|
Юрий Беликов
Любовь к олигархам
Об авторе | Юрий Беликов родился 15 июня 1958 года в городе Чусовом Пермской области. Автор двух поэтических книг — московской “Пульс птицы” и пермской “Прости, Леонардо!”. Обе изданы в другой стране и минувшем столетии. Больше книг не выходило, хотя стихотворения Беликова включались разными составителями в такие антологии, как “Самиздат века”, “Антология русского лиризма. ХХ век”, “Современная литература народов России”. Обладатель Гран-при и звания “Махатма российских поэтов” на Первом всесоюзном фестивале поэтических искусств “Цветущий посох” (Алтай, 1989). Щедро издавал других — сначала в журнале “Юность”, где в начале 90-х был самым юным членом редколлегии, затем — в альманахе “Илья” и газете “Трибуна”, где вел рубрику “Приют неизвестных поэтов”. Возглавил движение дикороссов — стал составителем книги с таким же названием, выпущенной в 2002 году издательством “Грааль”, в которую вошли стихи сорока авторов глубинной России. Живет в Перми.
* * *
Просеменил, а семена рассыпал…
Ищи-свищи, кому он не помог.
Под лупой неба сетует под липой,
за что ему не помогает Бог?..
А Бог не помогает слишком щедрым,
кто Божий дар на жертвенный манок
усталым душам и бесполым недрам
дерзает передаривать, как Бог.
И всё же утешает осознанье
самой неповторимости игры:
истачиваться в бездны мирозданья,
как будто в родоносные миры.
Ручное солнышко
Проходя мимо бочки с целебно-стоячей водою,
поотстав от толпы, ненароком, как старец Савватий,
будто небо помешивать надо, мгновенно омою
потускневшую руку от патины рукопожатий,
или нет, отсеку топором заржавевшей воды
эту слабую кисть, ни одну не отвергшую руку.
Горб гордыни — не грех, а мешок, где несут свою муку.
Бог развяжет его. И посыплются с неба плоды!
В том числе и на тех, кому нынче не подал руки…
А коль к тёмным часовням у самой студёной реки
други игрищ нагрянут, приидут с прищуром враги
приложиться к руке или смять воссиявшую руку, —
руку в бочку, как лопасть охранную: нету руки!
И — следи с изумленьем, как солнышко ходит по кругу.
Корзина для удалённых
Я к вам пришёл со стороны реки…
Меня уполномочили
подсудные теченью судаки,
гудки судов, мерёжи, мотыльки
и маяки полночные.
Привычно раздвигающий стволы
прибрежных сосен,
не знал, что за стволами-то — столы
и солнце на подносе!
Тут должен я
спросить, каков улов!
Кузяевы, Мусихины, Сапиро…
Но мне прозаик Толя Королёв
сказал: — Поэт — средь сильных мира?!
— Да я пришёл со стороны реки, —
завёл я было прибаутку ссыльных,
но взгляд упёрся в саженцы-ростки
с табличками: мол, знайте слабость сильных!
А ты? Кто ты? Со стороны реки
пришедший на севрюжьи шашлыки?..
Ни деревца клеймом фамильным
ни разу не задевший?.. Разве сильным
ты вправе зваться? Деревам не лги.
Уж лучше — людям. Пододвинь рюмаху —
одну, вторую, третью — караул! —
и замахни…
— Я замахнул…
— Теперь солгать не пагубно с размаху:
— Я — кедр!
За мной — пехота пихт…
А следом — конница осин…
— Ты — кент,
обувший рваный кед,
и на фуршет
явившийся косым…
— Да я почти с рождения такой.
Меня Инесса, как легли, спросила:
с рожденья ли меня перекосило?
Ответил: — А как только лёг с тобой!
— Так закуси. Не удила. Над чашею,
прикинь, какой проимчивый душок. —
Севрюжий жир с тухлятинкой легчайшею
по подбородку медленно потёк…
И не отмыться!
Кстати, иль не кстати,
но брякнул кто-то из набрякшей знати:
— Кто лишний у расставленных столов,
посадим в шар воздушный!..
— Я готов.
Горыныч, не накаченный огнём,
сей шар лежал. Его будили
посредством огнедышащей бутыли
рабочие — вот дёрнулся на нём
один желвак, потом другой желвак,
шар потянулся, он расправил спину,
восстал над улюлюканьем зевак
и лишних начал складывать в корзину.
О, файлы удалённые в корзине
меняющего кожу бытия:
Феллини, Пиросмани, Паганини…
А что внизу? Внизу — сплошной Гудини,
все тянут руцы к Трутневой Марине,
тяну — и я…
Тяну из перегруженной — распёрло! —
корзины — вверх! — исполненный родства.
Марина каркнула во всё Маринье горло,
я выпал —
и была плутовка такова.
А шар взлетел,
зачерпывая краем
сужающегося зрачка,
как в сторону реки, неузнаваем,
шёл человек, и пятилась река,
как он лакал, припав на лапы, воду,
башкою тряс, плескался без конца
и долго тёр обтёрханную морду,
не намывая золота лица.
Ода Тарковскому Третьему
Лишь Миша Тарковский не предал меня…
Пришёл в эту “Юность” — и прямо со входа
сморозил: — В Москве наступила фигня!
Зачем вы изгнали того, кто два года
на стульях на сдвинутых спал здесь? Не те
в Москве остаются… И я не останусь… —
И вирши забрал свои, будто в Бахте
дверями избушки бабахнул, повстанец!..
Лишь Миша Тарковский в три года разок
с мобилы подсаженной (“Что за Царьковский?!” —
мне — мама. — “Ну как же, — соболий царёк!”)
звонит мне из поезда: “Юрка, перцовки!..”
Лишь Миша Тарковский, надравшись в Москве,
в Перми похмеляется, а к Енисею
грозит корефанам: “Самцы, я трезвею!” —
ступает на берег с царьком в голове:
Тарковский в бразды принимает Расею.
Он вывернул мехом наружу отъезд
смятенного дяди, он деда подправил —
фамильный, на Запад повёрнутый крест,
на равные доли отверженных мест
к Востоку, в чалдонские сны переставил.
Где соболь в соборе сибирской зимы
поклоны кладёт пред иконкой капкана,
где при€€корм в чулках убегает с кормы,
где Карна и Жля, где меняется карма,
да так, что ни тройка строптивых коней
в своей многолюдно описанной пляске —
Расею и Духа Святаго над ней
Тарковский в собачьей вывозит упряжке.
— Давай, Михаил, вывози! — Вывожу!
— А я уже выпал… Я дальше не еду…
— Зачем же ты выпал? — Я дяде и деду
твоим всё-всё-всё про тебя расскажу…
Банька-ловушка
Если рухну я на топчан, на котором тебя обнимал,
взрыдом сдавленным оживлю подушку,
медный ковш, что в патине селезнем задремал
(из него умывалась ты!), глиняную кружку
(из неё пила!), деревянную ложку (мешала еду!),
гвоздь над притолокой (вешала светофор платка!),
чтоб я голову поберёг; если взглядом я обведу
в этой баньке выстывшей, зашипит на камнях тоска,
как на яйцах змеиных, и не защитит
ни реланиум, ни нательный крест —
Бог не выдаст, но русская банька съест,
потому что тоска на камнях зашипит…
Не ночуйте с любимыми в баньках! Тянуть
будет банька свистящей дырой в самолёте
вновь дремучую дверь отворить и вовнутрь заглянуть
и, как только заглянете, так не уйдёте.
Бабьей кровью краплёные половички,
ворожба по углам, плесень сдохшего пара
хорошо стерегут, чтоб заблудшая пара
на помывку? да нет, на поживку — крепки
приворотные травы! — в ту баньку попала.
Я теперь на крючке у нахохленной баньки. Она
наблюдает за мной. Я её обхожу стороною.
Но особенно жадно она наблюдает за мною,
когда топится банька и стонет потом дотемна.
С холма на холм
По пятницам в курортном кабаке
я девушкам гадаю по руке.
“Вот — холм Венеры, — говорю. — Тут — страсть.
Вот — холм Юпитера.
Взобравшись на него, легко упасть.
А вот — абсент. Мы будем пить его…” —
“Солодкой пахнет! Нам бы водки с соком”, —
твердят они, а я им — о высоком!..
Да, нефтяные девушки Полазны
бесхитростны, но ведь не безобразны.
Закроют бар — открыт сосновый бор.
И я с тремя девицами по бору
иду и всё целуюсь без разбору,
и мне по нраву этот перебор.
“Айда в ночной реке купаться, да?!” —
на холм Луны они меня подталкивают.
Уже я не гадаю, а поддакиваю
податливо трём девушкам: “Айда…”
И на вопрос: “Не пробовал в воде?..” —
я их не переспрашиваю: “Где?!”
А там — часы песочные луна
на зыбь речную ставит и, бесчинствуя,
в стекле воды за лунными песчинками
с холма на холм несёт меня она.
Любовь к олигархам
Народ валит глазеть на олигарха,
из сауны который, без портков,
идёт сигать с расхлябанных мостков,
хотя в зубах сигара — не цигарка.
А мог бы — с охраняемого пирса,
где в два ряда цепные фонари.
Но даром ли народ кричит: “Смотри!”?
Народ — смотрящий. Олигарх — напился.
Ревя навзрыд на водном мотоцикле,
как будто бы на борова вскочив,
он рассекает собственный залив
и режет его до смерти: а фиг ли?!
Восторженные вопли: “Во даёт!”
ползут вокруг навроде трупных пятен.
Люб олигарх мне, а народ отвратен.
И даже отвратителен народ.
Пермь
|
