Карен Степанян

Диалог с Достоевским

Диалог с Достоевским

Романо Гуардини. Человек и вера.
Брюссель.: "Жизнь с Богом", 1994. — 332 с. Тираж не указан.

Эту книгу я начинал читать с огромным интересом. И дело не только в том, что принадлежит она перу одного из крупнейших мыслителей ХХ столетия и ее в буквальном смысле слова заждались отечественные достоевисты: впервые она была опубликована в 1932 г., а русский перевод издан только сейчас, да и то не здесь, а в Брюсселе. Но интерес придает книге и еще одно, очень важное обстоятельство. Известно, насколько серьезным идейным противником для Достоевского на протяжении почти всей его жизни был католицизм. И вот перед нами исследование важнейших религиозных и философских проблем творчества и жизни Достоевского, выполненное в самом оппозиционном стане — виднейшим католическим богословом и литературным критиком Романо Гуардини. Осуществится ли внутри книги столкновение столь мощных позиций и какие искры окажутся высечены тогда?

Однако по первым главам эти мои ожидания никак не оправдывались, а даже напротив. Столь тонкий, глубокий и вместе с тем столь теплый и задушевный (не побоюсь этих слов) анализ образов Сони Мармеладовой, Софьи Андреевны, матери Аркади из "Подростка", странника Макара Долгорукого и старца Зосимы дан здесь, что мало у кого из отечественных исследователей, работающих в русле русской традиции, доводилось читать подобное. Говоря "подобное", имею в виду лишь вышеназванные качества, естественно, ибо сам анализ вполне оригинален и — чуть было не написал "обогащает" — обогатил уже более полувека назад — науку о Достоевском. С самого начала Романо Гуардини четко обозначает разницу между религиозным сознанием Запада, согласно которому Бог и созданный Им для самостоятельного существования мир издалека движутся навстречу — и миром Достоевского, которому "вообще не свойственно сознание своей отдельности от Бога": он, этот мир, пребывает в деснице Божьей, существует перед Ним постоянно, в каждом своем проявлении. Такое сочувствие позволяет осознать, что народ для Достоевского вовсе не идеализированное абстрактное понятие (как склонны считать, и по сию пору тоже, многие, и не только западные, исследователи), прийти к очень важному выводу: "Народ" для Достоевского — это человек, живущий основными реалиями бытия, органично вплетенный в ткань его сущностных связей и отношений". Вывод этот не умозрителен: на примере Макара Долгорукого убедительно показывается, как именно общее переходит в категорию личностную. Думаю, главным образом благодаря замечательной душевной чуткости, интеллектуальной интуиции и умения понимать другое, Р. Гуардини удается постичь суть и этого образа, и других светлых персонажей Достоевского.

Но дело радикально меняется, когда речь заходит об Иване Карамазове и его поэме "Великий инквизитор". Здесь главный тезис автора таков: Христос в поэме — не настоящий Христос (а потому и вся поэма должна пониматься не так, как понималась ранее). Христос тут — лишь создание безрелигиозного ума Ивана, и по определению не может быть настоящим. Для доказательств этого Р. Гуардини использует всю мощь своего незаурядного ума и разоблачительный анализ личности Ивана — шедевр мировой науки о Достоевском.

Но тут надо сделать небольшое отступление. При всей полноте погружения в мир Достоевского и проницательного его осмысления Р. Гуардини словно бы не видит одного существенного — быть может, самого существенного — принципа: для Достоевского все люди — братья и сестры во Христе, все равно дороги Богу, в каждом Он живет, и потому каждый, даже временно заблудший, помраченный, никогда не отсечен окончательно и бесповоротно от Божественного Начала. Отсюда — та удивляющая исследователей особенность, когда все, даже самые отрицательные или эпизодические персонажи, высказывают дорогие автору идеи и причастны к истине всего произведения в целом. Именно так происходит и с Иваном: сочиняя поэму и произнося свой страстный монолог перед братом Алешей, он надеется доказать правоту своей богоборческой позиции и "испытать" брата, но (за искренность ли и неподдельную муку прощено ему, или причина иная) — в итоге достигает противоположного, сам же разбивая свои аргументы и прорываясь к истине. "Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула", — справедливо восклицает в финале их разговора Алеша.

Впрочем, Р. Гуардини не может, как истинный исследователь, не замечать этого основного мировоззренческого принципа Достоевского. Уже в предисловии он пишет: у Достоевского "нельзя найти ни одного сколько-нибудь значительного персонажа, ни одного эпизода <<...>> который не играл бы существенной роли в религиозном отношении. <<...>> Более того, весь мир Достоевского как "мир", т.е. совокупность определенных факторов и ценностей, вся атмосфера этого мира проистекают, в сущности, из религиозного начала..." (эту истину хорошо бы осознать тем нашим публицистам, которые все пытаются разделить Достоевского на мыслителя, художника и проповедника, вычленить из его романов беспримесную "художественность"). В послесловии он возвращается к этой мысли и высказывается еще явственнее: у Достоевского "каждое действующее лицо находится в постоянном становлении и изменении — и все же предстает как единое целое. Каждый элемент вырастает из отдельного корня, и тем не менее в нем ощущается присутствие целого". И наконец, в той же первой части книги, о которой шла речь выше, есть утверждение, связывающее все это воедино: "Каждый человек, вне зависимости от его общественного положения, обладает перед Богом священным достоинством".

Но в части об Иване и Великом инквизиторе это как будто забывается. Христос из поэмы Ивана идеализирует людей, предъявляет им слишком высокие требования, не учитывает повседневного бытия человека с его возможностями и нормами, считает Р. Гуардини, — а Великий инквизитор "восстанавливает в правах бесправного", он "видит человека таким, каков он есть: с его ограниченными возможностями, его слабостями, его тривиальностями", он исходит из того, что "христианство апеллирует к реальному человеку, а не к тому, каким ему надлежало бы быть". Всегда столь чуткий к различиям в мироощущении Востока и Запада, здесь автор забывает и об этом, и не замечает даже, как вроде бы начинает оправдывать Великого инквизитора, сближаетс с ним чуть ли не до совпадения позиций. Характерно и то, что при глубоком пиетете к Достоевскому, который пронизывает всю книгу, именно в этом разделе вдруг начинают встречаться жесткие, едва ли не презрительные фразы: "Критика была не только его (Достоевского. — К.С.) слабейшей, но и неблагороднейшей стороной"; "Достоевский не был достаточно силен, чтобы иметь противников, поэтому он делал их объектами своего презрения. Более детальный анализ мог бы вскрыть корни этой ненависти, уходящие в глубь натуры Достоевского, отягощенной избытком неестественности и необходимостью бороться с навязчивыми идеями".

Может быть, из этого различного с Достоевским подхода к человеку и оценке его возможностей у Р. Гуардини и в последующих главах возникает необходимость прибегнуть к внечеловеческим сущностям и категориям — горнего, животного и подземного миров — при анализе таких персонажей, как Алеша Карамазов, Иван, Смердяков, Ставрогин. При том, что сам этот анализ порой просто поражает оригинальностью, необычностью и смелостью ассоциаций, ощущается здесь некое скрытое недоверие к человеческой сущности как таковой (проявляющееся порой и в стремлении оградить от "непосильных" претензий: так, Иван — "всего лишь" несчастное, соблазненное дьяволом существо", и Алешино "не ты убил" указывает, по мнению Р. Гуардини, именно на дьявола).

Но и эти разделы книги Р. Гуардини, которые вызывают возражения, обусловлены общим плодотворным принципом ученого: его работа построена как постоянный диалог с Достоевским (подразумевающий, конечно, и несогласие). В чем-то специфика западного сознания позволяет ему увидеть те особенности мира Достоевского, которые ускользают от взгляда отечественных исследователей: "в мире Достоевского, по-видимому, вообще не представлены такие основополагающие, стабилизирующие, дающие опору ценности сферы повседневного существования, как, скажем, труд. В результате этого зависимость от судьбы и потусторонних сил кажется особенно сильной". В других случаях воздействие Достоевского заставляет Р. Гуардини переосмыслить привычные стереотипы: "мы решительно отмежевываемс от древнего заблуждения, чреватого для Запада гораздо более роковыми последствиями, чем кажется на первый взгляд: от приравнивания "формы" к "сути", "ценности", "истинности" со всеми вытекающими отсюда последствиями".

Заключительная часть книги посвящена анализу образов Кириллова, Ставрогина и князя Мышкина. Здесь Р. Гуардини выступает уже как философ и историк мысли Нового времени, когда перед человечеством встала задача: "либо включить конечное — в полном сознании собственной зрелости и ответственности — в свое отношение к Богу, либо вырвать его из этого контекста, объявив автономным. Тогда конечное предстает в голом виде; вокруг него "ничтожится" Ничто". Чрезвычайно содержательны рассуждения о князе Мышкине, о тех соблазнах, которые связаны с ним, — и для окружавших его людей, и для нас, читателей, о великом смысле, проступающем сквозь этот, до сих пор еще не понятый роман — по мощи и стройности разворачивающейс на наших глазах мысли, быть может, наиболее впечатляющие в книге и впрямую вторгающиеся в наши сегодняшние споры об "Идиоте".

Странная все-таки судьба у лучших книг о Достоевском: долго-долго пребывая где-то вдалеке, они затем вторгаются в самый центр и оказываютс современнее новейших: так было и с "Проблемами поэтики Достоевского", исследование К. Мочульского издано только сейчас, хотя с него следовало все переиздания начинать...

Карен Степанян