Карен Степанян
Диалог с Достоевским
Диалог с Достоевским
Романо Гуардини. Человек и вера.
Брюссель.: "Жизнь с Богом", 1994. — 332 с. Тираж
не указан.
Эту книгу я начинал читать с огромным
интересом. И дело не только в том, что принадлежит она перу одного из крупнейших
мыслителей ХХ столетия и ее в буквальном смысле слова заждались отечественные
достоевисты: впервые она была опубликована в 1932 г., а русский перевод
издан только сейчас, да и то не здесь, а в Брюсселе. Но интерес придает
книге и еще одно, очень важное обстоятельство. Известно, насколько серьезным
идейным противником для Достоевского на протяжении почти всей его жизни
был католицизм. И вот перед нами исследование важнейших религиозных и философских
проблем творчества и жизни Достоевского, выполненное в самом оппозиционном
стане — виднейшим католическим богословом и литературным критиком Романо
Гуардини. Осуществится ли внутри книги столкновение столь мощных позиций
и какие искры окажутся высечены тогда?
Однако по первым
главам эти мои ожидания никак не оправдывались, а даже напротив. Столь
тонкий, глубокий и вместе с тем столь теплый и задушевный (не побоюсь этих
слов) анализ образов Сони Мармеладовой, Софьи Андреевны, матери Аркади
из "Подростка", странника Макара Долгорукого и старца Зосимы
дан здесь, что мало у кого из отечественных исследователей, работающих
в русле русской традиции, доводилось читать подобное. Говоря "подобное",
имею в виду лишь вышеназванные качества, естественно, ибо сам анализ вполне
оригинален и — чуть было не написал "обогащает" — обогатил
уже более полувека назад — науку о Достоевском. С самого начала Романо
Гуардини четко обозначает разницу между религиозным сознанием Запада, согласно
которому Бог и созданный Им для самостоятельного существования мир издалека
движутся навстречу — и миром Достоевского, которому "вообще не свойственно
сознание своей отдельности от Бога": он, этот мир, пребывает в деснице
Божьей, существует перед Ним постоянно, в каждом своем проявлении. Такое
сочувствие позволяет осознать, что народ для Достоевского вовсе не идеализированное
абстрактное понятие (как склонны считать, и по сию пору тоже, многие, и
не только западные, исследователи), прийти к очень важному выводу: "Народ"
для Достоевского — это человек, живущий основными реалиями бытия, органично
вплетенный в ткань его сущностных связей и отношений". Вывод этот
не умозрителен: на примере Макара Долгорукого убедительно показывается,
как именно общее переходит в категорию личностную. Думаю, главным образом
благодаря замечательной душевной чуткости, интеллектуальной интуиции и
умения понимать другое, Р. Гуардини удается постичь суть и этого образа,
и других светлых персонажей Достоевского.
Но дело радикально
меняется, когда речь заходит об Иване Карамазове и его поэме "Великий
инквизитор". Здесь главный тезис автора таков: Христос в поэме —
не настоящий Христос (а потому и вся поэма должна пониматься не так, как
понималась ранее). Христос тут — лишь создание безрелигиозного ума Ивана,
и по определению не может быть настоящим. Для доказательств этого Р. Гуардини
использует всю мощь своего незаурядного ума и разоблачительный анализ личности
Ивана — шедевр мировой науки о Достоевском.
Но тут
надо сделать небольшое отступление. При всей полноте погружения в мир Достоевского
и проницательного его осмысления Р. Гуардини словно бы не видит одного
существенного — быть может, самого существенного — принципа: для Достоевского
все люди — братья и сестры во Христе, все равно дороги Богу, в каждом
Он живет, и потому каждый, даже временно заблудший, помраченный, никогда
не отсечен окончательно и бесповоротно от Божественного Начала. Отсюда
— та удивляющая исследователей особенность, когда все, даже самые отрицательные
или эпизодические персонажи, высказывают дорогие автору идеи и причастны
к истине всего произведения в целом. Именно так происходит и с Иваном:
сочиняя поэму и произнося свой страстный монолог перед братом Алешей, он
надеется доказать правоту своей богоборческой позиции и "испытать"
брата, но (за искренность ли и неподдельную муку прощено ему, или причина
иная) — в итоге достигает противоположного, сам же разбивая свои аргументы
и прорываясь к истине. "Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула",
— справедливо восклицает в финале их разговора Алеша.
Впрочем, Р. Гуардини не может, как истинный исследователь, не замечать
этого основного мировоззренческого принципа Достоевского. Уже в предисловии
он пишет: у Достоевского "нельзя найти ни одного сколько-нибудь значительного
персонажа, ни одного эпизода <<...>> который не играл бы существенной
роли в религиозном отношении. <<...>> Более того, весь мир
Достоевского как "мир", т.е. совокупность определенных факторов
и ценностей, вся атмосфера этого мира проистекают, в сущности, из религиозного
начала..." (эту истину хорошо бы осознать тем нашим публицистам, которые
все пытаются разделить Достоевского на мыслителя, художника и проповедника,
вычленить из его романов беспримесную "художественность"). В
послесловии он возвращается к этой мысли и высказывается еще явственнее:
у Достоевского "каждое действующее лицо находится в постоянном становлении
и изменении — и все же предстает как единое целое. Каждый элемент вырастает
из отдельного корня, и тем не менее в нем ощущается присутствие целого".
И наконец, в той же первой части книги, о которой шла речь выше, есть утверждение,
связывающее все это воедино: "Каждый человек, вне зависимости от его
общественного положения, обладает перед Богом священным достоинством".
Но в части об Иване и Великом инквизиторе это как будто забывается.
Христос из поэмы Ивана идеализирует людей, предъявляет им слишком высокие
требования, не учитывает повседневного бытия человека с его возможностями
и нормами, считает Р. Гуардини, — а Великий инквизитор "восстанавливает
в правах бесправного", он "видит человека таким, каков он есть:
с его ограниченными возможностями, его слабостями, его тривиальностями",
он исходит из того, что "христианство апеллирует к реальному человеку,
а не к тому, каким ему надлежало бы быть". Всегда столь чуткий к различиям
в мироощущении Востока и Запада, здесь автор забывает и об этом, и не замечает
даже, как вроде бы начинает оправдывать Великого инквизитора, сближаетс
с ним чуть ли не до совпадения позиций. Характерно и то, что при глубоком
пиетете к Достоевскому, который пронизывает всю книгу, именно в этом разделе
вдруг начинают встречаться жесткие, едва ли не презрительные фразы: "Критика
была не только его (Достоевского. — К.С.) слабейшей, но и неблагороднейшей
стороной"; "Достоевский не был достаточно силен, чтобы иметь
противников, поэтому он делал их объектами своего презрения. Более детальный
анализ мог бы вскрыть корни этой ненависти, уходящие в глубь натуры Достоевского,
отягощенной избытком неестественности и необходимостью бороться с навязчивыми
идеями".
Может быть, из этого различного с Достоевским
подхода к человеку и оценке его возможностей у Р. Гуардини и в последующих
главах возникает необходимость прибегнуть к внечеловеческим сущностям и
категориям — горнего, животного и подземного миров — при анализе таких
персонажей, как Алеша Карамазов, Иван, Смердяков, Ставрогин. При том, что
сам этот анализ порой просто поражает оригинальностью, необычностью и смелостью
ассоциаций, ощущается здесь некое скрытое недоверие к человеческой сущности
как таковой (проявляющееся порой и в стремлении оградить от "непосильных"
претензий: так, Иван — "всего лишь" несчастное, соблазненное
дьяволом существо", и Алешино "не ты убил" указывает, по
мнению Р. Гуардини, именно на дьявола).
Но и эти разделы
книги Р. Гуардини, которые вызывают возражения, обусловлены общим плодотворным
принципом ученого: его работа построена как постоянный диалог с Достоевским
(подразумевающий, конечно, и несогласие). В чем-то специфика западного
сознания позволяет ему увидеть те особенности мира Достоевского, которые
ускользают от взгляда отечественных исследователей: "в мире Достоевского,
по-видимому, вообще не представлены такие основополагающие, стабилизирующие,
дающие опору ценности сферы повседневного существования, как, скажем, труд.
В результате этого зависимость от судьбы и потусторонних сил кажется особенно
сильной". В других случаях воздействие Достоевского заставляет Р.
Гуардини переосмыслить привычные стереотипы: "мы решительно отмежевываемс
от древнего заблуждения, чреватого для Запада гораздо более роковыми последствиями,
чем кажется на первый взгляд: от приравнивания "формы" к "сути",
"ценности", "истинности" со всеми вытекающими отсюда
последствиями".
Заключительная часть книги посвящена
анализу образов Кириллова, Ставрогина и князя Мышкина. Здесь Р. Гуардини
выступает уже как философ и историк мысли Нового времени, когда перед человечеством
встала задача: "либо включить конечное — в полном сознании собственной
зрелости и ответственности — в свое отношение к Богу, либо вырвать его
из этого контекста, объявив автономным. Тогда конечное предстает в голом
виде; вокруг него "ничтожится" Ничто". Чрезвычайно содержательны
рассуждения о князе Мышкине, о тех соблазнах, которые связаны с ним, —
и для окружавших его людей, и для нас, читателей, о великом смысле, проступающем
сквозь этот, до сих пор еще не понятый роман — по мощи и стройности разворачивающейс
на наших глазах мысли, быть может, наиболее впечатляющие в книге и впрямую
вторгающиеся в наши сегодняшние споры об "Идиоте".
Странная все-таки судьба у лучших книг о Достоевском: долго-долго
пребывая где-то вдалеке, они затем вторгаются в самый центр и оказываютс
современнее новейших: так было и с "Проблемами поэтики Достоевского",
исследование К. Мочульского издано только сейчас, хотя с него следовало
все переиздания начинать...
Карен Степанян
|