, борющийся с террористами. В последнем случае тех, кого он передавал в руки полиции, лучше представить не социалистами-революционерами, а сумасшедшими и преступниками, как это делает Лавров. Такой подход сейчас найдет отклик у многих, так давайте осудим терроризм и возрадуемся существованию Азефа, пославшего на виселицу не один десяток человек, а в результате получим ненависть и пугающие детские рисунки (скажем, среди принявших участие в недавней выставке “Все краски мира”): в центре листа — глаза закутанной в черное женщины, внизу, по черному — красным одно слово: “Зачем?”. Что же, забудем, что есть другая культура, где женщины закрывают лицо? Или еще: костер, в который летят черные фигурки, и подпись: “Очистим мир от терроризма!”. Что это, “сжечь ее, на костер ее”, “гори, ведьма, гори”?

Ни Савченко, ни Левитин не дают такого простого ответа. И все-таки (или как раз поэтому) именно актер, сыгравший у Левитина Азефа, Юрий Беляев, говорил о милосердии, которым ему бы “очень хотелось оснастить всех зрителей, приходящих в “Эрмитаж” на наш спектакль”, милосердии как качестве восприятия и “спектакля, и жизни, и людей, и всего, что происходит с нами”.

И обеление, и самооправдание Азефа легко, но, пожалуй, бессмысленно. Дав голос абсолютно любой исторической личности, можно добиться того же; сейчас это и происходит со многими деятелями истории, причем есть у меня уверенность, что с милосердием это никак не связано, жадный интерес к кукловодам вроде Азефа (и он человек, и он!) никогда не добавит желанного милосердия к ближнему. Но далеко не все пойдут за режиссером или писателем, если он на вопрос: “Кто Азеф?” отвечает: “Да мы сами”.