Игорь Милославский

Русский язык как культурная и интеллектуальная ценность и как школьный предмет

Об авторе | Игорь Милославский — академик Международной академии наук высшей школы, доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой сопоставительного изучения русского и других языков факультета иностранных языков МГУ им. М.В. Ломоносова.

Русский язык — это феномен, который постоянно привлекает внимание его носителей в самых различных аспектах. Оценочном, как, например, у И.С. Тургенева, назвавшего русский язык “великим и могучим, правдивым и свободным” и утверждавшего, что “нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу”. И наш современник, ученый, поэт, бард А.М. Городницкий пишет о русском языке как таком признаке общности людей, который не менее важен, чем кровь и почва. И первоклассник заучивает слова К.Д. Ушинского о Родине, которая вскормила нас своим хлебом, вспоила своими водами, научила своему языку. И “человек с улицы”, заменивший “маленького человека” прошлых веков, протестует в газете против “реформы русского языка”, именуя таким образом довольно частные рекомендации по упорядочиванию некоторых орфографических правил, полный свод которых был официально утвержден полвека назад, когда многих ныне широко употребляемых слов в русском языке не было. И средства массовой информации в специальных передачах о русском языке регулярно сообщают заинтересованным слушателям-читателям “Как правильно?”. И депутаты Госдумы озабочены созданием закона о русском языке. А отдельные депутаты, противопоставляя истинную элиту общества той его часто по необъяснимым причинам преуспевшей части, которая сама себя называет элитой, в качестве первого различительного признака выставляют произнесение прецедент или прецендент… Все это, конечно, разумно. Как и рассуждения о множестве иностранных слов в русском языке. В последние десятилетия особой агрессивностью отличаются слова английские, а ранее — французские, а еще ранее — немецкие (или русский язык отличается особой к ним восприимчивостью?). И победный марш нецензурных слов и выражений, не только звучащих на улице, в быту, в школе и вузе, но растиражированных теперь в специальных изданиях и даже проникших на театральные подмостки и экран. И соображения о преимуществах латиницы перед кириллицей (или кириллицы перед латиницей?) и их обеих перед арабским письмом (или арабского письма перед ними?). Все эти и подобные, более или менее беспокоящие общество вопросы, как кажется, могут получить разумные ответы только при более глубоком понимании того феномена, который мы называем “русский язык”.

Очевидно, что русский язык не дан людям в непосредственных физических ощущениях. Как таковой он существует в виде словарей, грамматик, учебников и иных описаний того, что мы можем наблюдать, использовать, слушать и т.п. в виде русской речи. При этом перед речью, равно как и перед языком, в качестве главной задачи стоит обозначение той действительности, которая окружает человека, говорящего в конкретном случае по-русски. Более или менее легко можно назвать окружающие такого человека объекты и явления действительности: гром и молнию, березу и осину, реку и болото, солнце и ветер и другие природные феномены, избу и печь, квартиру и коттедж, проселок и шоссе, одеяло и стол, книгу и мобильник, электричку и лодку, телевизор и нож и другие созданные умом и руками человека орудия быта… Строго говоря, все названное выше можно было бы изобразить на картинке как значения соответствующих слов. Конкретный предмет, который человек достаточно часто наблюдает, которым обычно пользуется, должен непременно быть назван. И нередко это название то же самое, что и в том языке, откуда этот предмет пришел: свекла и тетрадь из греческого, верстак, шкаф, галоша — из немецкого, лупа, медаль, конверт — из французского.

Надо ли удивляться, что многие атрибуты современного быта, а также массовой культуры обозначаются в русском языке английскими (точнее, американскими) словами: пейджер, кассета, диск, рок (музыка), блокбастер и т.д. Совершенно очевидно, что язык в этом случае точно повторяет роль того самого зеркала, на которое “неча пенять”.

Точно так же совершенно очевидно, что в нашем климате нет необходимости в специальном названии для горячего ветра, приносящего пыльную бурю. Как нет необходимости и в разных обозначениях для снега, свежевыпавшего и лежалого, покрывшегося коркой, ноздреватого или пушистого. Это важно там, где разводят оленей и качества снега позволяют или не позволяют им добыть из-под него корм.

И сугубо русские предметы, как, например, самовар, матрешка или балалайка, появляясь в других странах, приносят с собой и соответствующие русские слова-названия.

Однако любой язык, в том числе и русский, дает именования, собственные или заимствованные, не только непосредственно наблюдаемым предметам и явлениям. Язык обозначает не только то, что можно увидеть глазами, потрогать руками, соотнести с эталоном мер и весов. В частности, русскому языку подвластен мир чувств человека, называемых любовь, страсть, влечение и увлечение, обожание, привязанность, флирт, кокетство. В этом случае словесный ряд позволяет обозначить и искренность, и глубину, и силу, и продолжительность чувства, и “позиционирование” относительно объекта этого чувства. Общеизвестно, что русский язык способен обозначать самые тонкие различия не только чувств, но и мыслей, и других состояний и действий. Ср., например, отомстить (“злом за зло”) и наказать (“чтобы больше так не делал”), беречь и охранять (“от внешних сил”), обещать и клясться, и т.д. и т.п. Русский язык обладает большими возможностями для обозначения различных степеней обобщения: карась, щука, плотва, карп, сиг, сазан — рыба; писать, копать, красить, считать, пилить, строить — работать; корова, скот, имущество — благосостояние.

Замечательна способность русского языка привносить в именование субъективное, авторское отношение к называемому, положительное, но чаще отрицательное: помощник — пособник — сподвижник; глаза — гляделки — очи; стабильность — застой; революция — переворот, мятеж; разведчик — шпион; осторожный — трусливый; бережливый, рачительный — скупой, скупердяй, жмот; щедрый — расточительный, мот. Все исследователи обращают внимание на способность русского языка выражать не только субъективно-оценочное отношение к называемым феноменам. По-русски можно очень органично выразить и субъективно-положительное отношение к собеседнику, используя для этого суффиксы существительных и прилагательных, обычно (неудачно!) называемые уменьшительно-ласкательными. Особенно отчетливо это проявляется в быту, когда предлагают тарелочку горяченького супчика, продают солененькие огурчики, грибочки или капустку, просят платить денежки за билетики или делают височки прямыми, а проборчик косым.

Однако возможности русского языка проявлять субъективность в отношении и предмета речи, и адресата речи существенно менее важны, чем его замечательная способность к разнообразным содержательным модификациям именований, существующих для различных феноменов действительности. Одним из таких замечательных свойств русского языка является его способность обозначать по отношению к любому действию, результат которого неизвестен, такое действие, которое достигло результата: писал — написал, читал — прочитал, учил — научил (или выучил), строил — построил, лечил — вылечил, просил — упросил (или выпросил), и т.д. и т.п. При этом сам этот результат может быть обозначен и как не полностью достигнутый (недодумал, недостроил), и как превышающий необходимую норму (перекормил, перестарался).

Вообще русские приставочные глаголы издавна поражают богатством передаваемых с их помощью различий в обозначаемых действиях. Н.Г. Чернышевский, например, восхищался тем, как с помощью соответствующих приставок можно точно обозначить фазу и степень облысения того или другого человека: полысел, облысел, залысел, отлысел и т.п. К сожалению, эти справедливые наблюдения приводили автора к ложному обобщению, будто передать эти различия средствами других языков, в частности французского, невозможно. Эти содержательные различия, обычно передаваемые в русском (и в других славянских языках) с помощью глагольных приставок, во многих других языках передаются с помощью отдельных слов. Впрочем, и в русском языке часто сосуществуют оба способа: говорить — заговаривать — начинать говорить, писать — переписывать — писать еще раз, переписывать еще раз, целовать — поцеловать — целовать один раз или поцеловать один раз. Повторность и однократность действия могут быть при этом выражены дважды, и лексическим показателем еще раз и один раз, и приставками пере- и по- соответственно). Русский язык прекрасно приспособлен для того, чтобы обозначать действие как сознательно совершаемое, целенаправленное и как совершаемое само по себе, исходящее от какой-то неясной силы: чашку разбил Петя — чашка разбилась; часы сломал Вася — часы сломались; я думаю — мне думается; говорят, что… и говорится, что… — Иван говорит, что…, его считают гением и он считается гением — Я считаю его гением.

Никоим образом не ставя перед собой задачу исчислить все тонкости и оттенки действительности, с обозначением которых русский язык отлично справляется, не могу не назвать еще и размер предмета (рука — ручонка, ручка — ручища), и степень признака не только по отношению к другому признаку (Петя рассудительнее Васи — Петя более рассудительный, чем Вася), но по отношению к некоторой норме (глупый — немножко глупый, глуповатый — очень, чрезвычайно глупый, глупейший).

Таким образом, можно утверждать, что русский язык — это богатая, структурированная, развитая система именований окружающей нас действительности. Владение этой системой именований-обозначений позволяет выделять соответствующие феномены и аспекты действительности и, таким образом, осмысливать их. Русский язык позволяет и иерархизировать эти феномены и аспекты по степени абстрактности, и выражать свое субъективное, оценочное (нравится — не нравится) отношение к ним. Русский язык, как язык естественный, принципиально отличается от искусственных языков информационных систем. Цель последних — обеспечить эффективное поведение пользователя. Цель первого — не лишенное субъективности познание окружающей действительности. Впрочем, и изучение любого естественного иностранного языка может быть сознательно сведено к обеспечению эффективного поведения в соответствующей языковой среде: как вести себя в магазине, ресторане, гостинице, на таможне и т.п. Однако это уже совсем другой вопрос.

Но не без робости приступаю я к обсуждению вопроса о том, насколько совершенным орудием по отношению к осмыслению окружающей действительности является русский язык. В нашей культурной традиции приняты только восторженные оценки русского языка, для чего, как я пытался показать выше, есть серьезные основания. Однако сам вопрос о наличии/отсутствии несовершенств общей более чем позитивной оценкой не отменяется. Более того. Боязнь его поставить — показатель внутренней неуверенности в том, что эта позитивная оценка может пройти проверку с позиций рационализма. Итак, вступая в противоречие с культурной традицией, не боясь обвинений в не- (или анти- ?) патриотичности, буду руководствоваться словами Данте: “Здесь нужно, чтоб душа была тверда, здесь страх не должен подавать совета”.

Существует, по крайней мере, одна такая ситуация, в которой современный русский язык, по всеобщему признанию, обнаруживает свою слабость. Речь идет о вежливом, но нейтральном обращении к незнакомому человеку. Девушка — молодой человек, мужчина — женщина, устаревшие товарищ, господин — госпожа, гражданин — гражданка, гражданочка, предлагавшееся на этот случай В.А. Солоухиным сударь — сударыня, заграничные сэр, мадам, мадемуазель — любое из этих слов, будучи употребленным в качестве обращения, является либо грубым (мужчина — женщина), либо содержит ненейтральные ассоциации (товарищ — советские, гражданин — подчеркнуто исключительно официальные, мадам — нерусские, сударь — досоветские), либо бессмысленно (молодой человек — к пожилому мужчине).

Здесь для нас важен прецедент. Если хотя бы одно несовершенство обнаружилось, может быть, есть и другие. Замечу лишь, что отмеченное “слабое место” относится не к сфере постижения и обозначения свойств окружающей действительности, но к возможностям коммуникативного взаимодействия говорящих по-русски людей.

Очевидно, что некоторые феномены получают в русском языке не единственное обозначение. Например, смотреть и глядеть, везде и всюду, бегемот и гиппопотам, лингвистика — языкознание — языковедение и некоторые другие. При этом члены приведенных пар не только называют абсолютно одно и то же, но не различаются ни субъективной оценкой (поездка — вояж), ни различием в отношении к адресату такого сообщения (спать — дрыхнуть), ни даже устойчивыми ассоциациями, присущими тому или другому члену пары (выпрашивать — цыганить). На нежелательность существования в русском языке абсолютных (!) синонимов не раз справедливо обращали внимание борцы против иностранных заимствований. Правда, далеко не все их мишени являются абсолютными синонимами по отношению к русским словам. Так, например, слово киллер не абсолютный синоним, но гипоним по отношению к гиперониму убийца. Очевидно, что всякий киллер — убийца, но не всякий убийца — киллер, есть еще, например, вешатель, палач. Киллер отличается от первого отсутствием сведений о способе убийства, а от второго — тем, что, тоже будучи наемным, действует обязательно тайно. Слово имидж тоже не абсолютный синоним образа, поскольку последний возникает сам по себе, а для второго необходимы специальные целенаправленные усилия с тем, чтобы создать нечто более привлекательное, чем реальный образ. Иными словами, в результате появления слов киллер и имидж расширилось, пусть и весьма незначительно, познавательное пространство русского языка. Вместо длинных расчлененных именований тайный наемный убийца и сознательно несколько приукрашенный образ пришли компактные однословные именования.

Вернемся, однако, к мучительному вопросу о существовании несовершенств. Если в русском языке как в системе, постигающей и обозначающей действительность и ее свойства, есть “лишние” части, то, может быть, есть нужные, но отсутствующие элементы? Увы, есть.

Мы, например, выделяем среди учащихся двоечников, троечников, отличников (и даже хорошистов) по формальным результатам их деятельности, лодырей и лентяев (еще одна пара абсолютных синонимов!), ботаников и зубрил по степени их усердия и реальным результатам (с субъективным оценочным компонентом). Но как назвать ту отнюдь не малочисленную группу учащихся, которых интересуют только полученные оценки? Этот признак характеризует и многих студентов, озабоченных исключительно получением “корочек”. И даже соискателей ученых степеней и званий, видящих в них, а не в постижении научной Истины цель своих разнообразных усилий. А вот соответствующего слова в современном русском языке, кажется, нет. (Ближе всего к искомому обозначению, видимо, находится ныне мало употребительное слово чинодрал, обозначавшее соответствующих лиц среди чиновничества и военных, но к учащимся и ученым оно неприменимо.)

Если мелкого чиновника поставили в такое положение, когда он вынужден отвечать за ошибки чиновников покрупнее, то этот первый по-русски — стрелочник или — при более серьезных обстоятельствах — козел отпущения. А если мелкие чиновники поставили своего крупного шефа в такое положение, когда именно он вынужден отвечать за их проделки (подставили!), то как назвать жертву этой популярной интриги? Мне не дает покоя строчка известной бардовской песни о Канаде: “Хоть похоже на веселье, только все же не веселье”. Ясно, что “не веселье, но похоже”. Как в загадке: “не дерево, а с листочками…”. Но что же это такое? Нет слова!

Обычное русское предложение Я могу навестить Петю двусмысленно, поскольку означает и то, что у меня имеется такая физическая возможность (у меня есть свободное время, транспортные средства и т.п.), а также то, что это возможно по моральным соображениям (характер наших отношений дает мне право на такой поступок). И любые попытки уточнить причины такой возможности, используя слова физически, морально, имею право, будут звучать по-русски несколько странно. Точно так же ответ на вопрос по телефону “Что ты сейчас делаешь?” может допускать разные ответы: “С тобой разговариваю” (в данный конкретный момент), “Обедаю” (период в несколько минут), “К экзаменам готовлюсь” (может быть, период в несколько часов или даже дней, хотя в данный конкретный момент может быть и да, и нет), но только в поэтической речи — “Люблю”, как у Леонида Мартынова, или весьма саркастически — “Начальство уважаю”.

Русскому языку вообще глубоко свойственна доверчивость к знаниям и интеллекту собеседников. Зачем специально называть то, что и так для всех очевидно или каждому понятно? Впрочем, как я пытался показать примерами выше, это свойство не всегда достоинство. Более того. Можно утверждать, что для науки, юриспруденции, сугубо формализованных деловых отношений это недостаток. Поскольку очевидное и понятное для одного человека не всегда столь же очевидно и понятно для другого. И в результате разные ситуации могут быть обозначены одинаково, и одно и то же предложение может получать различные интерпретации.

Итак, русский язык, будучи весьма утонченным и эффективным средством постижения и означивания окружающей действительности, в этой своей ипостаси отнюдь не всегда безупречен и мог бы быть усовершенствован. Это прекрасно осознавали (понимали?) наши великие предшественники. Они не только бережно собирали все (sic!), созданное народом (яркий пример такой деятельности — подвиг В.И. Даля, первым словом в словаре которого было поразившее его в устах ямщика замолаживать — “пасмурнеть, заволакиваться тучками, клониться к ненастью”). А многие выдающиеся деятели русской культуры, от Н.М. Карамзина до В.В.  Маяковского, сами создавали “недостающие” в русском языке слова: Н.М. Карамзин — промышленность, Ф.М. Достоевский — стушеваться, В.В. Маяковский — любёночек и любовища, прозаседавшиеся и др. А что же должны делать с русским языком его ответственные носители и пользователи сейчас, в начале ХХI века? Я попытаюсь ответить на этот вопрос только после того, как мы рассмотрим вслед за первой функцией языка, постигающей и обозначающей действительность, его вторую функцию, культурную, обеспечивающую взаимопонимание между говорящими по-русски во времени и в пространстве.

Членение, постижение и именование действительности имеет смысл не только как индивидуальный опыт, но и как возможность эффективного взаимодействия с другими людьми. Очевидно, что между людьми, говорящими, например, на русском языке, это взаимодействие несравненно эффективнее, чем между носителями не одного, но разных языков. И в этой своей ипостаси — средства коммуникации между людьми — русский язык выступает уже как составная часть культуры. Артикуляционные особенности звуковой системы — сильная редукция безударных гласных, противопоставление твердых и мягких согласных, а также согласных шипящих и свистящих — все это, с одной стороны, едва ли может быть объяснено рационально, а с другой — является одним из знаков культурной общности людей. Фонетические отклонения от этой системы сразу выдают чужака, то ли носителя диалекта, жителя определенной местности, не освоившего литературное произношение, то ли иностранца, для которого русский язык неродной.

Культурная память представлена и в отношениях между разными значениями многозначных слов (рука как “часть тела” и как “покровитель”, крыша как “верхнее покрытие здания” и как “незаконная защита деятельности”). И в отношениях между словами производными и производящими (собачиться, поддакивать и отнекиваться, пенкосниматель). И, конечно, в различного рода фразеологизмах (когда рак на горе свистнет; после дождичка в четверг), пословицах и поговорках (хвалилась синица море зажечь; бодливой корове Бог рог не дает; Бог помилует — свинья не сожрет; пьян да умен — два угодья в нем; не родись красив, а родись счастлив; Бог шельму метит). И, разумеется, в различных крылатых словах и выражениях, т.н. “прецедентных текстах”, черпавшихся ранее из литературы, церковной и художественной, а ныне пополняющихся за счет кинофильмов, рекламы, усилий работников газет, радио, а особенно ТВ (не судите — да не судимы будете; не в силе Бог, а в правде; а Васька слушает да ест; что будет говорить княгиня Марья Алексевна; сейте разумное, доброе, вечное; вор должен сидеть в тюрьме; процесс пошел; я не халявщик, я партнер; кто идет за Клинским? и т.д. и т.п.). Сам набор прецедентных текстов меняется от поколения к поколению вследствие изменения круга чтения, появления новых выражений, забывания некоторых прежних и т.п. Это, разумеется, не содействует эффективности общения между представителями разных поколений. Во-вторых, меняется сам характер использования прецедентных текстов. Если прежде они обычно выступали как определяющие нравственное поведение максимы, то в последнее время все чаще используются как малосодержательные присловья, связанные с речью не содержательно, но формально или ассоциативно.

Впрочем, культурная память в языке представлена не только в виде неожиданных, эмоционально образных связей между явлениями, по сути весьма далекими друг от друга. Не только в виде клишированных выражений, именований целых ситуаций или поведенческих рекомендаций, но в использовании в качестве нарицательных исторических и литературных героев и мест (как швед под Полтавой; декабристы разбудили Герцена; хлестаковщина; маниловщина; болдинская осень). При этом культурная память в языке, с одной стороны, выступает как мощный источник расширения познавательного пространства русского языка. Например, плюшкин, кажется, наилучшим образом обозначает крайнюю степень скупости, граничащую с болезнью и подавляющую все иные свойства личности. А был ли мальчик-то, кажется, наилучшим образом передает то состояние виноватого человека, при котором он пытается успокоить свою совесть предположением, что самого этого постыдного события на самом деле не было. Однако, с другой стороны, культурная память сохраняет и содержательно абсолютные синонимы (см. выше), слова, различающиеся только эмоциональной образностью. Например, об очень сильно пьяном человеке можно сказать, что он напился в стельку, в доску, до положения риз, в лоскуты, как Зюзя, до чертиков, как свинья, что он надрался, назюзюкался, и это еще не все. Замечу, что возможностей сказать о слабой степени опьянения в русском языке тоже немало: заложить за галстук (воротник), пропустить по маленькой, (слегка) вздрогнуть, клюкнуть, раздавить мерзавчика… Таким образом, эмоционально-образная составляющая оказывается для русского языка, по крайней мере в некоторых сферах, важнее рациональной, познавательной. Русская пословица ради красного словца не пощадит и отца отражает ситуацию, когда эмоционально-образная сторона речи оказывается важнее даже нравственного требования не обижать родителей.

Существуют в русском языке и такие области, в которых культурная память просто начисто игнорирует любые рациональные соображения. В самом деле. Почему дверь и стена — женского рода, пол и потолок — мужского, а окно — среднего? Если бы в русском языке все существительные принадлежали к одному-единственному роду (это значит, что рода как признака существительных в языке вовсе не было бы), это практически никак не повлияло бы на способность русского языка адекватно отражать окружающую действительность.

Ведь противопоставление живых существ по полу, что является весьма важной характеристикой окружающей действительности, выражается в русском языке с помощью либо специальных слов (мужчина — женщина, сын — дочь, тетя — дядя, баран — овца и т.п.), либо с помощью некоторых суффиксов (учитель — учительница, москвич — москвичка, плясун — плясунья, сторож — сторожиха, билетер — билетерша, граф — графиня, поэт — поэтесса и т.п.). Обо всем этом уже очень много писали русские грамматики, поэтому обращу внимание лишь на одно обстоятельство. Зачем так много различных суффиксов для выражения одной и той же характеристики окружающей действительности “женский пол”? С рациональной точки зрения было бы оптимально иметь один-единственный суффикс. Однако только в страшном сне лингвиста можно представить русские слова москвичница, плясунница, сторожница, билетерница, графница, поэтница или учителка, плясунка, сторожка, билетерка, графка, поэтка для обозначения лиц женского пола.

Исключения из простых правил, очень сложные правила или отсутствие каких бы то ни было правил — это те преграды, которые культурная традиция ставит перед чужаком, желающим войти в другую культуру. И в русском языке содержится немало таких преград, не объяснимых с позиций рационализма. Почему прямой объект действия, обычно обозначаемый в русском языке формой винительного падежа без предлога, не выступает после глаголов заведовать, командовать, руководить? Почему высмеивать кого-что подчиняется общему правилу, а смеяться можно только над кем-чем? (Ср. одесское смеяться с кого-чего). Точно так же почему любить отца — винительный без предлога, но в той же самой объектной роли после надеяться необходим еще предлог на, а после верить — предлог в. И хотя рационализм в этих ситуациях явно страдает, любой предложивший в русском языке везде для обозначения прямого объекта употреблять винительный без предлога, обрек бы себя в дальнейшем на контакты только с аудиторией из психоневрологических диспансеров.

Я сознательно придерживаюсь неписаного правила современных культурологов — не ранжировать разные культуры и, даже более того, стремлюсь исключить сопоставления русского и других языков. Однако в данном случае не могу удержаться хотя бы от упоминания о том, что во всех естественных языках, в том числе весьма развитых и признанных в мире, мы найдем множество (в одних — больше, в других — меньше) проявлений культурного диктата по отношению к логике, здравому смыслу, рационализму (достаточно вспомнить хотя бы неправильные глаголы германских и романских языков). Не ставя, как и ранее, перед собой задачи перечислить все те характеристики устройства русского языка, где культурная традиция правит бал вопреки доводам разума, укажу лишь некоторые моменты. Не имеющее никакого коррелята в обозначаемой действительности разделение существительных по типам склонения, а глаголов — по типам спряжения. Почему читать — читаю, а спать — не спаю, но именно сплю, почему строить — строю, но любить не любю, но люблю, а гнить не гню, но гнию. Впрочем, все эти глагольные “почему” указывают на культурные преграды только для тех, кто изучает русский язык как неродной. Для носителей русского языка здесь нет преград, что, без сомнения, косвенный, но сильный аргумент в пользу того, что усвоение родного языка осуществляется не на рациональном уровне, но за счет “генетической памяти” и/или коммуникативного подражания. Однако часто никак не мотивированное оформление именительного и родительного падежей множественного числа существительных ставит в тупик и носителей русского языка: стол — столы, дом — дома, но директор — директоры или директора; белорусов — татар, но лезгин или лезгинов. Не упоминаю уже о многочисленных “капризах” в сочетании слов: опустить можно глаза, руки, плечи, а потупить только глаза, но не руки или плечи.

Итак, русский язык выступает не только как средство познания и отражения окружающей действительности, но как некоторое сложное и иррациональное устройство, формирующее культурную общность людей. Это “устройство” позволяет обладателям этой культурной ценности успешно взаимодействовать между собой, адекватно понимая друг друга. При этом в нем содержатся и такие элементы, которые затрудняют чужому, тому, для кого русский язык неродной, вхождение в эту общность. Что-то вроде замка с различными секретами, которые совсем не секреты для своих, поскольку согласно их традициям и опыту иначе и быть не может, и необъяснимые странности для чужих, поскольку базируются на иррациональной основе.

Возвращаюсь к вопросу об ответственности за русский язык его современных благодарных и сознательных пользователей. Как я пытался показать выше, эта ответственность проявляется в двух моментах. В бережном и любовном сохранении русского языка как культурной исторической ценности, не только обеспечивающей взаимопонимание миллионов людей на огромной территории, но и дающей возможность интеллектуальной связи поколений. И в совершенствовании возможностей русского языка как инструмента постижения и называния различных аспектов окружающей нас действительности. Абсолютно ясно, что успехи в решении этой, второй, задачи будут помогать и улучшению взаимопонимания говорящих по-русски, и обогащению самого русского языка как ценности культурно-исторической уже для будущих поколений. Замечу при этом глубокое различие, с одной стороны, между ценностью, освященной традицией, но содержательно никак не нагруженной, и ценностью, позволяющей более точно отражать свойства окружающей действительности. Например, за противопоставлением профессора — профессоры стоит только культурная традиция, а за противопоставлением профессора — профессура еще и содержательная. Поскольку первое слово обозначает “множество отдельных лиц”, а второе — “нерасчлененное множество”. Поэтому в функции обращения первое слово возможно всегда, а второе — только на митинге, где доминирует чувство толпы. Звонишь или звонишь — это противопоставление, связанное с культурной традицией. Кстати, еще у Пушкина формально похожий глагол имел ударение на окончании: печной горшок тебе дороже, ты пищу в нем себе варишь, а современные носители русского литературного языка говорят только варишь. Глагол звонить не изменил в литературном языке таким же образом место ударения, видимо, потому, что широко употреблялся в церковном обиходе. А широкое внедрение новых технических средств связи, по-видимому, стимулировало фонетическое сближение с однотипными формально глаголами, употребляющимися, как, например, варить, в бытовой сфере. А вот последовательное различение, по крайней мере, двух значений в русском слове государство как “системы самой власти” и как “конкретных людей во власти” было бы для носителей русского языка серьезным и культурным, и познавательным прорывом. Ср., например, умелое руководство операцией как характеристика процесса и бездарное руководство института как характеристика лиц или забота об армии — дело государства и государство выделило средства, где в первом случае безликое обобщение, а во втором заведомо конкретные люди, принявшие более или менее коллегиально соответствующее решение.

За последние пятьдесят лет существования советской власти Академия наук СССР, органы просвещения, издательства сделали очень много для сохранения русского языка как культурной ценности. Издавались различные словари русского языка, толковые, орфоэпические, синонимов, трудностей и правильности русской речи, паронимов… Предметом национальной гордости можно считать “Грамматический словарь русского языка” А.А. Зализняка, указывающий правила образования всех существующих словоформ от исходной словоформы, представленной в словаре (от инфинитива глагола, от именительного падежа единственного числа существительного, от полной формы именительного падежа единственного числа мужского рода прилагательного). Однотомный толковый словарь русского языка С.И. Ожегова, а впоследствии С.И. Ожегова и Н.Ю. Шведовой, постоянно переиздавался и вошел не только в библиотеки и школы, но почти в каждую семью. И сейчас эта работа не прекратилась. Стоит указать подготавливаемые в Санкт-Петербурге под руководством Л.А. Вербицкой выпуски “Давайте говорить правильно”. Очевидно, что вся эта организованная деятельность была возможна при наличии определенной политической воли руководства страны. Эта политическая воля опиралась на понимание того, что русский язык можно уподобить то ли краеугольному камню, то ли мощному обручу, обеспечивающему единство и союзного государства, и многонациональной России. Эту свою роль русский язык мог выполнять только будучи строго нормированным, по возможности формально единообразным, не разъедаемым территориальными, социальными, профессиональными и иными различиями. Была объявлена война диалектам и просторечию, в печати, на радио и впоследствии на ТВ установленные Академией наук СССР нормы литературного языка соблюдались чрезвычайно строго. Объективно все это способствовало сохранению традиций русской элитарной (не народной!) культуры в отношении русского языка.

С начала 90-х годов прошлого века, когда СССР распался, а угроза единству России стала еще более актуальной, политическая воля, о которой говорилось выше в отношении русского языка, если и проявлялась, то либо в виде деклараций, либо в форме создания разного рода бюрократических организаций, участие в которых согревало души безответственных честолюбцев. Такое благое дело, как отмена цензуры, объективно привело к резкому увеличению числа нарушений литературных норм в печатных изданиях, на радио, на TV. Общий процесс неуважительного отношения к нормам русского литературного языка затронул театр, кино, спонтанную (не по бумажке!) публичную речь многих общественных лиц. Кроме того, отвечая невозвышенным потребностям немалочисленной части общества, книжный рынок произвел настоящую интервенцию различных словарей русского жаргона, арго, нецензурной лексики, всего того, на что прежде налагалось строгое табу. Особенно много в этой области сделал работавший в те годы в Германии профессор Санкт-Петербургского университета В.М. Мокиенко, в частности, создавший русский словарь проституток и русский словарь наркоманов. Безудержное торжество вседозволенности, разрушение норм русского литературного языка, вызывающе неуважительное отношение к культурной традиции — все это само по себе, вне зависимости от социальных последствий такого поведения, вызвало активное неприятие и даже протест у значительной части общества. Да и зарабатывать на непристойностях и похабствах год от года удается все меньше. Ведь незапретный плод уже не так сладок, как запретный. Как кажется, процесс уже пошел на убыль. Попытаюсь осмыслить его последствия в более широком контексте.

Россия — страна, где традиционно существует весьма уважительное отношение к слову, особенно произнесенному представителями власти или написанному. Именно об этом писала А.А. Ахматова, сравнивая родное слово по прочности с золотом и камнем и обещая заплатить самую высокую цену за то, чтобы “сохранить тебя, русская речь”. Активно культивируемая органами советской власти жесткая линия, направленная на строгое соблюдение традиций и норм в использовании русского языка в печати, на радио, на телевидении, в публичных выступлениях, сопрягалась с почти сакральным отношением к слову в обществе и особенно в среде интеллигенции. Цена орфографической или орфоэпической ошибки в глазах советского общества была значительно выше, чем проявление полного невежества в физике и химии или даже в родной истории и географии. Власть и значительная часть общества совпадали в своем стремлении хранить языковые традиции как часть культурного наследия. Правда, цели у них при этом были разные: самоценность культуры для общества и использование традиций для сохранения своего положения у власти. Последняя активно использовала неспособность отдельных членов к усвоению логически не мотивированных правил (в частности, многих правил русской орфографии) для недопущения таких людей, например, к высшему образованию. В результате длительного совпадения таких представлений власти и общества о русском языке господствующим на уровне обыденного сознания стало чрезвычайно одностороннее осмысление русского языка. Согласно этому представлению русский язык — замечательный, великолепный, превосходный, хотя использование его, особенно в письменной форме, требует огромных усилий по усвоению многочисленнейших, не всегда обоснованных и согласованных между собой “правил”, а также разнообразных исключений из них. Несоблюдение этих правил может повлечь за собой разнообразные ограничения в достижении более или менее высокого социального статуса.

Неудивительно, что такое представление общества о своем родном языке имело, по крайней мере, несколько важных практических следствий. Во-первых, общество с такими представлениями заранее резко отрицательно относится к любым предлагаемым специалистами изменениям в отношении языка. Это было агрессивно продемонстрировано в середине шестидесятых и в конце девяностых годов прошлого века, когда с порога были отвергнуты вполне разумные предложения об усовершенствовании русской орфографии. По мнению подавляющей части общества, как стало совершенно ясно в это время, “русский язык и русская орфография” (и пунктуация?) — это почти абсолютные синонимы. Во-вторых, было чрезвычайно лестно слышать и повторять общую холистическую весьма высокую оценку русского языка. Однако при этом не возникало вопросов ни о том, на чем же именно такая общая оценка основывается и к каким именно характеристикам русского языка относится. В-третьих, и это, на мой взгляд, самое важное, совершенно снимался вопрос о первой функции русского языка, расчленении, постижении и обозначении феноменов и свойств окружающей действительности.

Остановлюсь на последнем моменте подробнее. Разумеется, и в советское время русский язык как орудие осмысления действительности обогащался. В этом обогащении четко выделяются два источника. Первый — официальный. Это ему мы обязаны такими невнятно коррелирующими с реальностью обозначениями как все прогрессивное человечество, поджигатели войны, борьба за мир или развитой социализм. Впрочем, субъекты такой деятельности не только создавали фантомы, они очень разумно направляли нас, повторяя, что осуждать и клеймить следует непременно гневно, т.е. со всей эмоциональной силой и без всякого участия разума, а одобрять и поддерживать — единодушно и целиком и полностью, т.е. не утруждая себя мелочным вхождением в детали и частности и не потакая своим сугубо частным представлениям.

Второй — неофициальный. Тот, где трудодни назывались палочками, а голосование в Верховном Совете — гимнастикой для пожилых. Излишне говорить о неограниченных возможностях для распространения достижений первого и о более чем подпольном существовании второго. Но к власти пришел М.С. Горбачев. Для проводимой им политики идеологами ЦК КПСС было избрано слово перестройка, сообщавшее, что теперь будет по-другому, хотя и неясно, как именно. Слово это уже не имело никаких ассоциаций со словом революция (Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим), ни со словом новый (Ср. новая экономическая политика или нэп, а также новый курс Ф.Д. Рузвельта), ставшим весьма затертым. Это время обогатило русский язык такими познавательными прорывами как, например, неформальный лидер или неформальная организация. Или права меньшинства. Раньше в речи употреблялось только подавляющее большинство, где было не очень ясно, имеется ли в виду очень большой численный перевес, или подавление тех, кто в меньшинстве, хотя и не обязательно малочисленном, или одновременно и то и другое. Попутно замечу, что эти совершенные русским языком познавательные расширения стали быстро забываться, хотя едва ли потеряли актуальность, если этот критерий вообще может быть приложим к знанию.

Одновременно с отменой цензуры выплеснулось все, что находилось прежде под строгим запретом. И, как я уже писал выше, оказалось востребованным и обществом, и некоторыми специалистами-языковедами прежде всего то, что традиционно в русской культуре считалось недостойным называния, матерщина, похабщина, скабрезности и прочие проявления внимания к телесному низу. При этом, как мне кажется, смакуя десятки и сотни различных именований половых органов и сексуальных контактов, и авторы, и читатели не заметили познавательных открытий, совершенных безымянными носителями русского языка и не получивших при советской языковой политике возможности закрепиться ни в просторечии, ни тем более в русском литературном языке. Приведу в качестве примера слово заглушки для обозначения медалей, полученных в связи с различного рода юбилеями (40 лет Вооруженных Сил СССР и т.п.) в отличие от наград, полученных за участие в боевых действиях. Или так понравившееся А.И. Солженицыну на цырлах, т.е. и “быстро”, и “тщательно”, и одновременно “с уважением (истинным или показным?) к адресату действия”. И хотя такая комбинация признаков действия в реальности отнюдь не редкость, другого компактного средства ее обозначения в русском языке, кажется, нет. Или слово спихотехника, обозначающее способность (талант?!) перекладывать на других лиц или органы собственные неприятные обязанности. Едва ли найдется человек, отрицающий широкое распространение такого явления в современной российской действительности. А вот слово почему-то не приживается. Может быть, потому, что область, в которой оно появилось, вообще плохо обжита русскими словами? Например, для обозначения почетной, но не обременительной должности в русском языке есть малоупотребительное заимствованное слово синекура. А вот для обозначения должности необременительной, но доходной специального обозначения, кажется, нет. Доходное место (вспомним название пьесы А.Н. Островского) обозначает должность, где можно брать взятки, но о степени изнурительности обязанностей оно ничего не сообщает.

Короче говоря, почему все эти заглушки, на цырлах, спихотехника и т.п., будучи необходимыми русскими средствами постижения важных и полезных свойств действительности, не являются словами русского литературного языка? К сожалению, не становятся общеупотребительными словами русского литературного языка и полезные словесные изобретения наших выдающихся деятелей культуры. Евтушенковское кабычегоневышлисты умерло при рождении по многим причинам. Слишком длинно, во-первых. Опора на прецедентный текст из “Человека в футляре” А.П. Чехова, а значит, отсутствие уверенности в стопроцентной узнаваемости критической массой носителей русского языка, во-вторых. А главное — нет познавательного открытия, поскольку называет то, для чего уже есть перестраховщики, боящиеся ответственности, не готовые рисковать, бездеятельные трусы. Другое дело — введенное Ч.Т. Айтматовым слово манкурт для обозначения человека, которого сознательно лишили культурной памяти. Ставшее употребительным в конце 80-х годов, оно теперь почти не встречается. Не бессознательный ли это заговор диктующих современную языковую политику средств массовой информации и средств массовой культуры, не желающих слушать и произносить именование того человека, которого они успешно формируют? Не повезло еще одному слову, придуманному Е.А. Евтушенко, — васькизм, образованному от имени героя крыловской басни, который “слушает да ест”. Думаю, что русский язык очень нуждается в компактном обозначении той ситуации, когда “А продолжает свое неправильное поведение, игнорируя справедливые призывы Б это поведение прекратить”. Слово это совершенно необходимо, например, экологам. Однако опора на собственное имя Васька без явного указания на крыловскую басню, видимо, мешает укорениться именно этому слову для обозначения столь важного феномена. А вот слову журналюга, придуманному А.Б. Градским, повезло больше, оно, кажется, заполнило нишу для обозначения тех работников СМИ, которые нам не нравятся.

Как никакая наука не может существовать без терминологии, то есть без тех слов, которые сжато и точно обозначают существенные феномены и признаки этой науки (треугольник, медиана, подобие, параллельный для элементарной эвклидовой геометрии, например), так и любая другая область человеческой деятельности может быть разумно осмыслена только после того, как она расчленена на части и признаки, получившие свое именование. Выше я уже называл некоторые ситуации, феномены и признаки, именование которых по-русски вызывает трудности. Укажу область, где русский язык явно испытывает дефицит слов и общеупотребительных словосочетаний. Область эта коррупция, где есть лишь взятка, вымогательство и подкуп, которые явно не покрывают всего многообразия типовых ситуаций. Поэтому мы просто нуждаемся в слове откат (не в явлении, но именно в слове!), поскольку оно позволяет точно называть дележку общественных денег между лицом А, эти деньги получившим, и чиновником В, обеспечившим такую возможность именно для А. Слово взятка в этом случае остается общим гиперонимическим именованием и для такой дележки, и для доброхотного мизерного даяния полунищему медицинскому работнику А со стороны Б, которому А, быть может, спас жизнь. Для последнего случая в русском языке, кажется, нет точного и краткого именования. Но ведь и откат в обсуждаемом значении не получил статуса полноправного слова в русском языке. Получение им такого статуса, конечно, не покончит с коррупцией, но будет некоторым поступком в борьбе с ней.

Итак, ответственность по отношению к русскому языку означает, на мой взгляд, организованную и целенаправленную деятельность власти и общества, отдельных лиц и специальных органов с тем, чтобы расширять возможности русского языка для обозначения существенных аспектов окружающей действительности. Это ничуть не менее важно, чем сохранение языковых культурных традиций.

В одностороннем представлении того, что такое “русский язык”, конечно же, виновата и наша школа. При этом я имею в виду отнюдь не наших учителей-словесников, чей гигантский труд вызывает и восхищение, и стыд за страну, где он так оскорбительно оплачивается. По данным некоторых социологических исследований, именно преподаватели русского языка и литературы на первом месте среди любимых учителей, а вот предмет “русский язык” на последнем месте среди любимых и на одном из первых среди нелюбимых.

Наши разнообразные школьные программы по русскому языку, с одной стороны, требуют обучать умелому владению русским языком как орудием мысли и как культурной ценностью. Однако на практике почти все сведения по предмету ограничиваются преимущественно формальным устройством самого русского языка. Кажется, что в предметную компетенцию по русскому языку включается почти все: и история русского языка, и сведения о выдающихся русских лингвистах, и этимология слов, и художественная литература, — но только не объективная действительность, которую русский язык с большим или меньшим успехом, зависящим от подготовки говорящего, должен отражать. В учебниках по русскому языку почти нет заданий на определение значений слов разных типов, на точное выявление конкретных семантических и иных различий между синонимами, на установление гипонимических и гиперонимических отношений, на выявление оценочного компонента в значении слова, на установление тех элементов смысла предложения, которые формально не выражены. Я перечислил только часть тех умений, которые совершенно необходимы для понимания русского текста. Но нет в наших учебниках и конкретных заданий, умение выполнять которые совершенно необходимо для активных речевых действий на русском языке: преобразование данного слова на заданную семантическую величину или коммуникативную характеристику, акцентирование или приглушение того или иного компонента высказывания, обобщенный или конкретный “масштаб” изображения события, привнесение в слово и текст различных оценочных и/или коммуникативных характеристик и т.п. В результате задания, связанные с описанием какого-либо события или изображения на картине, очень напоминают такое “обучение” плаванию, когда обучаемого просто бросают в воду.

“Вершинными” умениями в области русского языка до сих пор остаются различного типа разборы: по составу слова, словообразовательный, морфологический, синтаксический, фонетический. Глупо было бы отрицать полезность соответствующих умений. Однако не умнее полагать, что эти разборы прямо и непосредственно обеспечивают способность глубоко и точно понимать русский текст, а тем более обеспечивают возможность наилучшим образом выражать на русском языке свои мысли и чувства. Ведь школьный разбор по составу ограничивается выделением морфов различных типов (корней, приставок, суффиксов, окончаний), а не определяет, как соотносится общее значение слова со значениями выделенных в нем морфов. Известно, что характеристики слова, выделяемые при морфологическом разборе, либо вообще никак не коррелируют с объективной действительностью (род существительных, тип склонения имен, тип спряжения глаголов), либо отражают эту действительность в весьма кривом языковом зеркале. Приведу примеры. Число существительных не всегда то же самое, что количество предметов (сани — ворота — грамматически всегда множественное, а реальное число предметов неясно). Падеж существительного может обозначать очень разные отношения между тем, что обозначено существительным, и тем, что обозначено подчиняющим его словом (гордиться отцом — объект, писать карандашом — орудие, свистеть соловьем — сравнение, и это все об одном и том же творительном падеже).

Посмотрите на заглавия параграфов школьных учебников по русскому языку. Почти все они начинаются либо со слова правописание, либо со словосочетания знаки препинания при... А если начинаются по-другому, то в качестве своей конечной цели, сверхзадачи имеют именно орфографию и пунктуацию. Зачем выделять в слове корни, приставки, суффиксы и окончания? А затем, чтобы применять орфографические правила, которые для корней — одни, для приставок — другие, для суффиксов — третьи, а для окончаний — четвертые. Зачем уметь определять род существительных? А затем, чтобы писать или не писать буквы “мягкий знак” в конце слова после букв, обозначающих шипящие звуки и звук [ч] . Зачем отличать сложносочиненные предложения от сложноподчиненных? А затем, чтобы правильно ставить запятые, всегда разделяющие части сложносочиненного предложения и не всегда несколько придаточных предложений. Зачем выделять разные типы простых предложений? А вновь затем, чтобы правильно ставить запятые, умея выделять в сложном предложении соединения различных простых. И именное сказуемое нужно для того, чтобы знать, что перед ним обычно следует ставить тире, и т.д. и т.п. Учтено все, что должно “работать” на применение орфографических и пунктуационных правил, и нет почти ничего, что обеспечивает эффективную речевую деятельность, глубокое и точное понимание прочитанного и услышанного, наилучший способ устного или письменного оформления собственной мысли и чувства с учетом адресата сообщения и ситуации общения.

Остается только восхищаться тщательностью работы выдающихся русских ученых-лингвистов, полно и внятно представивших именно те сведения о русском языке, которые необходимы и достаточны для соблюдения основных существующих правил орфографии и пунктуации. Это было сделано еще до Великой Отечественной войны. С тех пор изменились и требования общества к образованию, в частности в отношении русского языка. Сама наука о русском языке пережила смену нескольких научных парадигм, от довоенной, формальной, к семантической 60—70 годов, а затем к коммуникативной 80—90-х. Сейчас очевидно большое воздействие на русскую лингвистику идей когнитивистики, науки о познании и означивании окружающей действительности. Однако многие наши школьные учебники русского языка весьма своеобразно реагируют на изменение общественных потребностей и на достижения науки о русском языке. Слова о речевой деятельности, семантическом подходе, коммуникативных установках выносятся на обложки, помещаются в аннотации и даже рецензии, а внутри та же идеология лингвистики 30-х годов, те же сведения, необходимые исключительно для орфографии и пунктуации, задания “вставить пропущенные буквы и знаки препинания”. А в качестве дани времени еще задания на определение того, к какому стилю речи принадлежит данный текст. Недостаток воображения не позволяет мне представить такую реальную жизненную ситуацию, в которой такой вопрос перед пользующимся русским языком реально возникает. А радость от узнавания, что, например “к научному”, сравнима лишь с той, которая охватила господина Журдена, узнавшего о том, что он говорит прозой.

В свое время выдающийся отечественный лингвист М.В. Панов назвал публикации некоторых ученых, содержащие старые сведения под новыми именованиями, переярлычиванием. Об этом явлении можно сказать и по-другому: тех же щей да пожиже влей, разогревание старых пирогов… А вот как назвать учебники по русскому языку, содержащие в основном сведения о правилах орфографии и пунктуации, но рекламируемые как руководства по речевой деятельности?

Разумеется, речь не идет о том, что умение писать по-русски без орфографических и пунктуационных ошибок, будучи важной культурной и коммуникативной ценностью, не должно быть одной из целей обучения русскому языку. Замечу, одной из целей, важность которой как человеческого умения снижается в связи с внедрением соответствующих компьютерных программ. Подобное, нравится нам это или нет, происходит, например, с устным счетом в связи с массовым распространением калькуляторов и с каллиграфией в связи с использованием печатающих устройств. Одновременно с этим повышается важность умений, связанных с интеллектуальной деятельностью человека, ориентированной на содержание, смысл, умение извлекать его из чужих текстов и воплощать в собственных.

Любые резкие перемены противопоказаны школьному образованию как системе массовой и потому по своей сути консервативной. Эффективными могут быть только целенаправленные, последовательные, весьма долговременные усилия. Кажется, все большее количество людей начинает понимать это в отношении организации образования. То же самое относится и к содержанию образования. Решительное изменение самого содержания образования по русскому языку следует не только декларировать, его, тем более, не следует имитировать, но можно и нужно системно последовательно осуществлять, имея в качестве целей: 1) сохранение русского языка как культурной ценности и 2) освоение и расширение возможностей русского языка в осмыслении и означивании окружающей действительности.

Всякий страдающий о судьбе России видит, что она либо уже больна некоторыми болезнями, либо явно предрасположена к другим. На фоне болезней демографических, экологических, духовных разговор о русском языке может показаться кому-то не столь важным. Не думаю, что это справедливо. Прежде всего потому, что без проникающей способности русского языка невозможно разобраться в обрушившихся на нас и угрожающих нам напастях. А не разобравшись, невозможно им и противостоять. Так что русский язык — это непременное условие, хотя, разумеется, и не гарантия того, что мы справимся. Ну а если представить себе, что все — хорошо и болеет только русский язык? Да такого просто не может быть! Русский язык — это еще и кардиограмма, анализ крови, рентгеновский снимок и томография России. Здоровый, глубоко укорененный в традиции, русский язык — одно из глубоких и непременных условий благополучия России. Это необходимо понимать и обществу, и власти.

Язык — одна из основ жизни нации, ее объединения и самосохранения; уникальный и единственный инструмент мысли; состояние языка определяет возможность народа постигать меняющийся мир, находить свое место в нем и интегрироваться в общечеловеческие процессы развития.

Исходя их этого, журнал “Знамя” открыл новую рубрику “Родная речь”. Под этой рубрикой уже были опубликованы статьи М. Эпштейна “Русский язык в свете творческой филологии” — № 1 и Михаила Арапова “Наш великий и могучий…” — № 2. Мы намерены продолжать рубрику и в дальнейшнем и предлагаем всем, кого волнует современное состояние русского языка — филологам, писателям, культурологам, историкам, философам, всем читателям журнала, — ответить на следующие вопросы (наиболее интересные ответы будут опубликованы):

1. Считаете ли вы, что нынешнее состояние русского языка вызывает серьезную тревогу и необходимы срочные меры по очищению от обилия заимствований, восстановления его коммуникативной и креативной (творящей) функций; если да, то какие?

2. Какие формы взаимодействия русского языка с иностранными вам представляются полезными для его развития межцивилизационных контактов, и какие — разрушительными?

3. Возможен ли для русского языка в будущем переход (полный или частичный) на латиницу и какие последствия это могло бы иметь?

Ответы можно присылать по электронной или обычной почте (адреса — на последней странице журнала) с пометкой “Родная речь”.