Татьяна Алешка

Вера Павлова. По обе стороны поцелуя

Одна из ее особенностей — говорить о том, о чем другие молчат.

Но в новом сборнике, каким бы это ни казалось странным, главными словами являются “нежность” и “совесть”. Любовь как “последняя нежность”, сражающая и окрыляющая. Нежность, которая “не делится / на состраданье и страсть”, как путь к истоку, как “сотворенье вспять”. Героиня идет по канату над океаном, вестибулярным аппаратом становится совесть. Главная просьба — вот она:

Понимание чего? Раздвоенности: “На два дома: то в аду, то в раю. / На два мира: то в родном, то в ином”, “Вместе ляжем, раздельно утонем / в утаенном и порознь всплывем, / переглядываясь виновато”, “узнала радости стыда / бесстыдно чистою осталась / устала раз и навсегда / и позабыла про усталость”. Осознание этой раздвоенности заставляет одергивать себя:

Стремиться соединить распадающиеся части — само название сборника прочитывается как попытка видеть желанное единство: поцелуй — это пуповина, по обе стороны которого Он и Она, единое сущее, разделенное надвое. Здесь уже нет места экспериментаторству, все серьезно до смерти и классически стройно:

Вот что теперь ново и необычно: “И я поняла, что любовь не игра. / И, кажется, выиграла”. Новое и обилие слез, переполняющих этот сборник, протекающих реками грусти, разлитых озерами счастья, падающих каплями безнадежности. Хватит даже на то, чтобы умереть от потери слез. А что есть слезы? Для чего слезы? В. Розанов писал: “А кто разгадал тайну слез? Одни при всяческих несчастиях не плачут. Другие плачут и при не очень больших. Женская душа вся на слезах стоит”. Но мир слез не только женский, “это категория вечная”. Слезы — живая жидкость жизни, ее основа и подтверждение, “горючее, / лучшее жидкое топливо”. Ведь отчего же плакать, если вот она, настоящая любовь, осенила твою жизнь? Когда она приходит, ее, как горячую картошку, в замешательстве перебрасываешь с ладони на ладонь, “боясь обжечься / больше, / чем уронить”. Ну а потом уже — боясь уронить больше, чем обжечься.

Героиня готова пожертвовать свободой, осознавая это как необходимость в любви. Так вот чего искала, “канючила” мятущаяся душа. Разве?

Любовь оказалась столь всеобъемлющей, что героиню интересует только движение внутри этой любви. Оказывается, движение может быть не только от одного к другому, а и от себя одной — к себе новой по направлению навстречу герою, бесконечному, как познание. Это бывает, когда герой равен героине, когда и он — целый мир. Феномен заставляет искать себе название: у мужчин-поэтов вдохновительница — Муза, а у женщин? Я думаю — Гений. Вот каким вышло самоопределение на местности: “Я — / та, / которая / просыпается / слева / от тебя”. Или так:

Может быть, кому-нибудь и дано. Но редкость это необычайная. Опять Павлова о том, о чем не пишется в современной литературе. Любовь видится как-то по-другому нынче. Все продвинутые и современные. Какие “вечные ценности”, а тем более вечные чувства?! Жизненный опыт подсказывает, что, как пришла любовь неожиданно, так и уйдет, не предупреждая. Это более знакомо и привычно. Это со всеми случалось, а вот обратное… Может быть, поэтому ее стихи наполнены печальными предчувствиями проторенного пути, неизменного финала, ожидаемого результата?

И предсказаниями, построенными с учетом непредсказуемости жизни, по методу “от противного”: раз проговорено, значит, защитилась. Впрочем, “не можем, любя, / знать ничего наверно”. Отсюда преобладание ситуации неопределенности будущего, неуверенности в нем. Перекодировка личных, индивидуальных событий на язык культурной мифологии — тоже защита от неизвестности:

Беззащитным остается вопрос, как сделать слово равным окружающему, не принадлежностью литературы, а подарком из первых рук, не воссозданием, не отражением жизни, а самой жизнью. Отсюда стремление к краткости, афористичности, максимальной наполненности выбранных слов. Павлова углубляется в слово, в звуковой и морфологический его состав, пытаясь уловить тот глубинный смысл, который наконец даст возможность выразить не поддающееся высказыванию. Жанр поэтической миниатюры, в котором в основном она работает, как раз и существует на границе между поэзией и афористической прозой, между поэзией и внелитературной реальностью.

Ее стихи всегда обращены лично к читателю без прямых обращений. Отношение к поэзии как к личному делу — форма совершенного доверия — становится кратчайшим путем “от я до другого я”. А между людьми все измеряется отношением к рождению или смерти. Рождение — начало, жизнь, любовь, преображение, творчество. Смерть выступает в нескольких ипостасях: как уничтожение, как обновление, как вечность. И все это не утешает, когда речь идет о ЕГО смерти:

Здесь сложные отношения с будущим. Превалируют воспоминания о прошлом, оно играет главенствующую роль в триаде Прошлое — Настоящее — Будущее, потому что “Там, где кончается память, / и начинается смерть”. И хотя: “Как жалко, что не жалко, / что прошлое пройдет!”, — “пальто давно на свалке, / а пуговица — вот”. Этими “пуговицами” пересыпаны стихи Павловой, они — составляющие ее бастиона, основа ее устойчивости в мире:

Все, что сохраняет память, и является наиболее важным, поэтому “сражаться с прошлым — вдвойне / нелепое донкихотство…”. Она и не сражается, а отводит ему часть настоящего, включает в сложную картину жизни, изредка в сердцах называя память “завистливой матерью”, а опыт — “злым отцом”, которые мешают “наслаждаться” и “понимать”:

Прошлое совершенно, потому что оно совершено. Будущее совершенно, потому что таким представляется в мечтах. Но Павлова со своей предельной искренностью не пытается его приукрасить. Просто, пока “прилагательное любимый / заменяет все остальные / прилагательные, глаголы, / имена и местоименья”, — “будущее в меньшинстве”. Это и есть жизнь, разнообразная, необъяснимая, непоследовательная, в которой “главное неуловимо”, но все же — “богат его улов”. Как писал И. Бродский: “Потому что душа существует в теле, / жизнь будет лучше, чем мы хотели”. Впрочем, у Павловой о том же: “Находит искатель большего / больше того, что искал”.