Евгений Бухин

Чеховский фестиваль

Чеховский сад

На Чеховский фестиваль в Вэнг-центре меня пригласил профессор Николай Ярос;лавович Ржевский, заведующий кафедрой европейских языков, литературы и культуры. Фестиваль был организован этой кафедрой совместно с театральным факультетом университета. Начался он с симпозиума, который проходит под девизом: “Чехов — второе столетие”. Заведующий кафедрой театрального факультета профессор Майкл Зеленэк в своем послании к симпозиуму говорит:

— Английский критик Самюэль Джонсон справедливо заметил, что сто лет — это отметка, пройдя которую можно судить о достоинстве автора. Литературная и культурная значимость автора становится ясной лишь тогда, когда освобождается от страстей, вкусов и взглядов своего времени и его произведения начинают переходить от поколения к поколению. Для американских актеров и режиссеров Чехов то же самое, что Шекспир для Англии. Чехов дал им возможность работать над пьесами, которые способствовали созданию наиболее значительного направления в театре ХХ века — системы Станиславского.

Профессор Ржевский соглашается с ним, но грустно замечает, что для американских актеров и режиссеров Чехов — это чаша Грааля, это хрупкая мечта, которая всегда привлекательна, но достичь которой невозможно. Впрочем, в этом положении есть и достоинство — вечное стремление к совершенству, потому что если мечта осуществится, то жить и творить станет неинтересно.

Председательствующий профессор Ржевский предоставляет слово американской драматической актрисе швейцарского происхождения Кэйт Бэртон, известной по многим театральным постановкам и телевизионным шоу. Ее наибольшим достижением является исполнение одной из главных ролей в пьесе “Дядя Ваня”. Этот спектакль был режиссерским дебютом знаменитого американского актера Энтони Хопкинса. Но говорить, что это был чеховский “Дядя Ваня”, можно с большой натяжкой, так как действие пьесы было перенесено из России в Уэльс XIX века. Тем не менее, в своем выступлении актриса утверждала, что для нее именно Чехов сыграл огромную роль в понимании театра и в ее становлении как актрисы.

Объявляется перерыв на обед. Ученой публике предоставляется всего один час, как на заводе или в проектном институте с нормированным рабочим днем. А затем — очередной доклад, который делает доктор Джек Кулехэн. Он начинает с эффектного чеховского утверждения, что для него (Чехова) медицина — законная жена, а литература — любовница. Мне чрезвычайно нравится, как опытный преподаватель организует свой доклад: тексты наиболее интересных мыслей и основные положения крупными буквами появляются на экране. У вас есть достаточно времени, чтобы переварить содержание и, если нужно, записать. В бытность мою студентом усилия моих товарищей и мои были направлены на то, чтобы сделать хороший конспект в надежде разобраться позднее. Доктор Кулехэн рассказывает о семье и жизненном пути писателя, оживляя свой доклад отрывками из писем Чехова различным лицам, диапозитивами фотографий. На экране появляется отрывок из письма Суворину от 16 августа 1892 года: “Вы приглашаете меня в Вену, а ведь я состою участковым врачом Серпуховского земства, ловлю за хвост холеру и на всех порах организовываю лечебный участок”; появляются фотографии — солидные Чехов, Толстой и невероятно молодой Горький; вид московского дома, где на первом этаже Чехов организовал врачебный кабинет и приемную для больных; вид школы, построенной на деньги Чехова, и т.д.

Особое место в докладе уделяется тому, как медицинская профессия Чехова отразилась в его творчестве. Разбирается содержание целого ряда рассказов, утверждается, что сегодня по этим описаниям опытный врач может поставить серьезный диагноз, и называются конкретные болезни, которыми страдают чеховские герои. Доклад кончается, а на сцене хлопочут студенты театрального факультета — готовится инсценировка рассказа “Анна на шее”.

Это скорее небольшой скетч, который отталкивается от чеховского шедевра. Анну играет тоненькая девочка, такая же милая, как и у Чехова, но все-таки не такая красивая, и тем не менее тоже представляющая “силу, перед которой пасует даже артиллерия”. И так же, как у Чехова, “переходя с рук на руки”, она танцует польку, мазурку, кадриль. А американский Артынов, не “высокий, полный брюнет, похожий лицом на армянина”, а среднего роста паренек в футболке и малиновом пиджаке. Он же часто выходит на авансцену, читая с листа авторский текст, чтобы происходящее было понятно зрителям. Звуки музыки, движение поезда, на котором уезжают молодые, и другие шумовые эффекты передаются с помощью динамика, над которым колдует стоящая на полу на коленях девушка в джинсах. Текст несколько осовременен, но действие проходит энергично и живо воспринимается зрителями.

Вечером — главное событие: пьеса Чехова “Три сестры”, поставленная студентами театрального факультета. Симпозиум длится только два дня, а представление пьесы началось за неделю до него и продолжает идти при полном зале. В мои руки попала университетская газета, которая издается дважды в неделю. В газете помещена рецензия под заголовком: ““Три сестры” — интересное, но чрезвычайно неровное представление”. В рецензии говорится: “Несмотря на ряд ярких моментов, постановка страдает недостатками. Отдельные сцены великолепны, но многие другие невыразительны. Надо отдать должное переводу: пьеса несколько модернизирована и приспособлена к западной аудитории. Исполнение роли Маши — одно из лучших в постановке. Актриса играет умно и с сарказмом, что соответствует ее роли. Особенно хороша она в 4-м акте, в сцене прощания с Вершининым. Прекрасно играет исполнительница роли Наташи…” Написав ряд фраз во здравие, рецензент заканчивает за упокой: “Пьесу можно посмотреть, но особенно восхищаться нечем”.

Было странно видеть в русской пьесе многорасовый ансамбль актеров. Если бы это был только китайский или только филиппинский ансамбль, это воспринималось бы нормально. Но многообразие лиц детей разных народов было необычно. Барона Тузенбаха и Наташу играли актеры с азиатской внешностью, а вот бретера Соленого играл типичный рязанский паренек с волосами цвета спелой ржи. Есенинский мальчик действительно оказался из России, но только не из Рязани, а из Петербурга.

Актер с азиатской внешностью, играющий барона Тузенбаха, все-таки не понял мягкую и скромную натуру чеховского героя. Он вел себя слишком фривольно и дерзко трепал за щечку Ирину, в которую влюблен. А грустный и не очень счастливый чеховский Вершинин на сцене форсировал голос, криком создавая впечатление темпераментной игры. Очень квалифицированно была сыграна роль доктора Чебутыкина. Ее исполнял крупный молодой мужчина с бородой и в очках. Скорее всего, очки и борода были его постоянными атрибутами и в реальной жизни. Внешность дополнял большой природный живот и длинные прямые волосы, завязанные на затылке на индейский манер. Артист играл очень естественно, и зрителям казалось, что чеховский Чебутыкин тоже носил индейскую прическу. Очень хорошо звучал в его исполнении безнадежный чеховский рефрен: “Тара…ра... бумбия… сижу на тумбе я… Все равно! Все равно!”. Впрочем, этот актер уже закончил университет и не помышлял об артистической карьере, а занимался в аспирантуре на отделении драматургии.

Спектакль заканчивается довольно поздно, однако зрители не расходятся. На сцене расставляется длинный ряд стульев, на них устраиваются актеры, на сцену подымается переводчица пьесы Кристен Джонсен. Начинаются вопросы, обсуждение постановки, которое затягивается до полуночи. Почему возник новый перевод пьесы? Кристен Джонсен говорит:

— Каждое поколение приспосабливает язык к своим нуждам. Язык, на котором говорили в 30-х годах прошлого века, нам сегодня кажется несколько высокопарным. Моя задача была создать такой текст, который, с одной стороны, соответствовал бы обстоятельствам, в которых жили герои пьесы, а с другой — звучал бы для нас современно.

Во второй, заключительный день симпозиума проводились два семинара: “Чеховская Россия” и “Чехов и драматургия”. Особняком стояло выступление одного из руководителей МХАТа им. Чехова Анатолия Мироновича Смелянского.

Что такое — чеховское настроение, о котором говорится в письме Станиславского к автору “Трех сестер”? Как почувствовать это хрупкое, невидимое и неуловимое понятие человеку в далекой Америке, да еще живущему через сто лет? Смелянский рассказывает о забавном случае американской ментальности. Однажды, приглашенный на чеховскую постановку, он спросил менеджера, сколько времени будет продолжаться спектакль. Менеджер ответил: “Может, два часа, а может, четыре, в зависимости — от разных причин”. — “Но вы не можете вырезать один акт или, наоборот, на ходу дописать пятый в зависимости от каких-либо причин”, — удивился Смелянский. Но менеджер стоял на своем. Как понять человеку XXI века, когда мир стал таким маленьким, мечты сестер:

Ольга. Я чувствую, как из меня выходят каждый день по каплям и силы, и молодость. И только растет и крепнет одна мечта.

Ирина. Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и — в Москву.

Ольга. Да! Скорее в Москву.

Москва — это символ какой-то другой, прекрасной жизни. Но под этим символом крылась реальная жизненная основа. Чехову оставалось не так много жить. Сносное самочувствие сменялось плохим, призрачная надежда сменялась пониманием, что мечта никогда не осуществится. Сестры не уехали в Москву, Чехову тоже не удалось это сделать — мечта растаяла.

Смелянский рассказывает различные эпизоды, которые хорошо известны российским любителям театра, а кто не знает, может прочитать о них в его книгах по истории театра. В заключение Смелянский показывает кадры передачи о Чехове, которая была показана по московскому телевидению. На экране — чеховский домик в Ялте, чеховский сад, который занимает столь важное место в пьесе, но не менее важное занимал и в жизни писателя. О своих садоводческих успехах Чехов говорил чуть ли не в каждом письме этого периода. Смелянский показывает только начальные кадры, поскольку передача идет на русском языке. Он говорит, что дарит пленку университету Стони Брук: “Пусть ваши специалисты сделают английские титры, и тогда чеховский сад и чеховское настроение навсегда останутся с вами”.