Михаил Арапов

Наш великий и могучий...

От автора | Я родился в 1939 г. в Москве в учительской семье. На русское отделение филологи ческого факультета МГУ поступил в 1957 г., “отравленный” художественной литературой. Что я хотел сделать в литературе, я представления не имел, но таких же “литераторов” на факультете было порядочно. Многие писали вполне приличные стихи, остальные (включая меня) — очень плохие. Со временем у большинства поэтическая интоксикация прошла, и пришлось работать в очень далеких от литературы областях. Мне повезло больше других, что отчасти определялось временем, когда я поступил в университет, и отчасти просто удачей. После выхода знаменитой сталинской брошюры “Марксизм и вопросы языкознания” на факультете можно было услышать преподавателей, которые — не без страха и с оглядкой — стали говорить о языке. Появилась первая ниша, где идеологические штампы перестали заменять знания. Я стал учеником Петра Саввича Кузнецова, человека удивительного, очень скромного и исключительно знающего. Разносторонность этого человека произвела на меня впечатление огромное. Широко известный как специалист по русскому языку, он при этом писал на африканском суахили. Меня он учил истории русского языка, не без его влияния я увлекся математической лингвистикой и большую часть жизни проработал в этой области.

Улица. На полпути от моего дома до метро, в магазине, что торгует дешевой электроникой, искали бомбу. Позади магазина желтой лентой была огорожена свалка пустых коробок, и баскетбольного роста девица в камуфляже и с сигаретой во рту тянула в сторону свалки собаку, которая недовольно повизгивала. Растерянная группа продавцов молча наблюдала за топчущимися у дверей милиционерами, а потом, повинуясь какой-то неслышимой команде, вдруг одновременно повернулась и по-военному колонной двинулась в сторону. Автомобили стали пятиться по аллее с односторонним движением. И никто при этом не произносил ни слова.

Я шел с потоком людей, которые замедляли шаг только на доли секунды, чтобы поглядеть на это представление, и спешили к метро. Меня обогнал мальчик-грузин лет 9—10 на роликах, он-то и ввел меня в курс дела: “Бомму ишшут. Чо-о-о-рт знает, есть она или нет...”. Он был готов сообщить все известные ему детали, но слов не хватало. Я узнал только, что он родился в Москве и ходит в школу. Лет 40 назад в Тбилиси дети его возраста говорили по-русски много лучше.

И тогда и раньше в Москве было много грузин. Однако грузинскую речь можно было услышать главным образом на рынке. Сейчас сказочные ароматы центрального рынка Тбилиси можно ощутить прямо у родного для меня метро “Кузьминки”. Здесь помещается внушительных размеров сарай, где все-все из солнечной Грузии, кроме ряда, специально отведенного для “титульной нации” — русских. А ближе к метро столики, стойки и просто ящики, у которых сидят с товаром облаченные в черное грузинские бабушки. Тут же грязноватое кафе с надписью “Здесь хаш”, и еще одно грузинское кафе со съедобными хачапури и водянистым пивом. А между ними цветочные и овощные лавочки азербайджанцев, мрачноватые субъекты неизвестной национальности, торгующие товаром “все по 10 р.”, тамбовский пасечник со своим медом и не очень трезвый тверской мужичок с бородой в твороге. За его творогом и сметаной по утрам очередь. А потом пойдет таджикская зона с симпатичным маленьким универсамом, где весь персонал общается между собой только на языке Фирдоуси, а над магазином таджикский же ресторан, возле которого посетителей ждут крутые джипы с тонированными стеклами.

Расстояние торговых точек от метро хоть не точно, но все же отражает социальную стратификацию этносов. В самом низу — дворники и дорожные рабочие, которые все лето стригут окрестные газоны и собирают мусор, разбросанный преимущественно высшей расой — “коренными москвичами”. Последние еще не оформились в самостоятельный этнос, но очень хотят. Что касается тружеников метлы и лопаты, то выяснить их этническую принадлежность сложно: работают они молча и только матерятся по-русски, а спрашивать неудобно. Много молдаван, по отдельным словам узнаю аварцев, видел целую команду бурят, ну и, конечно, полно тут представителей разных тюркских народностей.

Но с лопатой и метлой — люди временные, которые большей частью и не надеются остаться в стольном граде. А вот большинство из тех, кто сейчас торгует, завел свой “малый бизнес” или паразитирует на этом бизнесе, никогда из Москвы, из средней полосы России не уедет. И то, как мы будем жить вместе, вопрос не праздный. Лучший выход — интеграция, хотя он лучший только потому, что другого никто не знает.

Языковая империя. Мы, русские, никогда не чувствовали ответственности перед теми, кого “присоединили”, но и не ощущали по отношению к ним особого превосходства. При этом нам нравилось гордиться империей, мы не щадим живота своего, защищая ее. Но когда империя съеживается и отколовшиеся от нее части предъявляют нам свои претензии, мы по-детски удивляемся и заявляем, что нас не спрашивали, когда эту империю заводили. Еще отвратительнее то, что “лучшим сыновьям”, вернувшимся с имперских окраин в истощенную метрополию, говорим: “Самим есть нечего”.

Поэтому если одна часть проблемы — иммигранты, о которых шла речь выше, то вторая — “осколки империи”: оставшиеся за границей соотечественники, а также люди, в разной мере воспринявшие нашу культуру и язык. А кроме них, есть еще добровольно покинувшие страну эмигранты. Эти не просто говорят по-русски, они смеются тем же шуткам, что и мы, у них одни с нами стереотипы мышления и поведения. Для общения с иммигрантами нужно создавать каналы коммуникации, а с ними — только поддерживать эти каналы. Русскоязычная диаспора — это огромный капитал, который достался нам не благодаря усилиям, а как в сказке — из-за того, что мы ничего вовремя не делали. Но если и дальше ничего не делать, то через несколько десятков лет этот капитал испарится.

Для нас здесь прекрасным примером могла бы стать Франция, которая ногтями и зубами держится за своих франкофонов. Она с редкостным упорством добивается, чтобы в каждой международной организации, где она представлена, одним из рабочих языков был французский, любые документы этой организации обязательно должны существовать и во французской версии. Когда француз К. Трише, председатель европейского Центробанка, попробовал прочесть свой доклад по-английски, его соотечественники депутаты Европарламента устроили ему обструкцию, и бедный чиновник безуспешно оправдывался, что английский — рабочий язык его ведомства.

Конечно, и нам нужно добиваться качественного перевода на русский язык документов международных организаций, которым мы платим немалые членские взносы. Пока же кто-то небрежно перевел любимую мантру ООН sustainable development как “устойчивое развитие” и сбил всех с толку. Устойчивое-то оно в том смысле, что не раскачивает лодку, в которой сидит все человечество, а студент понимает это развитие как непрерывное, без спадов, что совсем и не имелось в виду. Но перевод документации — это, может быть, десятая доля процента тех усилий, которые нужны, чтобы сохранить международные позиции родной речи.

Нам никогда не создать русского Би-би-си, так как для экспорта нельзя сделать продукт много лучше предназначенного для внутреннего потребления. Но в эпоху спутникового телевидения и радио это и не самая важная задача, так как у людей за границей теперь есть возможность слушать и смотреть передачи на русском языке не только на государственных каналах и не только в самой России. Но есть продукты и услуги, которые в принципе могут производиться только в метрополии.

России нужно хранить и отстаивать нормы русского языка. Иначе ситуация будет развиваться по латиноамериканскому сценарию, когда многие номинально испано-язычные народы уже не понимают друг друга и отвергают кастильскую норму испанского языка. На нашем языковом пространстве этот процесс только начинается, но на Украине русские уже пишут и говорят: выборцы (вместо избиратели), голова комиссии (вместо глава), открепной талон и т.д. Об орфографических ошибках, возникающих под влиянием украинского языка, нечего и говорить.

Если мы хотим сохранить единое пространство русского языка в условиях существования внушительной по размерам диаспоры (около 30 млн. человек), то следует изменить само понятие нормы: новации не должны отвергаться только потому, что возникли на периферии, нужен динамичный механизм их регистрации и признания в любой точке этого пространства. Какие сейчас сложились механизмы поддержания единства пространства русского языка?

Уже не боятся, но любят ли? В советскую эпоху для национальных меньшинств действовал жесткий императив — не выделяться поведением и языком, имитировать поведение коренного населения. Линия обороны национальной идентичности, если ее вообще удерживали, для посторонних была незаметной. Этой линией было домашнее и религиозное воспитание. Исключения, которые приходят в голову, — цыгане и айсоры. Последние выжили, цепляясь за свой бизнес — чистку обуви и торговлю разными мелочами.

Сейчас экономическая свобода, даже в той куцей форме, в которой она существует в современной России, дает возможность этнической группе найти в мегаполисе свою нишу. В центре страны торговлю и ремесло коренное население уступило мигрантам без особого сопротивления. Так же, как и возможность работать на свежем воздухе. Таким образом, шансы на выживание и сохранение идентичности отдельной этнической группы многократно возросли, особенно если эта группа проявляет солидарность. Так что, скорее всего, московские “чайнатауны” и “гарлемы”, концентрирующие бедность и социальный протест, станут частью московского быта уже через несколько лет.

Рассматривать последствия появления таких образований не моя задача, подчеркну только, что их появление нарушает важную предпосылку, которая лежала в основе национальной политики еще со времен царской России: “каждому этносу — свою территорию”. Не то плохо, что возник многослойный мультинациональный пирог, а то, что к его появлению никто не готов. Пока единственная реакция автохтонов — бессмысленная и бессильная агрессия. А реакция мигрантов на эту агрессию демонстративное: “Мы здесь есть и останемся”.

В советское время возникновению таких самодостаточных этнических центров, кроме института прописки, препятствовали незатейливые, но в сумме эффективные интеграционные механизмы: крупное производство, школа и армия. До какого-то времени этих механизмов было достаточно, чтобы инородец — хочет он этого или не хочет — сделал первый шаг на пути к интеграции — научился русскому языку. Сейчас из интеграционных механизмов, которые требуют этого шага, сохранилась разве что школа.

Конечно, при освоении чужой культуры важнейший фактор — желание. Желание не пропало, но его серьезно поубавилось, так как притягательность и авторитет русской культуры в глазах национальных меньшинств падает. На русском языке говорит не слишком-то популярная власть. На русском языке по всему СНГ говорит тюрьма и уголовный мир. В очень острой форме эти обвинения были сформулированы, например, в “Открытом письме двенадцати аполитичных литераторов о выборе и выборах”, опубликованном в октябре 2004 года, накануне президентских выборов на Украине. Ирония в том, что само письмо, где о русском говорится как о языке “попси та блатняку”, написано на украинском политическом жаргоне, с предельной точностью копирующем “лучшие” образцы аналогичного русского жаргона.

Но по существу возразить нечего: на мой взгляд, русская культура за последние десятилетие все чаще апеллировала к своему прошлому и не создала значимых, актуальных и одновременно позитивных образцов. Русский язык стал средством распространения по всему постсоветскому пространству коммерциализованной культуры второго сорта. Я не хочу сказать, что вся современная русская культура — “попса”, однако “сверхтекучестью” обладает именно этот компонент. Русскоязычная и местная культуры при этом отчаянно борются друг с другом, но ни та, ни другая неконкурентоспособны по отношению к массовой культуре Запада, которая идет первым сортом вне зависимости от того, заслуживает она этого или нет.

Итак, если речь идет об эмоциональных предпосылках овладения русским языком, то приходится признать, что все русское, включая и язык, не очень-то любят, но в нем часто нуждаются. Посмотрим, какие возможности для интеграции предоставляет хотя бы русская школа.

Школа. Отечественная общеобразовательная школа никогда не ставила своей задачей обучение разговорному русскому языку. По умолчанию ее контингент — дети, освоившие родной язык в семье. Школа же берется учить их литературному языку (лучше было бы сказать — “книжному языку”) и орфографии. Причем основное внимание традиционно уделяется именно обучению русской орфографии и пунктуации. Эту задачу школа решает все хуже и хуже, но по-прежнему тратит на нее бездну времени. Программ типа американской программы ESL (English as the Second Language) в русской школе никогда не было, потому что, как уже было сказано, предполагалось, что этнос вне отведенной ему территории как бы и не существует.

В соответствии с базисным учебным планом 2003 года в русской школе (ситуацию в национальных школах я не рассматриваю) на обучение родному языку на всех ступенях отводится около 1480 часов, к которым нужно добавить еще время на выполнение домашних заданий. Полной статистики затрат времени на выполнение домашних заданий по русскому языку нет, но в 9-х классах, например, учащийся тратит на них около 10 часов в неделю. Если ситуация в целом по школе не сильно отличается от этих выборочных данных, то затраты времени на изучение родного языка приближаются к 2000 часов. В дореволюционной гимназии времени отводилось несколько меньше, но, учитывая и подготовительные классы, также больше 1000 часов¹. Подавляющую часть этого времени занимает обучение орфографии и пунктуации, а также теоретических понятий, которые нужны для обучения этому искусству. Но и за это время научить писать грамотно удается лишь меньшинство.

Естественно, что в государственных образовательных стандартах и программах записано еще немало требований, связанных с родным языком, их можно кратко суммировать как приобретение навыков работы с текстом (создание и извлечение из него информации). Но времени на работу с текстом в школе не остается. Все съедает орфо-графия и пунктуация. Кроме того, орфографические навыки — это единственное, что школа реально контролирует.

С трудностями при изучении орфографии сталкиваются школы во многих странах, но положение в России действительно особое. Когда в международном масштабе стали сравнивать уровень “языковой подготовки” 15-летних подростков (так называемая программа PISA), то тот “огрызок”, который остается в нашей школе после изучения орфо-графии, оказался скандально мал. По уровню владения “операций с текстами” наши подростки уверенно обгоняют только своих сверстников из Латинской Америки².

Существуют по меньшей мере три причины, по которым орфография стала одним из главных предметов изучения в нашей школе.

Первая: Чтобы правильно написать по-русски нечто, нужно владеть языком в существенно большем объеме, чем это необходимо, чтобы выразить ту же мысль устно. Английская орфография тоже не подарок, но вам нужно знать написание только тех слов, которые реально присутствуют в создаваемом тексте. Выбирая правильное русское написание, нужно сравнить написание данного слова с написанием слов, составляющих его парадигму, то есть слов, которых в тексте физически нет, но которые с ним связаны определенными отношениями. Не слишком благозвучный, но зато точный и присутствующий чуть ли не на каждом заборе пример — “гавно”. Возможность осмысленно выбрать правильно написание “говно” имеют те немногочисленные носители языка, которые употребляют его во множественном числе — “говны” (с ударением на первом слоге). Последняя форма известна в говорах Подмосковья. Остальные выбирают между “о” и “а” наугад (хотя, быть может, есть люди с исключительно тонким чувством языка, которые ощущают связь с “говядина”).

Выражение “владеть языком” используется здесь за неимением другого. Некоторые люди только водят автомобиль, но никогда при этом не заглядывают под капот. Точно так же можно в совершенстве владеть языком и не пытаться понять, как он устроен. Только часть носителей языка экспериментирует, играет с родным языком. Этим людям легче учиться русской орфографии, так как обучение ей подразумевает такую игру. К сожалению, это не значит, что они пишут без ошибок. Но как играть с языком человеку, который владеет им слабо? Во всяком случае, изучать разговорный русский язык и одновременно его книжную, орфографическую форму очень нелегко.

Вторая: русская орфография создавалась в предположении, что ею будут пользоваться люди православной культуры, которые в какой-то степени знают церковнославянский язык. Возникший в XVIII в. книжный русский язык был как бы гражданской, секулярной версией церковнославянского языка. При записи речи разговорный русский язык трактовался как “искаженная”, несовершенная церковнославянская речь, и смысл орфографии был в том, чтобы большую часть этих искажений устранить. Это была “сверхзадача” орфографии. О сверхзадаче забыли, и о самом образце — церковнославянском языке — тоже забыли, но сам принцип сохранился.

В самом латентном двуязычии нет ничего исключительного. Английскую орфо-графию легче усваивать тем, кто знает или параллельно изучает письменный французский язык, а в католической Франции овладению орфографией помогала латынь, пока ею пользовалась церковь. Для привилегированных слоев знание этих языков (хотя бы поверхностное) подразумевалось само собой, и только переход ко всеобщему образованию и секуляризация общества обострили проблемы с изучения орфографии.

Моя бабушка, как и было принято среди интеллигенции ее поколения, считала все происходящее в храме “обрядами” и “суевериями”, а верила по Льву Толстому и Жозефу Ренану (“Жизнь Иисуса”). Однако при этом большую часть службы она помнила наизусть.

Окончив дополнительный класс женской гимназии, она получила право называться “народной учительницей”, и к этому званию относилась трепетно (хотя учила в основном меня). Трудные вопросы орфографии она решала примерно так же, как и проблему ориентации в пространстве. Когда нужно было решить, где право, а где лево, она потихоньку осеняла себя крестным знамением, а когда возникала сложная орфографическая проблема, то шептала знакомые с детства тексты молитв или вспоминала службу, которая выполняла для нее роль орфографического словаря. А орфография церковнославянского языка, даже в том виде, в котором он существовал в начале XX в., была почти полностью прозрачной, то есть за некоторыми исключениями следовала принятому в церкви произношению. Отказ от православной культуры лишил русскую орфографию глубокого смысла и превратил ее изучение в муку.

Наконец, третья проблема. Русская школа на протяжении полутора веков готовила дисциплинированных чиновников. Выпускник гимназии имел определенные привилегии при поступлении на государственную службу, а либералы острили, что гимназия “готовит столоначальников” (намек на слова Николая I). Соблюдение строгого орфографического режима было своего рода тестом, отбиравшим “умеренных и аккуратных”, то есть элементом скорее воспитания, чем образования. Молва приписывает министру просвещения при Николае I графу С.С. Уварову блестящее объяснение, почему орфография должна быть сложной: “Букву ять нужно сохранить хотя бы для того, чтобы отличать образованных от необразованных”. В конце XX века уваровская точка зрения снова возобладала в обществе: орфографическая грамотность рассматривается как последний бастион культуры, который никак нельзя сдавать.

Орфографическая реформа 1918 г. была проведена большевиками и представляла собой (наравне с изменением календаря, системы мер и весов) политический жест в духе “отряхнем его прах с наших ног”, но была подготовлена задолго до октябрьского переворота либеральными учителями и языковедами России. А либеральных было большинство. Они понимали, что орфография — скорее метод контроля над обществом, чем способ повышения его культуры, и считали своим долгом упростить орфографию, чтобы у школы осталось время учить более содержательным и практичным вещам. Но результаты реформы 1918 г. были разочаровывающими: упрощение оказалось незначительным, а функцию формирования чиновничьих добродетелей при Сталине орфо-графия сохранила и упрочила.

В результате сложилось чудовищное положение: сейчас никто в стране не в состоянии считать себя полностью грамотным. Пройти тест (например, написать сочинение) — можно, но регулярно работать с текстом, не обращаясь к словарям и справочникам, — нельзя. Да и обращение к справочникам гарантирует успех не на 100%, поскольку интерпретировать приведенные там правила по отношению к конкретному тексту можно по-разному.

Облегчить положение помогло бы упрощение правил, но все разговоры об орфо-графической реформе натыкаются на стену непонимания, население не хочет думать о каких-то новых правилах, хотя бы и более простых. Но кое-что можно было бы сделать, не меняя правил.

До революции действовал дискреционный принцип: в затруднительных случаях выбор написания оставлялся на усмотрение пишущего, правила определяли только набор возможностей. Пишущий знал, что сложное прилагательное типа естественнонаучный, народнохозяйственный пишется либо слитно, либо через дефис, но ни одно из возможных написаний не считалось ошибкой.

Дискреционный принцип исчез. Пятнадцать лет назад слитные написания первых двух слов считались нормой, сейчас объявлены — ошибкой, писать нужно через дефис — естественно-научный и народно-хозяйственный. И наоборот, восточносибирский десять лет назад можно было писать и через дефис, сейчас законно только слитное написание, но не в качестве географического названия. В последнем случае нужно писать, например, Восточно-Сибирское море. Конечно, следовать таким правилам невозможно, люди пишут как Бог на душу положит, и не только в сложных и спорных случаях³. И какое бы написание ни выбрал человек, его не оставляет сомнение, что он нарушил какое-то правило. Так почему бы в трудных случаях не вернуться к дискреционному принципу?

Другое давно назревшее новшество — разрешить использование в школе компьютеров и программ автоматической проверки орфографии (спеллчекеров). Все равно подавляющее большинство сегодняшних школьников авторучкой будут только расписываться (хотя, скорее всего, и этого они делать не будут). Хотя подсказку спеллчекера еще нужно научиться интерпретировать, а иногда и игнорировать.

Вывод таков: без очень серьезных изменений, которые наверняка встретят сопротивление большей части общества, общеобразовательная средняя школа как интеграционный механизм неэффективна. Она занята обучением орфографии, а на сегодняшний день приоритет нужно было бы отдать другой задаче — обучению языку. Через 10—20 лет решать эту задачу будет уже поздно. Диаспоры создадут собственные школы. В Москве уже есть десятки школ с “национальным компонентом”, а их возникновение — шаг к самодостаточности диаспор. Параллельно с ними возникнет этническая индустрия развлечений, собственные СМИ и т.д.

Учебник. Существуют ли какие-нибудь другие пути научиться русскому языку, минуя общеобразовательную школу? Мне известен следующий случай. Преуспевающий аудитор, азербайджанец по национальности, нашел в престижном московском вузе очень квалифицированного преподавателя-филолога. Составление отчетов было для аудитора мукой, ему был нужен русский деловой язык, а у преподавателя был большой опыт чтения и комментирования с иностранными студентами рассказов Чехова. Они быстро расстались.

От любого преподавателя естественно ожидать использования готовой методики. От хорошего преподавателя — модификации этой методики в соответствии с потребностями и способностями ученика. Но по ходу дела придумать, как учить, — это нереально. Признанной методики преподавания делового русского языка не существует. А нужна не одна методика, а много, чтобы можно было выбрать лучшую для данной аудитории.

Сейчас никак не менее 10% населения Москвы владеет русским языком лишь на бытовом уровне. Социальные контакты большинства мигрантов устроены так, что и бытовой язык они усваивают в форме просторечия. Для них ограничены возможности обучения и получения высококвалифицированной работы. Но еще важнее, что при ограниченном владении языком им непонятен юмор. Человек, например, видит обидную насмешку над собой там, где его собеседник иронизирует над ситуацией, а не над собеседником.

Казалось бы, при этом должен существовать большой спрос на практические пособия по русскому языку для различных курсов и для самообразования. Но загляните в книжный магазин, поищите в Интернете и убедитесь, что подобной литературы нет. Самоучитель русского языка при ближайшем рассмотрении оказывается тем же пособием по орфографии.

В СССР старались, чтобы обучением русскому языку иностранцев занимался ограниченный круг лиц, эти лица (среди которых были и очень талантливые) нашли ограниченно годные решения. Найти лучшие решения им помешало то, что такие результаты возникают только там, где возможен ничем не ограниченный обмен мнениями и беспощадная критика.

Итак, притягательность русского языка падает, школе недосуг учить ему, интере-с-ного учебника не найдешь. Мне кажется, что это все не отдельные вопросы, а признаки сомнения самих русских в состоятельности и стабильности своей культуры. Не назвав этих причин, их нельзя преодолеть, а интегрировать чужих в культуру, которая испытывает подобные сомнения, и вовсе опасно.

Я думаю, что основных причин две. Одна бросается в глаза, о ней много пишут, но она в значительной мере мифологизирована и роль ее преувеличена. С нее и начнем.

Меняющийся язык. Речь идет о невероятно высоких темпах обновления словарного состава русского языка. Что-то подобное было только в эпоху Петра I, когда за несколько десятилетий новой элите пришлось освоить многие тысячи понятий, связанных со всеми областями культуры, и забыть множество других, которые еще недавно были центральными для русского сознания. Сам процесс обновления языка совершенно нормален, но экстремальны его темпы. В отношении языка я уже не дед своим внукам, а прадед — настолько различаются наши словари.

Из употребления исчезают не какие-нибудь там меткие словца, записанные Далем. В поисках нужного клерка я зашел в ЖЭК. Ответив на мой вопрос, дама за столом спросила у меня время. Отвечаю: “Четверть пятого”. В глазах дамы недоумение: “Я не понимаю, что такое четверть”, — с некоторым смущением, но без какого-либо заметного акцента говорит мне она. Проходит какое-то время, и на улице я довольно громко пересказываю эту историю глуховатой соседке. Та не успевает ответить, как перед нами останавливается немолодая женщина и растерянно говорит: “И я тоже не понимаю...”

Такого рода потери шокируют, так как они непредсказуемы. Основная же масса потерь, как и должно быть, это утрата изолированных элементов лексики, слабо включенных в систему языка. Однажды в прошлом силовые линии культурных полей пересеклись так, что столица Италии стала называться у русских Римом, столица Франции — Парижем, а величайший драматург — Шекспиром. Сейчас эти имена — уникальные памятники прошлого, и если забыть об истории и начать все строить с “нулевой отметки”, то уже не получится, что “Лиссабон находится в устье Тахо”, а будет что-то вроде “Лижвоэ находится в устье Тэжу” или “Лизбен находится в устье Тэгеса”⁴. Лиссабон пока еще остался на месте, но телеведущий, ничтоже сумняшеся, называет главный город Багамских островов Нессе (вместо Нассау) или напоминает нам о 500-летнем юбилее статуи Дэвида (нужно думать, Давида) и т.д.

Сейчас, кроме заурядного невежества, угрозой “странностям” русского языка стала еще и политкорректность. Название Украины издавна сочеталось в русском языке с предлогом “на” (на Украину, на Украине), так же, как название Крыма сочеталось с предлогом “в”. Усилия политиков, поддержанные СМИ, внедрить сочетание в Украине превращают это сочетание в символ идеологических манипуляций с языком. Ведь сами слова Украина и украинский появились в русском языке незадолго до революции 1917 года как политический жест, как заимствование у соседей, вытеснившее исконную Малороссию (кстати, сочетающуюся именно с предлогом “в”), поскольку Малороссия звучало как-то покровительственно. Казалось бы, история с заменой Малороссии на Украину должна была нас научить, что за счет родного языка не удастся решить ни одной политической проблемы. Тем более за счет столь неуклюжих манипуляций: ведь никто не озаботился тем, что теперь нельзя везти трубы с Украины, а только из Украины (сравните в Крым — из Крыма)⁵.

Если не считать приступов “политкорректности”, то источники новаций для русского языка традиционны. Социальные потрясения — войны и революции — и раньше приводили к появлению в книжном языке массы слов и выражений, первоначально возникших в уголовном мире. Это не объясняется только интенсивными контактами тех слоев общества, которые в более стабильные периоды имеют друг с другом мало общего. Большую роль играет поэтизация уголовного мира, принятие его мировоззрения, сочетающего цинизм и сентиментальность. Мировоззрение и интонация, усвоенная в период сомнения в любых ценностях, играют, в свою очередь, роль “смазки”, облегчающей проникновение в язык блатной лексики.

Постороннего наблюдателя впечатляет не обилие сленга — нет европейского языка, который был бы от него свободен, — а то, что ни одна социальная группа не демонстрирует иммунитета к его проникновению в свою речь. М. Берди, переводчик и автор прекрасных этюдов о русском языке, которые публикует The Moscow Times, пишет: “Значение слова навар, таким образом, — это “воровская добыча” или “доля”. Но в шутку то же слово можно использовать для обозначения прибыли от сделки. Когда всё продадим, твой навар будет 3 миллиона.

Правда, как-то не укладывается в голове, что в современном русском языке одним и тем же словом можно обозначать и “доход делового партнера” и “воровскую долю”⁶.

Второй источник новаций — заимствования. Русский язык всегда жадно заимствовал лексику других языков. Самый мощный пласт заимствований в книжном языке — слова церковнославянского языка. Но когда они входили в язык, они не воспринимались как чужие. Просто, рассуждая о высоких материях, люди использовали слова, которые они слышали в церкви и которые минимально связаны с бытом.

Существуют два мотива для использования слов, которые воспринимаются как чужие. Один — необходимость, а второй — низкая самооценка. Слова, которыми пользуется сам человек с низкой самооценкой и окружающие его, по определению “неправильные”, и, меняя их, человек считает, что таким образом совершенствуется.

Если самооценка высокая, но есть необходимость в заимствованиях, то существенная часть заимствований — кальки. В этом случае усваивается чужая идея в ее связи с другими идеями, но в своем языке подыскиваются средства передать эти связи. Не всегда сразу удается подыскать хороший эквивалент: чтобы точно передать смысл чужого выражения, нужно неплохо знать собственный язык и постоянно испытывать его на выразительность. Русское слово память в применении к компьютеру вызывает у нас почти те же ассоциации, что и английское memory, то же справедливо и по отношению к накопителю (storage), прерыванию (interrupt), магнитной ленте (немец. Magnetband), языку программирования (франц. langage de programmation), отладке (франц. mettre а point), ячейке (cell), редактору (editor), заплатке (patch) и т.д. Кальки такого рода доминировали, пока в области вычислительной техники мы шли с Западом “ноздря в ноздрю” (50-е годы) или были убеждены (до конца 60-х), что если и отстали, то ненадолго. Когда о том, чтобы “догнать и перегнать”, и думать забыли, стали преобладать транскрипции английских терминов (комп, софт, хард, зип, баг, хаб, флэш и т.п.), а кальки (например, мышь) стали редкостью. Мало того, транскрипциями стала вытесняться уже принятая терминология. Кто сейчас помнит об ЭВМ, АЦПУ, оперативной памяти, аппаратной части и т.д.?

Большое количество заимствований еще не свидетельство какой-то патологии языка, но изменение соотношения калек и транскрипций в пользу последних — это сигнал, свидетельствующий об ослаблении эмоциональной связи между языком и его носителями. Эта эмоциональная связь позволяет людям справляться с потоком инноваций, устанавливая связи и аналогии нового порядка вещей с привычным, зафиксированным в языке. Сотнями лет русские использовали эластичность языка, расширяя понятия игра и игрок и находили сходство не только между лаптой и теннисом, салочками и футболом, но и между лаптой и бриджем. И вдруг “стрелялка” на экране компьютера показалась чем-то настолько качественно отличным от прочих игр, что развлекаться ею может только настоящий геймер.

Вторая проблема касается структурных изменений. Примерно половина всех трудностей, которые испытывают люди, даже те, для которых русский язык является родным, связана с ударением. Выбирая место ударения, они испытывают сомнение, останавливаются, смущаются, пробуют сказать по-иному и окончательно теряются. Как известно, у нас место ударения на письме не обозначается (кроме учебников для начальной школы), и связь ударения с написанием слова только косвенная (особенно если не используется буква ё). Система ударения в современном русском языке чудовищно сложна, разобраться в ней удалось только в последние десятилетия XX в., а способа рассказать о ней популярно не найдено до сих пор, тем более нет методики обучения.

Еще процентов 10—15 конфузов связано со словоизменением, прежде всего со склонением числительных. Но изменение тех числительных, которые принято записывать словами, как раз никаких проблем и не вызывает.

Остальное — это сочетаемость: глагола с зависимыми словами, предлога с существительным, компонентов оборотов друг с другом (“Списки, к которым было столько нареканий”^7, “Останки вагона”⁸, “Сумма расширена до 1 млн. руб.”⁹, “ввести в курс дела любых проблем”¹⁰).

Вообще-то основной смысл изучения родного языка состоит не в том, чтобы увертываться от ошибок. Более важно, чем избегать ошибок и знать каждое его выражение, выбирать наиболее адекватные, убедительные, недвусмысленные формы выражения мыслей и чувств, следуя логике родного языка. Большую часть XX в. русские, излагая свои мысли, стремились совсем к иному: излагать свои мысли максимально туманно, избегая называть вещи своими именами и постоянно по ходу речи дезавуируя собственные слова (освобождение заложников прошло по незапланированному сценарию¹¹). Одним словом — следовали завету одного остряка, который сказал: “У меня есть свое мнение, но я его не разделяю”.

Главная проблема, связанная с изменениями, состоит не в отклонении языка от некоторого идеального состояния, а в том, что любые изменения неравномерны. Они принимаются одной группой населения, тогда как другая остается к ним иммунной. Чем выше скорость и количество изменений языка, тем сильнее дробится популяция его носителей, и каждая часть воспринимает другую как людей странных. Когда различия не накапливаются или накапливаются медленно, у носителей языка есть время их осознать и к ним приспособиться. В крестьянской России одна деревня постоянно дразнила другую, подчеркивая особенности ее говора (“Ковшик менный упал на нно, достать холонно...”). И эти “дразнилки” были своеобразным интегративным механизмом: различия регистрировались и признавались.

Вот тут мы незаметно пришли к действительно коренному вопросу, он-то в основном и определяет “разброд и шатания” в нашей культуре.

В поисках эталона. Каждый из нас в отношении языка выступает в двух ипостасях — говорящего (пишущего) и слушающего (читающего). Для говорящего очень важен образец, которому нужно следовать. Этим образцом не могут быть московские просвирни, у которых, по его собственным словам, учился русскому языку А.С. Пушкин. В современном обществе эталоном может быть только социальная группа, успешная хотя бы в каком-либо отношении и при этом публичная.

Если бы в советскую эпоху группа, которая использовала формы: кто, кладёт, звони??т и их вещи, в отличие от масс, использовавших формы хто, ложит, зво??нит и ихние вещи, была влиятельной, языковая среда была бы сейчас иной. Но, к сожалению, влияния этой группы хватало только на то, чтобы зафиксировать свои предпочтения в словарях, тогда как основная масса не испытывала особенного желания подражать этой группе и великолепно чувствовала себя, не заглядывая ни в какие словари. К сожалению, нужно констатировать, что сейчас в России вообще нет группы, которая своим примером могла бы устанавливать нормы: успех и речевое поведение никак друг с другом не связаны.

Теперь несколько слов о слушающем. Я очень долго страдал, не понимая, почему большинство моих соотечественников ни на минуту не может остаться в тишине, выключив телевизор, приемник и прочие шумопроизводящие устройства, которые у нас непрерывно работают в гостиницах, в ресторанах, в поездах, не говоря уже о кухнях. Впечатление на меня произвело объяснение, которое дал один акушер: “Плод должен постоянно слушать голос мамы”. И хотя “плод” обычно не пытается вникнуть в содержание шума, сопровождающего его бытие, он избегает непривычного и совершенно ему непонятного. Масса людей немедленно переходит на другой канал, когда начинают передавать классическую музыку, отстраивается от станций, вещающих на иностранных языках, избегают “заумных” передач. Если отстроиться от таких каналов не удается, у этих людей возрастает тревожность. Однажды я и себя поймал на том, что, остановившись перед стойкой с журналами, подсчитываю те, где на обложке есть иноязычные вокабулы, написанные латиницей. Оказалось, что из 71 названия журналов таких было 59, а фигурировали на них торговые марки, имена звезд, эстрадных ансамблей, редко названия продуктов, большей частью совершенно ненужных.

Если метафора, предложенная акушером, хотя бы очень приблизительно описывает реальность, то немало людей должны испытывать порядочный дискомфорт, непрерывно слыша непонятную речь на улицах, не поддающиеся дешифровке фразы вроде “бокового тренда евробондов” по телевидению, видя бессмысленную вязь из латинских и русских букв на рекламных щитах и таинственные загогулины-граффити на каждой стене. На протяжении одного поколения жизни русский язык перестал быть для его носителей безотказным инструментом постижения окружающего мира. Мы сталкиваемся с необходимостью постоянно совершенствоваться в родном языке, что на первый взгляд звучит парадоксально.

В тысячный раз услышав, что нормальный рН кожи составляет 5,5, я не выдержал и полез в учебник химии. Для меня это была защитная реакция. С экстрактом жожоба дело было хуже: отечественные словари и энциклопедии никакой информации об этой таинственной субстанции не дают¹².

Учиться языку, своему или чужому, можно, обращаясь к систематизированному знанию. Но наука систематизирует знание для целей саморазвития, и использовать это знание, не будучи экспертом, весьма затруднительно. Только если действуют какие-то дополнительные стимулы, ученые берутся за сложное и неблагодарное дело представления своих сведений о языке в практической форме, в которой оно доступно человеку, не получившему специальной подготовки. В Новое время заказ на “эталонное” описание языка часто исходил именно от социальной группы, которая хотела контролировать общественные процессы.

Для Московской Руси идея теоретической рефлексии над родным языком была совершенно чуждой. Первые попытки осознать книжный язык были предприняты лишь в XVII в. в Западной Руси в связи с появлением так называемых братских школ. И это был, конечно, не русский язык, а один из вариантов (изводов) церковнославянского языка. Братствами были объединения православных, которые пытались сохранить свою идентичность в регионах, где господствовал католицизм. Прежде всего на территориях современных Белоруссии и Литвы.

Для нужд этих объединений были составлены первые словари книжного языка (П. Берынды и Зизания). В XVIII в. под влиянием своих западных корреспондентов Екатерина II осознала, что толковый словарь — это еще и средство утверждения государственной идеологии. Для составления словаря была учреждена Российская академия наук (1783 г.) под началом Е.Р. Дашковой. Так и возник Академический словарь, в который, по собственному признанию, заглядывал и А.С. Пушкин. Но дальше словарное дело, которое приобрело характер государственного, надолго затормозилось. В XIX в. для большинства основных европейских языков было составлено по крайней мере по два “больших” словаря. Один отражал “узус”, то есть реальное употребление слов, обычно в историческом аспекте, а второй в большей или меньшей степени претендовал на статус нормативного. Тогда на Западе и появились “словари-легенды”, из которых выросли современные бренды: “Ларусс” для французского языка, “Брокгауз” — для немецкого, “Уэбстер” для американского варианта английского языка и т.д. Причем основной продукт под этой маркой — стандартный толковый словарь, предназначенный для основной массы носителей языка, а на его основе создается целая “линейка” продуктов, рассчитанных на разные потребности. Тут и многотомные толковые словари для библиотек, и словари энциклопедические, двуязычные, словари сленга, цитат и проч. Для одного языка таких торговых марок может быть и несколько, но никогда их не бывает много.

В России XIX в. несмотря на ряд попыток не было составлено словаря ни одного из двух упомянутых типов. Знаменитый словарь В. Даля был словарем живого, а не книжного языка, хотя и включал элементы последнего. Да при этом единственное издание этого словаря, с которым действительно можно работать (3-е, под ред. А. Бодуэна де Куртэне, 1909 г.) сразу же стало библиографической редкостью и долгие годы не переиздавалось (вероятно, из-за включения в него нескольких “срамных” слов).

Полноценный толковый словарь русского книжного языка был издан только в 1935 году (Ушаков), но он не очень-то устраивал коммунистических идеологов. С. Ожегову, сотруднику Ушакова, было поручено составить на основе словаря Ушакова однотомную компиляцию. Компиляцией дело не обошлось, потребовалась гораздо более глубокая переработка, которая производилась неоднократно. Так появился самый массовый толковый словарь русского языка.

В 50-е гг. был составлен нормативный четырехтомный словарь гораздо более высокого качества — так называемый Малый академический, а затем и 17-томный Академический словарь, который довольно полно отражает узус XIX в. и довольно пристрастно — первой половины XX в. Сейчас издаются фундаментальные исторические словари: один — составленный на материалах памятников письменности до XVIII в., а другой — XVIII в. Но аудитория таких изданий, конечно, достаточно ограничена. А нужен стандартный словарь, который определял бы единую норму не только для страны, но и для всего пространства, где используется русский язык.

Сохранение нормы — дело хлопотное, хотя в принципе прибыльное. Сейчас словарь, грамматический, орфографический или орфоэпический справочники авторитетны только тогда, когда они брендированы. Грифа академии давно уже недостаточно, да и не царское (т.е. не академическое) дело раскручивать торговые марки. Во Франции, где в середине XVII в. и возник формат академического словаря, академический — отнюдь не самый авторитетный..

Дело еще и в том, что словарь — это единственный филологический продукт, производство которого требует серьезных капиталовложений. Сам многотомный словарь — вершина айсберга, а есть еще невидимая часть — “музей слова” — колоссальная картотека, где на десятках миллионов листочков (большей частью от руки) выписаны примеры употребления слов — цитаты из текстов самого разного характера и разных эпох. Составление таких картотек занимает многие десятилетия. Уже в 60-е гг. прошлого века с появлением достаточно производительной вычислительной техники владельцы громоздких и пожароопасных “музеев” стали от них постепенно избавляться. На Западе наименее творческие процессы составления словаря (от хранения и поиска примеров до верстки издания) давно автоматизированы, у нас... У нас этим занимается РАН.

Первые грамматики также составлялись как пособия для братских школ и теоретической основой для них были греческие грамматики. В середине XVIII в. появились практические описания собственно русского языка, ориентированные на латинскую грамматику как на теоретическую модель. Наиболее известной из них была, конечно, грамматика М.В. Ломоносова. Для основных европейских языков такие стандартные грамматики были созданы еще в XVII в., они стали одной из примет Нового времени.

Часть системы русского языка Ломоносов описал вполне на уровне стандартов своего времени, но с русским глаголом у него вышел конфуз. Там, где мы сейчас видим два вида и три времени, он различал десять (!) глагольных времен с очень запутанными отношениями между ними. И все из-за того, что ни в латыни, ни в греческом не было ничего похожего на категорию вида (делал, делаю, буду делать — несовершенный вид и сделал, сделаю — совершенный вид).

Только в начале XIX в. в практических пособиях по русскому языку, изданных безвестными прибалтийскими немцами, возникло понятие о виде, ключевой для русского языка категории. Русская интеллектуальная элита долгое время делала упор на другом — на идеологизации этой грамматической категории. Славянофилы увидели в ней чуть ли не ключ к национальному сознанию. И только на рубеже XIX—XX вв. оно приобрело ту форму, в которой оно фигурирует в современных учебниках для средней школы. Но и позже, в XX в. единой точки зрения на эту грамматическую категорию так и не было выработано. Кратко и понятно объяснить, что такое вид, мы не умеем по сей день. Ученик, для которого русский язык родной, довольствуется “объяснением”, которое дает школа (глагол несовершенного вида отвечает на вопрос “что делал?”, а совершенного — “что сделал?”), только потому, что ни в каком толковании этого понятия и не нуждается. А человеку, осваивающему язык, оно должно представляться чистым издевательством.

Иностранцы, для которых такие псевдообъяснения были неприемлемы, вообще сделали для изучения русского языка больше, чем природные русские. Одному Владимиру Далю, наполовину датчанину, а на другую — немцу, в области лексикографии удалось добиться того, чего не смогла сделать вся Российская академия наук. Современной русской орфографией мы обязаны петербургскому немцу К.Я. Гроту, после него правила были, конечно, модифицированы, но в сумме очень незначительно. В области фонетики и грамматики очень успешно работала Казанская лингвистическая школа, состоявшая в основном из поляков, наиболее известным из них был А. Бодуэн де Куртэне. Эта традиция сохранилась и в XX в., подавляющее большинство лингвистов, добившихся успехов в изучении русского языка, получили образование как специалисты по другим языкам.

Вообще говоря, ничего необычного в этом нет. Двуязычные люди острее воспринимают особенности языка, который изучают, поэтому английский язык превращали в язык международного общения отнюдь не одни англичане, а довольно пестрая интернациональная компания.

Таким образом, известен механизм, с помощью которого элита вводит в общество языковую норму, тем самым стабилизируя общество и снимая в нем излишнее напряжение. Дело за малым: выбрать норму и проявить политическую волю, утверждая ее.

Законодатели, коммуникаторы и энтузиасты. Конструктивную часть моих заметок естественно было бы начать с обсуждения правительственных мер в области языка¹³. По поводу этих мер легко иронизировать, но их полная бессистемность надежно защищает их от содержательной критики. Однако то, что какие-то меры принимать нужно, власти подсказала, видимо, точная интуиция: развитие событий в языковой сфере быстрыми темпами ведет к утрате нацией солидарности и чувства общности. Только отвечает на эту угрозу бюрократия охами и вздохами сентиментальной дамы да планами “освоения” бюджетных средств.

Нельзя сказать, что языком вообще нельзя управлять, хотя такие попытки предпринимаются нечасто. Кроме хорошо известного прецедента — создания и превращения в национальный язык иврита, создание литературного украинского языка на основе диалекта небольшой общины интеллигентов из австро-венгерской Галиции. Но не удалось воскресить гэльский язык в Ирландии, довести до конца объединение двух литературных языков в Норвегии, не удался опыт с живой латынью и с эсперанто (хотя в последнем случае явно помешали мировые войны и перераспределение влияния в мире после Второй мировой войны в пользу англоязычных стран). Уникален опыт Исландии, где поведение всего общества было сознательно направлено на то, чтобы, осваивая дары цивилизации, всячески тормозить изменение языка. И в результате современные исландцы говорят практически на том же древненорвежском языке, каким он был 900 лет назад, когда их предки только что переселились на остров.

В каждом из перечисленных случаев события в языке были связаны с положительным влиянием (или противодействием) определенной социальной группы, иногда пассионарной, иногда консервативной, но всегда относительно однородной и попавшей в фокус общественного внимания. Не всегда сама эта группа насаждала собственную норму. После революции сначала националисты, а потом и коммунисты (и те и другие в подавляющем большинстве выходцы из Восточной Украины) в процессе украинизации насаждали западноукраинскую норму. Но делали они это по одной причине — не было выбора. Только там существовала социальная группа, на которую можно было ориентироваться как на эталон книжного языка. На российской же территории царская власть вытоптала все ростки национальной культуры.

Итак, цель проекта — повышение солидарности общества в его отношении к русскому языку. В России уже было две попытки осуществить похожий проект силами государства. Об одной мы уже упоминали. Это языковая политика Екатерины II, увенчавшаяся созданием Российской академии в конце XVIII в. Второй попыткой был известный циркуляр С.С. Уварова (1833 г.)¹⁴. Кроме пресловутой формулы “православие — самодержавие — народность”, в нем было предложение огосударствить все образование в России и вести его на родном языке. В результате дворянство рьяно принялось обучать своих отпрысков русскому языку.

Принятыми мерами государство-пастырь пыталось вернуть в стадо отбившуюся часть общества. Ведь дворянство практически не знало книжного русского языка. Все, что государство Российское пыталось делать в области языка позднее, включая действующую государственную программу “Русский язык”, — вариации на темы “просветить” (Академия) и “обязать” (Уваров). Сейчас нужен принципиально иной негосударственный подход, который предполагает решение по крайней мере четырех задач.

Во-первых, создать или консолидировать ту самую социальную группу, которая с точки зрения своего речевого поведения станет эталоном для нации. Ясно, что ни по имущественному, ни по территориальному признаку сейчас такую группу выделить нельзя. Это может быть только профессиональная группа, причем важны не ее размеры, а ее роль в процессах коммуникации. Если бы в нашем распоряжении были многие десятилетия, то такой группой должны были бы стать педагоги. Но сейчас эту группу целесообразно формировать из коммуникаторов, людей, непосредственно связанных со средствами массовой коммуникации: журналистов, актеров, специалистов по связям с общественностью и т.п. Профессиональная деятельность этих людей уже оценивается рейтингами разного рода, и вопрос, как в этот рейтинг включить оценку их речевого поведения, как сделать эту составляющую их рейтинга особенно важной, носит уже технический характер. Журналисты могут совершенно нигилистически относиться к языку, но я сомневаюсь, чтобы они так же отнеслись к рейтингу. Важно, конечно, чтобы этот рейтинг был известен публике и так же завораживал ее, как завораживают рейтинги футболистов или гонщиков “Формулы 1”. На этом этапе проекту нужны энтузиасты, объединившиеся в некоммерческие организации.

Во-вторых, нужно превратить публику из пассивных болельщиков, отслеживающих рейтинги коммуникаторов, в активных участников процесса. И здесь в общих чертах известно, какие подходы эффективны. Это клубы “фанов”, которые на этот раз будут сравнивать языковые достижения своих кумиров, это воспроизведение ситуации соревнования в масштабах корпорации, города, области. При определенном везении это приведет к возникновению сети клубов, аналогичных тем, которые превратили защиту французского языка из бюрократической затеи в общественное движение. Здесь вполне уместно было бы воспользоваться популярностью у населения различных конкурсов знатоков, слегка переориентировав их с истории и географии на филологию, а также увлечением наших современников различными “словарными” играми (кроссворды и т.п.).

В-третьих, стоило бы превратить движение в поддержку русского языка в самофинансируемое и отлучить его от казны. Ведь массовость клубного движения неизбежно приведет к спросу на новое поколение бумажных (“кроссворды”) и электронных игр, на всевозможные игровые атрибуты, на справочники, словари и пособия. Поддержка такого движения формировала бы спрос более эффективно, чем любая реклама.

В-четвертых, частично за счет роста “игрового” рынка можно было бы финансировать и основательные проекты в области русского языка. Прежде всего нужна программа квалификационных экзаменов по русскому языку (аналог американского Toefle), надежные и разнообразные методики подготовки к этому экзамену. Необходимо новое поколение словарей и грамматик, но об этом уже шла речь выше.

Изложенный проект имеет и очевидные недостатки. У одного из потенциальных спонсоров — государства — в этом проекте нет институциональных партнеров, а выделять заметные средства неправительственным организациям наше государство не привыкло. Другой потенциальный спонсор — бизнес, но пока он не замечен в попытках финансировать проекты, отдача от которых возможна только через многие годы и предполагает длительное партнерство с теми же неправительственными организациями.

Так или иначе, если признавать задачу интеграции в российское общество иммигрантов первоочередной, то ликвидация внутреннего “нестроения” нашей собственной культуры (включая языковую) — дело неотложное.

¹ Указать точное число трудно, так как часы выделялись на язык и словесность, до этого на русский язык и на церковнославянский, временами сюда же включалась и логика.

² См. о программе PISA-2000: Арапов М.В. 4. Образование по-русски: иллюзии и реальность// Энергия, 2002, № 9. С. 60 и сл., о программе PISA-2003 его же: Математика в нашей школе. Что показала PISA-2003// Энергия, 2005, № 57. С. 66 и сл.

³ Не поверил бы, если бы не видел собственными глазами в газете “Известия” (3.12.04): “Киноплакаты являются сокральным достаянием сирийского государства”.

⁴ Путаницу, которую внесло переименование столиц и республик бывшего СССР, попытались исправить. Под сурдинку было принято распоряжение администрации Президента РФ № 1495 от 17.08.1995 “О написании названий государств — бывших республик СССР и их столиц”, которое предписывало вернуться к названиям, которые существовали в эпоху СССР. Но не тут-то было: Беларусь уже не стала Белоруссией, и т.д.

⁵ Если, как предлагают некоторые доморощенные лингвисты, считать, что за предлогом “в” идет название страны, а за предлогом “на” — территории, то “политзачистке” языка не будет конца и края (в Крыму, в Тибете, в Гималаях, на Багамах, на Тайване и т.д.).

⁶ The Moscow Times, June 21, 2002.

⁷ НТВ 19.11.04.

⁸ ОРТ 7-2-04 10:00 Репортер.

⁹ (реклама ОСАГО) — Реклама 25.01.04.

¹⁰ ОРТ 25-04-04 18.05.

¹¹ НТВ 12.10.04.

¹² Там, где этот кустарник растет и выделяет свое целебное молочко (в Мексике и Калифорнии) он называется хохоба (исп. jojoba).

¹³ Закон о русском языке, об алфавитах, программа “Русский язык”.

¹⁴ Имеется в виду датированное 21 марта 1833 г. “Циркулярное предложение управляющего министерством народного просвещения Уварова по поводу вступления его в управление министерством”.