Мария Галина

Поколение

Сердитые молодые люди

В демографическом смысле интервал между поколениями определяют в 25 лет. В литературе одно поколение от другого отделяют не столько равные промежутки времени, сколько поворотные события истории: революция, война, хрущевская оттепель…

Именно в этом смысле серия, изданная Виталием Пухановым и Дмитрием Кузьминым, представляет поколение поэтов, почти не заставшее пионерской организации и комсомола, учебника “История СССР” и ленинских уроков. Самый “старый” из них родился в 1978 году, самый юный — в 1983-м. Все они если не победители, то финалисты премии “Дебют” — одного из самых масштабных проектов последних лет. Многие и сами уже авторы и активные участники проектов, в частности, связанных с “Живым Журналом”, акцией “Русский слэм” и т.п. — иными словами, тех, что связаны с современными медийными формами.

У Дины Гатиной — подчеркнутая ювенильность, детскость (отсюда в ее текстах и “бантики”, и “медвежата”, и “враки”) при чувственной, даже эротической интонации: ее стихи замечательно звучат в авторском исполнении и несколько проигрывают на бумаге: “Меня преследует птица / С цельнокроенным клювом. / Он у нее не раскрывается, / наподобие шила и / какой-то бесцветный. / Чего ей от меня надо — я не понимаю, ясно только, / что не прибить, / а в глазах такая тоска”.

У Ксении Маренниковой — жесткая лирическая фактура с привлечением современного лексического набора (бифидоки, mp3, SARS, received files), лингвистические эксперименты, ненормативная лексика, лесбийские мотивы: “времяточина дырка времени что не / факинг речь, то изгиб его и труба. / рубит девица, раскровись, губа. / времяточивое детство, слезь, слезь с меня. / времениски изгибы времени что сам. / порвал семенем, слезь, слезь с меня. / говорит, память к телу зачем груба, / что так кровь горит и плывет сандал”.

У Татьяны Мосеевой — лирические зарисовки, экскурсы в историю, рваные персонажные монологи, предоставляющие читателю возможность заполнить недостающие лакуны (“Царская дочь”, “Красноармейская душа”, “Радистка Гита”), плюс та же современная терминология (upgrade, феминизм, рацио), сбивчивая, нарушенная рифмовка: “мне легко говорить: я пятно на темном / сейчас бы вспомнить экзюпери / свернулась в утробе твоей котенком / и ты это знаешь”.

Кстати, выделение последних строчек — издательский прием, наряду с общим скупым и стильным оформлением серии придающий всему массиву текстов завершенность и целостность.

Юлия Идлис интонационно не свободна от влияния одного из кумиров поэтической молодежи — Линор Горалик; однако ее тексты наполнены личным лирическим опытом. На мой взгляд, одно из ее стихотворений вполне можно воспринимать как символ, метафору поколения. Привожу его по возможности полно: “И вот он сидит один в темноте / с последней гранатой, думает, может, ее проглотить, / как она тикает в животе, / как раскрывается изнутри, / как окровавленная, цветком, — / и вот он сжимает ее в измученных кулаках, / начинает к ней привыкать / […] Последние дни, говорит он, рухнут последние города, / и тогда — себя ли убить или убить врага? / или же вовсе отдать себя / проезжему мудрецу? / И целует ее, ворошит кочергой в золе, / слушает, как во сне ворочается земля, / вздрагивает канонадой, ему слышится — лю-блю, / люблю — и единственная граната катается на полу, / в сумке мудреца покоится, расцветает у него внутри, / кусает губы, отворачивается, говорит: // я железо, сплошная литая сталь, / ты — костяная пыль; / возьми, — говорит, — чашку, потрогай ветку, обопрись на костыль, — / все мы вещи помимо добра и зла; мое тепло — тепло твоего тепла. / Разбери меня, разберись во мне, наконец, узнай / для чего я тебе дана, / сделай меня другой / или стань другим…”.

Михаил Котов — мужской двойник Ксении Маренниковой. Его лирика так же энергична, жестка, так же обогащена компьютерной терминологией (от “delete” до ссылки на компьютерный формат — на сей раз jpg). Здесь и авторский фирменный значок “~”, и названия стихотворений, имитирующие “помехи” в компьютерном наборе (“ржавейка”, “высоко преобстоятельству”, “эмка м-мм”). Еще один фирменный прием Котова — слова-раскладушки (темнеменеет, жень-женщина, минотаврия) — перекликается и с “временисками” Маренниковой и с “цельнокроенным клювом” гатинской птицы:

По тому же принципу — “ультракультура”, ссылки на “виндоусные” команды, брутальность, физиологичность и словесная игра — построены стихи Ильи Кригера (“белый лимонное пепельная / дом свет боль / молчание молния семя / на ту сторону / слов с собой не взять / возврат каретки”). Верлибрические тексты Кригера организованы скорее по принципу стоп-кадров, фиксации мгновенных зрительных или речевых сигналов.

Тот же мрачноватый, трагический физиологизм наличествует и в текстах Петра Попова, заметнее остальных обращенного вовне (в каком-то смысле он перекликается с Мосеевой — у него есть и персонажи, и ролевые монологи, и сюжетные новеллы, например, про Веру Звонареву): “вот ваш анализ слюны: / никогда вам уже не допрыгнуть до луны / я помню как лена любит когда живот болит / как василий ржет когда целует живот / никто из них уже не живет / видишь: лежат тяжело дышат больны”.

У представителей “Поколения” действительно много общего. Их тексты — безусловно лирика, и лирика интимная. Во главе угла здесь трансляция чувства, первой непосредственной реакции; причем кажущаяся спонтанность (избегание точной рифмы, регулярного строя стиха, рваный синтаксис, сбивчивость говорения, “затемнение” смыслов) выступает именно как литературный прием. На деле такой по виду открытый и беззащитный способ говорения помогает спрятать свое уязвимое “я” за разорванными, нервными, неясными метафорами. Молодость, которую почему-то часто ошибочно полагают распахнутой и открытой, на самом деле полна темных тайн и подводных течений, которые молодые люди предпочитают не выволакивать на всеобщее обозрение. И поэтический дар в данном случае служит не столько для самовыражения, сколько для маскировки, попытки пустить пыль в глаза и унылым благонамеренным взрослым, и, грубо говоря, Року.

Кстати, от предшественников — поэтов конца 80-х — начала 90-х — нынешних молодых отличает практически полное отсутствие соцартовского стеба и весьма серьезное отношение к трагическим реалиям современного мира: 11 сентября, Беслану, Косово, шахидам…

Показательно, что, при всем подчеркнутом разнообразии поэтического словаря, у авторов много общего: и свободное использование латиницы внутри русского текста (вообще свойственное компьютерным людям), и наличие маркеров “современности”, вроде леденцов halls, бифидока, кока-колы (то есть продуктов рекламы), отсылки к новым технологиям (те же “смс’ки”), и, скажем так, неизбегание ненормативной лексики, и культуро- и даже западоцентричность (со ссылками на Хайдеггера, Фриша, Набокова и братьев Дарреллов). Трудно сказать, является ли этот поэтический язык органичным для всех авторов или же мы имеем дело с модой, которой вообще очень подвержены молодые люди, желающие одновременно и выделиться, и быть “своими” в референтной группе. Лично для меня многие “признаки современности”, вполне органичные в обыденной речи, в стихах почему-то звучат не менее искусственно, чем моторы и шоферы в стихотворениях Северянина. Впрочем, любое суперсовременное новшество либо встраивается в поэтический ряд, либо благополучно забывается и выглядит впоследствии милым, старомодным раритетом — боюсь, что как раз “компьютерной” терминологии это угрожает больше всего; уж очень стремительно развивается информатика.

Если же мы возьмемся составлять общий поэтический словарь серии, то он окажется весьма показательным. Для поэтесс это “кровь”, “вены”, “кожа” “гланды”, “живот”, и даже “дырочка” — то в голове, то в боку; порою — от пули. Да и у поэтов отличия в поэтическом словаре являются, скорее, гендерными, чем принципиальными (“кровь”, “вена” “белок”, “молоко”, “лицо”, “кожа”, “зубы”, “слюна”).

Похоже, собственное “взрослое” тело воспринимается авторами как нечто чуждое и враждебное, источник опасностей, из которых опасность любви — едва ли не самая значимая. Прямее, откровеннее всего — у Дины Гатиной (“белый лебедь, белый пух, / кто полюбит, тот лопух”). Все же и надрыв, и повышенное внимание к собственному телу и собственным проблемам — особенность скорее возрастная, чем поколенческая (вспомним хрестоматийное “Дано мне тело — что мне делать с ним, / Таким единым и таким моим?”).

Интересен, если так можно выразиться, “зоологический словарь” авторов — так, в текстах Гатиной, Мосеевой, Идлис (реже — Маренниковой) можно встретить и “птицу” (в двух случаях даже “пингвина”), и “кошку”, и “собаку”, и “медвежонка”, и даже “хомячка”. Птицы, кошки и еще один хомяк (хотя и шестилапый) забрели и в тексты Петра Попова. В общем, речь идет о чем-то теплом, пушистом, обращенном к детству, утерянному на манер райского сада.

Возможно, главная особенность “поколения” — демонстративный разрыв с языком русского поэтического мейнстрима ХХ века с его изощренной рифмовкой и ритмикой, яркими зрительными образами и метафорами, обширными полями интертекстов. Ни наш авангард начала прошлого века, ни обэриуты, ни “лианозовцы” уже не кажутся новым молодым достаточно “непричесанными”. Не знаю, присуща ли такая “поэтическая безродность” другим двадцатилетним или же она обусловлена вкусами и пристрастиями авторов проекта. Но даже если мы видим не столько “прорывы” в новую поэтику, сколько настойчивое (и довольно-таки уязвимое, соблазнительное для критического пера) отречение от старых моделей, издательский проект надо признать удачным. Молодые поэты вовремя, то есть именно смолоду, получили стартовые книги, а у кого и насколько хватит дыхания, покажет время.