Александр Агеев

Ну да, сама эта аббревиатура — СМИ (кто бы вспомнил, когда именно она появилась в широком обращении?) — провоцирует на буквальное прочтение. Ежели вы “средства массовой информации”, так будьте любезны своим прямым делом заниматься — именно что информировать население о том, что вокруг происходит. И нечего при этом умствовать, интерпретировать случившееся, вставлять то или иное событие в разные контексты — типа там культурно-исторического или религиозно-философского. Про это вы на своих кухнях беседуйте, а простому читателю дайте чистую информацию, пускай он сам на ее основе строит свои умозаключения обо всем на свете.

Словом, крепко Анна Арутюнян поучилась на журналистском факультете Нью-Йоркского университета. В ее представлении журналист — это не член интеллектуального сообщества, имеющий право на свое мнение, а некий механизм для сбора и трансляции всевозможных новостей (ну, к примеру, крылатый кот появился в одном из американских штатов, а грудь куклы Барби увеличилась или съежилась на двадцать миллиметров — вот о чем хочет узнать массовый читатель!). Стало быть, дело журналиста — не сидеть сиднем в редакции, не высасывать из своего умного пальца комментарий к тому, что он прочел на одной из интернетовских информационных лент, а неустанно бегать по разным местам, хватать за рукав чиновников и коммерсантов, спускаться в преисподнюю и летать на бомбардировщике Ту-160, показывать, где какие у него кнопки и тыкать микрофон в зубы косноязычному штурману. Новости надо добывать, новости, а то праздному обывателю скучно, когда ничего интереснее, чем встреча Путина с Шираком, не происходит, — а как же наша бессмертная Несси поживает или где последний раз видели снежного человека? С кем отдыхал на днях Джонни Депп и какую погоду обещали на завтра?

Ежели спроецировать требования Анны Арутюнян к журналистике на рекламу, то вот что получится: зачем все эти затратные ролики с сюжетом, цветом, музыкой и прочими прибамбасами — надо просто дать текст. Типа — стиральная машина такой-то фирмы, барабан оцинкованный или алюминиевый, мощность столько-то ватт, цена в таких-то пределах, гарантия — год или три, продается в таких-то магазинах. Так просто, а эти идиоты платят бешеные деньги известным актрисам и актерам, чтобы они несчастную стиральную машину “рызыграли”, встроили ее в какой-нибудь глупый человеческий сюжет.

У автора явные проблемы с жанрами. По сути, единственным легитимным жанром журналистики она признает репортаж: вот я пришла на пожар и по праву очевидца описываю происходящее — вода, пена, лестницы к третьему этажу, блестящие каски героев, но уже пора в другое место, где кто-то под лошадь попал. Упаси боже от аналитики или самомалейшей рефлексии по тому или иному новостному поводу — это дурной тон, это для интеллигентских кухонь замшелого ХХ века, а нам нужно простое: “На улице Иванова произошло дорожно-транспортное происшествие. Один человек погиб, трое ранены”.

Чрезвычайные события мирового масштаба, слава богу, случаются довольно редко, ежедневные новости рутинны, однообразны, скучны. Происходит много чего, но происходит оно по лекалам происходившего месяц, два, год, сто лет назад. Репортеры маются от безделья: механическая составляющая жизни человека мало меняется — родился, закончил школу, украл, убил, выпил, наехал на собаку или на такого же пьяненького соотечественника, облизал разбитые губы, отсидел три года, освободился условно-досрочно, опять стал героем криминальной хроники.

Журналисту не дозволено, по Анне Арутюнян, быть личностью: ну, сказать, например — а пошли вы все к черту с вашей “оранжевой революцией” и майданом, я долго и утомительно ехал до Киева и выспаться хочу, тем более что по поводу всех революций у меня за годы жизни сформировался стойкий скепсис, которым я и поделюсь со своим читателем в очередном тексте, где реалий “революции” (которые завтра же забудутся) будет минимум, а моего личного раздражения достаточно, чтобы передать свои ощущения не мифическому “массовому читателю”, а более или менее конкретному “моему” читателю, которому не надо простые вещи объяснять на пальцах.

В такой позиции нет высокомерия по отношению к “массовому читателю”: на него с большей или меньшей степенью услужливости работает большинство теперешних СМИ. Нет причин его жалеть — он не меньшинство, а что до качества пудры, которым осыпают его мозги, так покупатель всегда прав.

Что сказать-то хотела Анна Арутюнян в своей статье? Что писать надо либо плохо, либо никак, а то, не дай бог, не поймут? Вот она написала свою статью никак, я понял, спасибо большое. Тем более что еще кое-что понял на своей прокуренной кухне: за таким отношением к журналистике большое инвестиционное будущее. А кончится все это перепроизводством третьестепенных новостей, мыслительным тупиком и традиционной “просьбой трудящихся” объяснить им, что же такое происходит. К тому времени все мы, занимающиеся “личностной” журналистикой, подохнем на своих кухнях. А юное поколение будет заново осваивать опыт Власа Дорошевича, А.С. Суворина, В.В. Розанова, Михаила Кольцова, наконец.

Вперед!

Русскую журналистику много раз ломали через колено, но она, полуподохшая, возрождалась вопреки начальственным установкам или очередной моде. Сейчас наблюдается что-то вроде “революции репортеров”, ну да и ладно, на всякую революцию будет реакция: накушаетесь “объективности” и светских новостей, тошно станет и захочется не то в Оптину пустынь съездить, не то умный текст прочитать.

Вот до чего довела новейшая история: прежде чем статью начинаешь читать, реагируешь на фамилию автора — ага, осетин, “лицо кавказской национальности”, живет и работает во Владикавказе, стало быть, небеспристрастен, разбираясь в стародавней болезненной проблеме. Но ученый, однако, исследователь, ограничен и дисциплинирован определенной методологией изучения предмета. Не то чтобы методология заведомо соврать не дает — знаем мы разного качества методологии, — но логическую канву прокладывает и рамки обсуждения определяет. От эмоциональных крайностей хранит.

Так как же относились и относятся русские к кавказцам, и наоборот? Да плохо относятся, разве что при советской власти была иллюзия пресловутой “дружбы народов” — ну куда ж было деваться от “огрузинившегося осетина” Сталина или там Анастаса Микояна: “Вся комплиментарная по отношению к кавказцам официальная массовая советская культура восходит, по-видимому, к мазохистской любви к диктатору, к его сапогам и тихому голосу, звеневшему в тишине тысячных залов. Его акцент, грузинская фамилия, его харизма легли тенью на всю последующую историю кавказских образов в советской культуре. Серго Орджоникидзе и Анастас Микоян были бледными копиями с того же образа. Тираж этих копий огромен. Неприязнь к кавказцам оказалась полным табу, она была невозможна, так как носила в себе скрытую потенцию “антисоветского заговора”, как стихотворение “о кремлевском горце”, для которого “что ни казнь, то малина и широкая грудь осетина”. Кавказец в своих легальных образах мог быть гневлив, но неизменно справедлив; он мог периодически хвататься за “кинджал”, но в целом был душой сюжета, этнографическо-политической изюминкой повествования, всегда должной внушать симпатию и интерес”. Не возразишь.

Автор еще не поминает разного рода “декады” и прочие мероприятия этого типа: приезжали русские поэты в Грузию или в Дагестан, их там кормили и поили на убой, а они потом перепирали “на язык родных осин” стихи своих грузинских или дагестанских коллег, делая им всесоюзную славу. Большая и тучная была халява, взыскующая — и получавшая невиданный “откат”. Кормил Кавказ русских поэтов, но и они его кормили — статусными погремушками, которые на Кавказе стоили гораздо больше, чем в России.

Грамотный текст: “В кавказских культурах пользуются высоким престижем те, кто “обрел имя” в России, преуспел здесь. Это естественный феномен подтверждений состоятельности гораздо большим количеством условных экзаменаторов. “Тамошний” успех кажется более настоящим, так как он санкционирован большим количеством независимых экспертов, может быть, даже более пристрастных, но свободных от подозрений в родственно-клановой озабоченности.

Кроме того, успех в России представляет собой как бы подтверждение самих национальных, культурных и прочих потенций: этот личностный успех символизирует общенациональные способности. “Домашний” успех лишен такой символической мощи. Всегда сомневаешься в себе как экзаменаторе — тем более сомневаешься, что привычная кавказская ревность к чужому успеху подстегивает эти сомнения.

Успех этнических кавказцев в России (а еще лучше — за ее пределами), на каком бы поприще он ни происходил, есть выведение за рамки ревностных “домашних” калькуляций: мы признаем Имя после того, как его признают другие. Часто случается, что мы узнаем эти Имена уже после того, как их признают другие.

Состояться в России — значит наверняка быть selfmade man: там, в России, никто не поможет. Густая тина местных непотистских сетей или институциональных зависимостей не подпирает там вашего престижа. Успех “там” не может быть вылеплен по подобию тех карьер, которые конструируются “дома” по каналам неформальных связей и теневых обменов услугами. Русский успех — это именно тот экзамен на состоятельность, который нейтрализует роль “домашнего” социального капитала, обретаемого в неформальном обороте услуг и родственно-дружеских связей”.

Словом, много в статье умного, проверенного, беспристрастного. Вот что спросить хочется: и что же дальше? Кто к кому придаток: Россия к Кавказу (которого уже привыкла бояться, или ненавидеть), или Кавказ к России (а что нам от них нужно? — мандарины, которые в Марокко дешевле закупить?) Кто тут римляне, а кто варвары? “Здесь для нас существенно то, как в категориях таких маскулинных культур, какими являются культуры кавказские, оценивается “типично русское”? Каким статусным потенциалом наделяются в ценностных координатах кавказского “воинственного достоинства” миролюбие, добросердечие, открытость и проч. — те черты, которые предстают решающими стереотипными маркерами русскости?

Мне кажется, что эти психологические характеристики составляют для кавказцев “женскую” атрибутику и фактически способствуют формированию комплекса превосходства над русскими, у которых эти черты акцентируются как “определяющие”. То, что для русского — суть, сердцевина русского национального характера, для кавказца сопряжено с женским гендерным стереотипом и соответственно лишено изрядной доли социального престижа. Эти психологические качества читаются как симптомы слабости”.

Такая вот странная штука — “воинственное достоинство”, а все свои войны проиграли, вечно метались между покровителями — Турцией, Россией, Персией…

Но это так — приватное раздражение, явно выходящее за рамки либеральных воззрений автора. Помнится, когда-то в состав СССР просились некоторые африканские страны — типа Демократической Республики Конго или Сомали с Мозамбиком, но даже тогдашнее маразматическое руководство Союза им такой халявы не позволило, — своих кормить было нечем. А Кавказ как бы наш — тягостное наследие царизма, сталинизма и проч. Ни казнить, ни помиловать уже нельзя — так хоть понимать научиться.